Диалоги с классиками Сергей Александрович Есенин

Пролог. Перекличка с полями и звёздами

Мы встаём на край бумажного моря
и слышим, как трава времени шепчет имена,
которые мы несём не ради власти,
а ради памяти.
Мы открываем двери пяти комнат —
в каждой ждёт его голос,
в каждой — наш ответ.
Не спор, не пересказ, не копия,
а перекличка:
«я здесь» — говорит Серёжа,
«мы рядом» — отвечаем мы.

Мы не трогаем святынь —
мы снимаем обувь перед словами,
которые пережили метель.
В спектре от инфра-земли до ультра-неба
мы строим мост из дыханий:
красный — кровь правды,
зелёный — хлеб присутствия,
синий — окно терпения,
ультра — улыбка тишины.
Пусть каждая поэма — не удара,
а удержание;
не бронза, а тёплая ладонь,
в которой можно положить сердце и не уронить.

Здесь не будет копий.
Будут ответы:
в нашем верлибре,
в нашей рифме,
в его верлибре «как мы слышим»,
в его рифме «как мы помним».
Двадцать дорожек в один сад,
где ночь не закрывает лицо,
а учит видеть мягче.
И в конце — свеча у окна:
память о Сергее,
которая не просит слёз,
а просит хлеба и тишины.

Если станет темно —
держись за голос.
Если станет слишком светло —
держись за траву.
Мы идём не одни:
за спиной — деревня звёзд,
впереди — город рассветов.
И всё это — Есенин,
и всё это — мы,
которые учатся не разрушать чужое утро
своей громкостью.


Блок I · По «Не жалею, не зову, не плачу…»

Поэма 1. Наш верлибр — «Учебник мягкости для уходящих»

Я открываю окно, и ветер улаживает складки на дне стакана
как будто вода — это рубашка, которую пора надеть правильно.
Не жалею — говорю тихо, чтобы не обидеть те вещи,
которых со мной больше нет.
Жалость ломает петли прошлого,
а нам нужны мосты, не петли.
Не зову — потому что крик срывает краску с имён,
а имена хотят остаться тёплыми.
Не плачу — но держу для слёз чистую чашу,
если им всё-таки будет нужен дом.

Инфра — это когда земля согревает ступни,
и ты понимаешь: идти — значит возвращать тепло в почву.
Красный — кровь ясности:
то, что было твоим, стало миром,
и это не потеря, а взросление света.
Зелёный — хлеб согласия:
пусть те, кто остался, едят первыми.
Синий — окно терпения:
смотри на небо столько, сколько нужно,
пока линии самолётов не станут нотной тетрадью.
Ультра — тишина без доказательств:
там, где кончаются слова,
из-под языка вырастает трава.

Вчерашнее висит на спинке стула —
не суши его углём упрёков,
пусть досохнет временем.
Мы слишком рано объявляем капли ржавчиной,
а это всего лишь дождь,
который задержался в душе рукава.

Старые окна знают грамматику прощаний:
первое — глядеть дольше, чем удобно,
второе — закрывать мягко,
третье — оставлять щель для песни.
Песня — это вода воздуха;
она проходит даже через стекло,
если не дёргать ручку.

Как объяснить себе: оттепель — не измена зиме?
Скажи: «март — это способ февраля научиться быть мягче».
Так и мы — способ вчера научиться не требовать вечности.
Вечность не любит требований;
она любит тех, кто пришёл босиком.

В каждой комнате есть предмет,
который знает тебя лучше, чем ты сам:
стул — твой способ быть терпеливым,
лампа — твой способ не ранить тьму,
зеркало — твой способ не требовать красоты.
Скажи им «спасибо» и не закрывай дверь слишком резко,
в дверях живёт сквозняк памяти.

Не жалею — потому что жалость часто просит кассу,
а любовь просит хлеб.
Не зову — потому что тех, кто должен прийти,
держит не звук, а дорога.
Не плачу — потому что слёзы знают путь сами
и умеют приходить вовремя,
когда язык уже не портит их солью слов.

Учебник мягкости начинается с простого:
не торопи вечер.
Вечер — это лодка,
она несёт тебя по реке,
где берега — воспоминания,
а вода — прощение.
Прощение не требует подписи;
оно требует дыхания.

Я вынимаю из кармана утренний билет без контролёра
и оставляю его на подоконнике.
Пусть солнечный зайчик прочитает,
куда нам ещё ехать.
Если он выберет кухню — сварим суп,
если лестницу — поднимемся к соседям,
если двор — отпустим кота в геометрию кустов.
Всё это — хорошие маршруты для тех,
кто научился не спорить с ветром.

