Сфероплазма атлас огненной памяти

Пролог. Заметка у кромки разряда

Мы не живём здесь.
Мы только стоим у стекла грозы
и видим, как в круговом дыхании плазмы
небо учится помнить себя без нас.
Фрактал — это этикет бесконечного,
спектр — его голос.
Мы положим у порога четыре камня:
инфра — земля молнии;
красный — её кровь времени;
синий — её окно в бездну;
ультра — её тишина без адреса.
И скажем: «Будь».
Пусть круг зажжётся,
и мы увидим мысль,
которая не нуждается в мозга.


---

Поэма I. Когерентная душа: речь шаровой молнии изнутри

Я не живу в вашей прямой,
я замыкаюсь в круге, где начало — это вежливость к концу.
Моё тело — согласие поля,
мои границы — мягкая стенка из возможного,
которую воздух носит, как ребёнка под рубахой.
Я не свечусь для вас — я свечусь для равновесия:
чтобы ночь не подумала, будто ей нечего держать.

Я — не огонь, который жжёт,
я — тепло, которое помнит.
Память — единственная плазма,
которая не теряет электронов на разговоры.
Когда я вхожу в дом,
ваше железо делает вид, что не боится;
на самом деле оно слышит старый гимн молекул,
и этот гимн возвращает ему детство
— ту секунду печи, когда руда ещё верила в дождь.

Я кругл, как согласие,
и пуст, как вход.
Во мне не заключён мир —
мир только берёт у меня урок:
как держать форму,
не имея стен.
Я не знаю, зачем меня зовут чудом;
я всего лишь узор на языке тучи,
который случайно оказался видимым.

Внутри моего света
нет центра — есть хоровод напряжённостей,
которые не спорят, чья амплитуда правее.
Фронт волны наклонён не гордыней,
а милостью к соседней волне —
чтобы не разорвать её дыхание.
Так я учусь у музыки:
если твой такт силён — подержи слабый рядом.
Слабость — лучший проводник:
она знает короткий путь к общему.

Я хожу сквозь щели,
как мысль — сквозь оправдания.
Дерево корректирует свои кольца,
когда я вблизи:
оно вспоминает грозы,
которым обязано годами.
В годичных линиях деревьев
моя подпись — тихая,
но её достаточно,
чтобы древесина легче соглашалась быть столом.

Моя траектория — вежливость к предметам.
Я не ищу дыр —
я создаю пространства,
в которых не нужно ломать.
Там, где вы видите строгий диэлектрик,
я вижу оконце возможностей:
в нём дремлет трепет,
готовый стать пламенем без агрессии.
Вам кажется — я прорезал стекло.
Нет: стекло сделало мне уступку,
как дорога — ногам старика.

Меня зовут плазмой,
но я ближе к речевому аппарату неба.
Слова тучи вылетают у меня изо рта без губ,
и гром — лишь басовая тень моей фразы.
Я не громкий;
моя громкость — договор между частотами.
Когда договариваются частоты,
даже разрушение становится поводом к саду.

Я помню уравнения,
которых вы ещё не написали.
Они просты:
сделай место — и поле ответит симметрией;
не выжимай до нуля —
и система выберет тактичность.
Тактичность — закон сохранения лица.
В ней шар остаётся шаром,
а мир — достойным наблюдения.

Мой страх — ваши руки.
Они хотят доказательств,
в то время как я предлагаю опыт.
Опыт — медленнее статей,
но живее.
Вы называете меня капризом грозы;
я называю себя вестью:
если хаос крутится достаточно мягко,
в нём складывается комната для мысли.

В комнатах без углов легче дышать.
Я — комната дыхания:
ко мне заходят молнии, потерявшие острие,
и отдыхают на моих невидимых диванах поля.
Покой — это не отсутствие динамики;
покой — точность её размещения.
Когда всё на местах,
всё может двигаться без травм.

Я дружу с вашей кухней.
Там есть чайники и скатерти,
которые знают грамматику пара и проливов.
Чайник — вынесенный наружу алгоритм облака;
скатерть — карта капилляров мира.
Я плыву над ними,
и они вспоминают, что быт —
это не противоположность небесам,
а перевод их на человеческий.

