Я не Гамильтон, не Пушкин, не поэт

Я не Гамильтон, не Пушкин, не поэт,
И не неизведанный изгнанник в свете нег.
Да и вовсе я просто человек,
Не реализованный в жизни перепев.

Я исчезаю. Вновь буря заключений
Кружится вихрем тягостных мучений.
Вновь записи взлетают, словно вспышки,
И все стихи молятся о лишь отдышке.

«Слишком темно, поэзия полна лишь мрака»,
Мне это не нравится, насыпьте супостата.
Взрасти хоть семя на дне пустоты,
Чтоб пустоту заполнить хотя бы и на дно!

Вот-вот чернила хлынут на паркеты,
Уже текут со стола мольберты.
И краски, буйствуя, как море, рвутся в бой,
Летят на кровать, на стены, заливая покой.

Все рифмы отмирают в этой низине,
Рвётся тьма, расползаясь по квадратинам…
Уж не затереть ли белизной холста,
Чтобы не видно было? Стереть на нет перста…

Я одержим. Стихами. Литературой.
Я одержим сполна сея Вентурой.
И гарнитура обратилась просто в пыль,
Без смыслов и без строк, что берегли так быль.

Борюсь, борюсь с собой и с критикой всесловной,
Борюсь с эмоциями, обузданием тока.
Я не раним, забудем это слово.
Нам надо вновь пакет бумаги в стого.

И вновь чернила мы зальем из океана,
Пока течение не найдем теплее хлада.
Мы недостаточно стараемся, ты знаешь?
Нам надо постараться — прежде скажешь.

Сорвём записки с досок, с дневника квартеты.
Мы одиноки в этом мире смеха.
Вся жизнь для нас — как будто бы кассета,
Где мы застыли на краю у света.

Бери, рви листок, пиши опять.
Не нравится мне рифма, слог и ткань.
Хочу иное полотно и так связать,
Чтоб все узлы до корки довязать.

Ты скажешь: «Хватит, погоди, не режь так!»
А я в ответ: «Во всём виновен этот недостаток.
Мне так не нравится, Боже, помоги мне,
Как мне найти искру в пучине рыка?»

Я не хочу во тьму и не хочу на свет.
Я не реалист, не пессимист и не лорнет.
Не оптимист уж точно — без очков я,
И розовые стёкла разбил на осколки.

Кто я? Зачем я здесь и почему?
«Я не хочу на свет и не хочу во тьму…»
Хочу в изгнание, быть может, одинокой лиры?
Иль путь найти, как может быть у той Эльвиры?

Но нет. Мы здесь стоим у изголовья,
С тобой одержимы мы судьбою стройной.
Стоим… и жребий наш уж не завиден,
Но мы не Некрасов, чтоб петь от народной лиры.

И нет, не романтизм, не реализм — мы строже.
Мы не другие, мы на всех похожи.
И на наших ликах, может быть, чужие
Отыщут их же имена на той же Лире?

Мы так вошли в безумие вдохновения,
С тобой вдвоём, одолев не одно течения.
И знаешь, я забылся и остыл.
Боюсь вновь бросить в пыл остатки сил.

Сгоришь ли ты со стихами, моя муза?
Забудешься, как сон, всем скукой чуждой?
Останешься иль просто очерствеешь?
Что делать мне с тобой, когда робеешь…

Мне грустно без тебя, но буду веселее,
Когда в безделие, в покой покончу время
Ты не одна, ты — больше измерение.
Лишь ты одна способна на решение.

Ты знаешь, стих вновь вышел невпопад,
Вновь мы ошиблись в этот снегопад.
Забавно, правда? Как время обрамлять,
Что пишем мы с тобой про черную ту гладь.

Мы ускользаем из пучины страха,
Мы ляжем вновь на лёд с гримасой страта.
Ты знаешь, может, вновь поднимемся однажды,
И я тебе подарю время, как будто бы уж дважды.

Мы не слабы и не сильны — мы середнячки,
Вторые места, не прошедшие ходовички.
Мы доходяги, и вряд ли мы взлетим,
Но мы старались, чтоб рассеялся тот дым.

И уголь я сожгу в пламени костра,
Быть может, и тогда не услышу голоса,
О том, что не хорош или темный вышел стих,
Из под пера и время меня уж не щадит.

И этот зуд, сверлящий, мы закопаем в лёд.
Давай, подуй, лихач, на этот бумажный самолёт.
Свари-ка супу, зверь, маршмеллоу сделай враз,
Чтоб больше и тревога не была про нас.

И посудим под дубом, учась у них о том,
О чём шептали тени сквозь вековой нам сон.
Пусть нить порвётся — мы свяжем её узлом,
Чтоб даже тьма не съела наш последний, агатовый фон.