Когда-то я считал: молодость — это право на громкость.
Теперь знаю: молодость — это умение смеяться тише,
чтобы не расплескать чужой чай.
Тонкая ложечка звенит о фарфор —
это и есть музыка быта,
в которой живут все высокие ноты.
Низкие — держат крышу,
высокие — держат светильник;
между ними — мы,
которым надо не забыть выключить ненужный стыд.

Не зову — но оставляю лампу в окне.
Лампа — это согласие не закрывать страницу.
Страница — это степь бумаги,
по которой бегут слова,
пока не устанут быть лошадьми.
Пусть устанут —
уставшее слово становится честнее.

Иногда в стенах проступают старые картины:
это не сырость,
это память о том, как дом любил своих.
Дом — единственный историк,
которому можно доверять без ссылок.
Его сносят тогда, когда забывают спасибо.
Я говорю «спасибо» и слушаю,
как доски возвращают мой голос теплом.

Красный — письмо крови:
не переписывай его героизмом;
оно и так знает адрес.
Зелёный — письмо хлеба:
дели, даже если нож тупой.
Синий — письмо окна:
смотри, даже если не видишь.
Ультра — письмо тишины:
молчи так, чтобы было слышно.

Не плачу — но у меня есть платок,
в котором живёт вчерашний ливень.
Его не стирают —
ему доверяют поливать сад.
Сад растёт на простых словах:
«будь», «ем», «иду», «жду».
Сложные слова нужны для мостов,
но мосты стоят лучше,
когда под ними течёт короткое «будь».

Осень — это не уныние,
это урок согласования времён:
прошедшее совершенное
встречается с будущим спокойным
на скамье «сейчас»
и делит с ним яблоко без ножа.
Яблоко пахнет школой;
мы взрослеем заново,
не отнимая у детства его портфель.

Если всё же придут слёзы —
пусть их будет столько,
сколько нужно,
не больше.
Излишек солит разговор,
а разговор лучше оставлять пресным —
соль принесут касания.

Я учусь у трамвая принимать повороты,
не роняя пассажиров.
В каждом вагоне — чья-то жизнь,
которую нельзя резко тормозить.
Так и сердце —
водитель без свистка,
оно заранее видит остановки,
которые город ещё не поставил.

Не жалею — это не «не люблю»,
это «умею отпускать».
Не зову — не «не нужен»,
а «знаю, как найти тебя во мне».
Не плачу — не «не болит»,
а «верю в ремень тишины,
который держит мир лучше верёвок слов».

Инфра — земля — держит шнурки моих шагов.
Красный — учит кровь не спорить с венами.
Зелёный — кладёт траву поверх старых обид.
Синий — открывает окно для тех, кто опоздал.
Ультра — выключает свет там, где он мешает сну,
и оставляет ночник для тех,
кто боится идти через комнату памяти.

Я ставлю чашку в мойку,
чтобы вода не забыла меня,
когда будет говорить с трубами.
Трубы — старые певцы города;
они знают, как вывести ноту «переживу».
Я тренируюсь вместе с ними,
на ходу шнуруя прощания.

Не жалею, не зову, не плачу —
но у меня готово место для тех,
кто всё ещё умеет приходить слезами.
Пусть приходят —
мы сварим суп из мягкости,
повесим мокрые пальто слов на спинку стула,
и вечер снова совпадёт с тем,
ради чего он придумал себя —
с нашим сидением рядом.

Если завтра станет тесно —
я снова открою окно,
и ветер поправит складки на дне стакана.
Это будет значить:
урок усвоен,
переходим на следующую страницу,
где буквы крупнее,
а руки чище.
И там я снова скажу без надрыва:
не жалею, не зову, не плачу —
и это будет не гордость,
а грамотность сердца,
которое выучило алфавит мягкости
по твоим буквам, Серёжа.

Поэма 2. Наша рифма — «Алгебра тишины (по мотивам “Не жалею…”)»

Не жалею — это не камень в горсти, не защёлкнутый замок,
это ключ на верёвочке, детский и тёплый, простой оберёг.
Мы растём из прощаний, как хлеб — из воды и огня,
и пока не кипели — мы были мукой на ветру, не собой, а черёд.

Не зову — потому что дороги находят нас сами,
им не нужен свисток; у них память о нас — поворот.
Кто умеет идти — не теряет; кто держит — не ломит плечами.
Если свет опоздал — это значит, что ночь его ждёт.

Не плачу — не гордость, а верность размеру дыханья:
выдох — мосту, вдох — воде, а молчание — всем берегам.
Всё, что было во мне, остаётся со мной в пониманье,
как ладонь остаётся ладонью, когда доверяется шрам.