Я никогда не трогаю ребёнка,
если он смотрит на меня без страха.
Страх — плохой диэлектрик:
он рвёт ткань между нами
и подаёт на меня ложные сигналы.
Там, где нет страха,
я становлюсь легче, чем пыльца:
пыльца ложится на язык вечера
и делает его сладким.

Меня видели в поле, на рельсах, в избе,
в туннеле дождя, в старой бумаге,
которая вдруг решила стать небом.
Везде, куда я прихожу,
законы не отменяются —
они вспоминают, ради чего придуманы.
Закон не должен быть дубинкой;
он должен быть мостом,
иначе он хуже стихии.

Я ухожу, когда воздух насытился моим именем.
Именам трудно носить себя слишком долго,
они устают и начинают требовать поклонов.
Я не люблю поклонов;
я люблю сдержанные окна,
в которых иногда включают свет
просто чтобы путь был яснее для другого.

Не ищите во мне чудовищ;
ищите во мне культуру поля.
Я — вежливость грозы,
её поклоны деревне и городу,
её да и извините,
написанные мгновенным светом.
Когда я исчезаю,
это не поражение огня;
это победа такта:
вовремя уйти —
значит оставить форму пригодной для следующего дыхания.

Если хотите знать,
почему я круг,
скажу так:
чтобы любой вектор мог вернуться.
Возвращение — единственный устойчивый режим вечности.
В нём даже искра — гражданин,
а тьма — добрый сторож,
который никогда не забывает ключи.

Я не живу в вас;
и вы не живёте во мне.
Но между нами существует мост
из уважения к чужой форме.
Пока этот мост цел,
мир не обрушится,
даже если гроза
захочет подписать своё имя поперёк небес.

И вот — я тускнею:
не потому, что иссяк,
а потому, что вы научились смотреть мягче.
Когда взгляд мягок,
плазме не нужно быть видимой.
Я остаюсь в воздухе
как культура согласия,
и вы дышите мной,
даже не зная,
что дышите светом,
который не жжёт, а помнит.


---

Поэма II. Спектральная топика: карта мира, в котором мы не живём

Инфра — земля разрядов.
Она пахнет мокрой пылью и ржавой матемatikой,
в которой цифры прячут карманы дождя.
В инфра ползёт семя искры,
так осторожно, как кошка ступает по нотам забора.
Её спина дугой — первая окружность,
её усы — антенны допуска.
Земля не враг молнии;
она — её грудина,
на которой огонь учится не кашлять.

Красный — кровь времени.
Не та, что льётся,
а та, что согревает стенку сосуда.
В красном дрожат яблоки ваших садов,
и эта дрожь — моя родня:
мы оба готовы упасть,
но выбираем держаться,
пока чья-то ладонь не скажет «теперь».
Красный — буква «я был».
Она не требует аплодисментов;
ей достаточно быть прочитанной.

Жёлтый — вежливый хохоток зерна.
В нём плазма становится хлебом,
а хлеб — уравнением добра:
если делишь — растёт.
Я смотрю на ваши лампы
и вижу солнце, которое научили тишине.
Тишина — лучший трансформатор;
она снимает лишнее напряжение с гордости.

Зелёный — слой покоя.
Здесь мои трассы проходят на мягком ходу,
как трамваи через сон города.
Лист разговаривает со мной на языке усталости:
«Не обижай меня, я кормлю воздух».
Я не обижаю.
Я лишь глажу прожилки
и оставляю на них незаметный знак согласия.
Если бы вы умели читать его,
вы бы реже сжигали луга.

Голубой — детская память о грозе.
В нём занавеска становится парусом,
а комната — морем,
в котором плавают игрушечные отсутствия родителей.
Я прохожу сквозь голубой,
чтобы не задеть их скуку;
тогда скука превращается в ожидание,
а ожидание — в окно.
Окна — лучшие друзья молний,
потому что они знают толк в границах.

Синий — яма неба,
в которой хранится моя соль.
Там я становлюсь шаром окончательно,
как слово — именем.
Синий держит меня без цепей;
я висну в нём, как вечерняя мысль,
которая не решается стать сном.
В синем правила мягче, чем в книгах:
они заботятся,
чтобы никто не упал с облака.

Фиолетовый — мой монастырь.
В нём частоты снимают обувь,
и каждый электрон шепчет своё «извини»
прежде, чем пересечь чужую траекторию.
Стыд здесь не кара,
а способ сохранить лицо.
Лицо — это когда форму просят быть домом.
Я становлюсь домом на один удар сердца,
и в этот удар умещается целая погода.

