стрелы амура

3афна:
Что ты стоишь? Пойдем же с нами
Послушать песен старика!
Как, струн касаяся слегка,
Он вдохновенными перстами
Умеет душу волновать
И о любви на лире звучной
С усмешкой страстной напевать…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Под ветхим деревом ветвистым
Сидел старик Анакреон:
В честь Вакха лиру строил он.
И полная, с вином душистым,
Обвита свежих роз венцом,
Стояла чаша пред певцом.
Вафил и юный, и прекрасный,
Облокотяся, песни ждал;
И чашу старец сладострастный
Поднес к устам — и забряцал…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
(Александр Одоевский "Амур-Анакреон")



Порой вечерней, после зимних стуж,
в преддверии весеннего загула,
читал мне Апулея ангел-муж.
Вжимался тополь остовом сутулым
в стекло окна в обеденной гостиной…
Чтоб отрешиться от "Метаморфоз":
«Представь-ка, тополь — холостяк-мужчина?» –
метнул мне ангел каверзный вопрос.

«Вон глянцевый листочек, mon ami,
да не один! Их тыщи — клейких свечек!»
А я, взглянув, увидела  один,
похожий на  салатное сердечко…
Его касаясь, нежно говорила
и всю весну,  и лето напролёт:
«Ты будешь сердцем крохи-крокодила, –
все остальные листики не в счёт!»

Тот крокодил был в детстве у меня:
игрушечный, желанный и зелёный.
Его «боготворила» малышня
на детплощадке нашего района, –
на батарейках, — мил и расчудесен,
с двумя рядами тряпочных зубов!
Пока он не пропал при переезде
в одном из потерявшихся тюков.

Мой ангел-муж, завзятый юморист,
дразнил меня с остро́тою ядрёной:
«Что, приглянулся тополиный лист?!
Ты просто заигравшийся ребёнок!»
Запив горячим кофе сладкий штрудель,
глотая, как обычно, свой мезим,
он щекотал мне ухо нежным «Бу́дя,
предела нет фантазиям твоим…»

Настала осень. Листик пожелтел,
почти последним скрючившись на ветке.
Мой ангел ел сарде́ль и вермишель,
а я строчила листику сонетки…
Был тороплив корявый мелкий почерк,
а в листик въелась горькая камедь, –
Амур, пуская стрелы, неразборчив!
К чему ему о следствиях радеть?





Post scriptum:
Саша Чёрный "Амур и Психея"

Пришла блондинка-девушка в военный лазарет,
спросила у привратника: «Где здесь Петров, корнет?»

Взбежал солдат по лестнице, оправивши шинель:
«Их благородье требует какая-то мамзель».

Корнет уводит девушку в пустынный коридор;
не видя глаз, на грудь ее уставился в упор.

Краснея, гладит девушка смешной его халат,
зловонье, гам и шарканье несется из палат.

«Прошел ли скверный кашель твой? Гуляешь или нет?
Я, видишь, принесла тебе малиновый шербет…»

— «Merci. Пустяк, покашляю недельки три еще».
И больно щиплет девушку за нежное плечо.

Невольно отодвинулась и, словно в первый раз,
глядит до боли ласково в зрачки красивых глаз.

Корнет свистит и сердится. И скучно, и смешно!
По коридору шляются — и не совсем темно…

Сказал блондинке-девушке, что ужинать пора,
и проводил смущенную в молчаньи до двора…

В палате венерической бушует зычный смех,
корнет с шербетом носится и оделяет всех.

Друзья по койкам хлопают корнета по плечу,
смеясь, грозят, что завтра же расскажут всё врачу.

Растут предположения, растет басистый вой,
и гордо в подтверждение кивнул он головой…

Идет блондинка-девушка вдоль лазаретных ив,
из глаз лучится преданность, и вера, и порыв.

Несет блондинка-девушка в свой дом свой первый сон:
в груди зарю желания, в ушах победный звон.

(1910 год)