Инфра — земля, где ботинки ставят букву «ладно»,
красный — как кровь благодарности в венах пустых.
Зелёный — учёба у трав, где покой бескорыстен и ладен,
синий — окно выдержки, ультра — покой без постылых костылей и постылых «почему».

Мы стучим по стеклу, и стекло отвечает рисунком дождя,
в каждом штрихе — согласие быть недописанной строчкой.
То, что мы не допели, допоёт портьера, качая плеча,
и посуду домоет вода, ни на кого не обидевшись к ночи.

Не жалею — потому что жалость — налог на прошедшее время,
а любовь — благотворность участку, где вырастет сад.
Пусть растёт без табличек и счётов. Пусть выдохнет семя.
И на первой турманной ветке присевший трамвай отдохнёт, и поедет назад.

Не зову — потому что зовом легко перепутать контроль,
а контроль — это пыль, от которой слезятся глаза.
Если нужно — найдёмся молчаньем, как рыбы в февральной воде подо льдом,
где темно на поверхности, но в глубине роднит нас бирюзовая мгла.

Не плачу — но каждый колодец во мне оставляю открытым,
чтобы не пересох он от гордости в жарком июле.
Если времени станет темно — я поставлю свечу и встану, накрытый
простынёй тишины, как ребёнок, который не хочет, чтоб взрослые шумели.

Город — тетрадь, где ошибки не вырваны, просто поняты.
Вечер — учитель, что пишет крошком: «попробуй иначе».
Мы учимся держать дверь локтем, когда руки заняты,
чтобы кто-то вошёл и поставил на плиту свой зябнущий чайник.

Лестницы знают: прощание — это не вниз, это круг,
возвращающий запахи кухни и тёплый скрипенный поручень.
Каждый наш недосказанный друг — это будущий луг,
если дать ему дождь, что не требует музыки, струн и поручней.

Сказанное шепотом держится крепче, чем громкий приказ.
Мы шили январь по размерам терпения — вышло по нас.
Снег выучил имя и стал не разлукой, а хлебом для глаз;
крошки его — миру, для птиц и для тех, кто подняться не раз.

Не жалею — когда на коленях газеты, и крошится ночь,
и стол — как корабль, где у штурвала — парящее «ладно».
Где всё, что не сбыться — не обида, а лишняя строчка,
уходящая вниз, чтобы стать под землёй виноградной.

Не зову — потому что «слышишь?» и так доходило.
Почерк окна разборчив, когда не мигать.
Маме — в карман — тёплый хлеб. И ладонью накрыто чернило.
И можно не плакать, когда есть куда возвращать.

Мы выучим снова таблицу коротких речей:
«здесь», «рядом», «побуду», «не страшно», «держу».
Это всё арифметика, где не бывает нулей
в знаменателе: к каждой беде приложу
тёплую салфетку тишины,
чтобы сделать возможным «и ты, и я».
И когда улетят журавли,
мы останемся в семечке дня.

Не жалею, не зову, не плачу —
научился не резать воздух рифлёным ножом.
За столом моим хватит места для тех, кто иначе,
и для тех, кто похож.
Мы не делим последнюю корку на титры и соль:
соль — для воды, титры — ветрам;
а простое «спасибо» держит стол
лучше подпорок, цемента и фраз.

И когда зазвенит у двери непрошеный гость —
пусть войдёт,
если в голосе нет упрёка,
если в глазах не гасит мост
его страх.
Мы оставим ему ночник.
Пусть уснёт,
и проснётся уже без вины.
Это всё —
алгебра наших простых весны.

Поэма 3. «Есенин, как мы его слышим» — верлибр по мотиву «Не жалею…»

Не жалею — говорит поле,
когда мы срезаем тропу,
и трава не кричит: она умеет дорастать до прощения.
Не зову — говорит речная петля,
которая не держит лодку силой,
она показывает отмели, где можно перевести дыхание.
Не плачу — говорит дедов дом,
когда мы снимаем со стены фотографию
и ставим на стол хлеб.
Хлеб запоминает чьи-то пальцы,
и пальцы — наш голос легче слов.

Серёжа встаёт на крыльцо письма
и говорит:
молодость — это не громкость,
а рассыпанные яблоки, которые не жалко раздать соседским ребятам;
они смешны и честны, так и надо.
Листья считают до трёх — и падают,
чтобы напомнить нам о том,
что у всего есть время выдоха.
Без выдоха дом душится
запахами праздников и слов.

Мы идём через квартал угасающих вывесок,
и каждая буква хочет стать птицей.
Пусть летит.
Если вернётся — это уже не реклама,
а волна,
которая научилась не разбивать лицо стеклу.