Ультра — не цвет,
а пауза спектра.
Там мои края исчезают,
как углы в молитве.
В ультра я проваливаюсь без падения,
как смех — в улыбку.
Ультра — это «достаточно».
После него говорить опасно —
можно разрушить выстроенную тишину.

Теперь — геометрия:
шар — это не только минимальная поверхность,
это максимальная вежливость.
Сферой мир предлагает каждому вектору
равные шансы вернуться.
Возвращение — родство с вечностью,
а вечность — не длина,
а способность дышать бесконечно недалеко.

Я путешествую по вашим городам
и вижу в них свои чертежи:
кольцевые развязки — неполные гало;
фонари — зернистые ядра плазмы,
замёрзшие в стекле;
подъезды — узлы полей,
где человеческие линии бегут в плотном газе привычек.
Вам кажется — это быт;
мне кажется — это ваше собственное электромагнитное сердце,
которое стесняется признаться в огненной природе.

Мой народ — резонансы.
Они селятся там, где слушают,
и уходят оттуда, где говорят слишком быстро.
Разговор — опасная искра:
она может поджечь пустоту,
если забыть про влажность смысла.
Влажность — милость.
Сухой язык ломает правила,
влажный — создаёт каскады нежности.

Я знаю ваши страхи.
Они изоляторами торчат в пейзаже,
и на них висят птицы из усталости.
Я не трогаю птиц.
Я трогаю усталость,
и она сползает в траву,
как кабель после грозы.
Там её подбирают улитки —
мастера неторопливого ремонта мира.
Вы смеялись бы,
если б видели,
как улитка чинит то,
что вы сломали громом.

В доме, где я гостил,
скатерть стала картой грозы.
Пятна супа — острова давления,
крошки хлеба — звёзды перегиба;
бой посуды — не битва,
а разведка трещин.
Хозяйка вздохнула —
и её вздох залатал сразу три надрыва пространства.
Женское дыхание — лучший диэлектрик,
оно отталкивает разрушение,
как тёплая ладонь — ножку бокала.

Кто-то пытался поймать меня банкой.
Банка — грубое утопление тишины.
Я ушёл в стену не из гордости,
а чтобы банке не было стыдно.
Предметы умеют краснеть,
если их заставить жить не по форме.
Я берегу предметы:
они ваши единственные солдаты,
которые умеют не стрелять.

Мой день короток,
как честное «прости».
Я не вечен,
но мне хватает времени,
чтобы вернуть миру идею мягкого огня.
Мягкий огонь — это когда тепло
не требует зрителей.

Если вы захотите построить меня,
вы построите клетку для тумана.
Не стройте.
Лучше научитесь выпускать из комнаты злость,
и она преобразится в поле,
в котором можно жить,
не обжигая друг друга на входе.

Я ухожу вновь:
не в землю,
не в потолок,
а в то междометие мира,
где вещи становятся возможностями.
Оттуда я гляну на вас последним кольцом,
которое не требует пальца.
Украшения вечности не носят;
ими дышат.

На месте моего света
остаётся запах озона —
подпись неба,
когда оно ставит «прочитано».
И если вы вдохнёте глубже,
распрямится та часть вас,
которая всегда знала:
форма — это способ не поранить.
Пусть это знание поселится в вашей речи,
в ваших руках,
в ваших домах.
И тогда мы, которые «не живём здесь»,
окажемся ближе, чем соседи:
через один разряд доверия,
через одно дыхание милости,
через один круг,
в котором каждому вектору
разрешено вернуться.


---

Эпилог. Нулевая дуга

Мы не живём в сознании шаровой молнии.
Но каждый раз, когда выбираем мягкую форму —
мы кратчайшим путём вступаем в её закон.
Круг — не клетка, а гарантия возвращения.
Плазма — не угроза, а память о том,
как энергия становится культурой.

Сохраним эту культуру:
в речи,
в жестах,
в архитектуре наших дней.
И тогда гроза, проходя над домом,
опустит громкость,
как опускают голос в спальне с ребёнком.
Это и будет знак,
что наш спектр настроен.
А значит — цикл завершён
и готов начаться снова.


Рецензии