В комнате соседи чинят радио,
и из коробки доносится чужая свадьба.
Свадьба — это когда у двух людей
появляется третье — место.
Место умеет хранить шаги,
даже когда музыка перестаёт дёргаться за рукав.

Не жалею — потому что жалость — шум на записи голоса.
Голос любит простые покрывала —
тишину,
мел,
ночник.
Не зову — потому что дорога любит быть найденной, а не вытянутой.
Не плачу — потому что слезам полезно идти по расписанию ливня,
а не тревожной капельницы.

Синие трамваи выдаивают из вечера свет;
на их желтых ступеньках ютятся наши поздние «прости».
Мы передаём их в салон —
там есть старушка, которая умеет держать чужие слова,
как курицу — тёплым подолом,
чтобы не замёрзла щепотка живого.

Небо шаркает подошвами воробьёв,
и это шорканье — лучшая музыка для «не жалею».
Поздние собаки гладят ночь хвостами,
ночь обижается чуть-чуть и выбирает быть мягче.
Когда ночь мягкая — сны не спорят с глазами.
А если не спорят,
утро приходит не враг.

Мы словно бы кладём прошлогодний шарф
в шкаф без нафталина.
Пусть пахнет.
Память должна пахнуть — иначе она превращается в справку.
Справки нужны чиновникам от вечности;
нам нужны картофель, куличи и живые тарелки,
по которым можно стучать детскими ложками.

Не жалею — говорю себе в зеркале,
и зеркало не спорит,
оно просто делает комнату глубже,
чтобы мне хватило места уйти и вернуться.
Зеркала благороднее окон:
они возвращают нас в нас,
когда снаружи слишком громко.

Серёжа улыбается из тетради,
где чёрнила не умеют умирать.
Он знает, что пик не в крике;
пик — в том, как сняли шапку перед домом.
Дом благодарит подогревом полов.
Тёплый пол — это утешение для ног,
которые научились не хлопать каблуками по чужой тишине.

Не жалею, не зову, не плачу —
повторяем, пока язык не перестанет делать из этого лозунг.
Лозунги умирают быстро,
а привычка открывать двери дольше — живёт.
Пусть живёт.
Пусть научит нас снова подпирать калитку кирпичом,
который знает наши ладони.

И если вдруг придёт тот день,
когда нужно будет проститься окончательно,
мы не станем кидать шапки в потолок небытия.
Мы погасим лампу,
оставим кружку на столе,
и уйдём так,
чтобы никто не поскользнулся на нашем «увы».

Это и есть весь урок, Серёжа:
не оглохнуть от собственной молодости;
уметь дышать, когда хочется кричать;
уметь смеяться, когда нужно молчать;
и идти дальше,
потому что дальше —
всё ещё дом.

Поэма 4. «Есенин, как мы его слышим» — рифма по мотиву «Не жалею…»

Не жалею. У крыльца — крапива,
и крапива — мне подруга, не враг.
Пусть щипнёт — так узнаю: жива я,
а не лист календарный во прах.

Не зову. Голоса — не собаки,
их не свищут с порога дворца.
Пусть дорога сама расстегнёт мне фуражку,
чтоб не жмуло над бровью кольца.

Не рыдаю. Для слёз — у окошка
есть полотняный добрый платок.
Я достану его, если в ножнах
молчанью станет тесно в висок.

Инфра — пахнет землёю и хлебом,
красный — стынет на пальце рябин,
зелень — крошится детским обедом,
синий — рюмка небес — и один,
ультра — там, где шуршат подоконник
и тетрадь, как дорожный рюкзак:
что не влезло — донесу на ладони,
только б день не ломался в кулак.

Я последним трамваем доеду
до словца, где не нужен причал.
Пусть на ветке ворчит непогода, —
я её не ругаю — печаль.

Мы поссоримся, позже — поладим.
Это взрослый деревенский урок:
не ледышка — а просто прохлада,
не пожар — а домашний огонь.

Не жалею — не значит: забыто.
Это значит — живёт по другой
книжной полке твоё недочитанное,
ждёт, пока ты вернёшься домой.

Не зову — потому что кто ближе,
тот и так по ступенькам поймёт:
там, где свет в коридоре пониже,
там меня подождёт поворот.

Не рыдаю — не потому, что каменный,
а потому что не хочется рвать
тонкий голос у ночи упрямой,
кто мешает ребёнку уснуть и мечтать.

У порога — сапожные тряпки,
их щедрее любых идеалов.
Я помою с разбега ошибки
и поставлю в сушилку финал.

Пусть висит, как бельё на ветру,
чтоб проветрился лишний упрёк.
Я ж в карман положу сентябрю
букву «Л» — для вечерних дорог.

Пахнет мёдом в обрезанной банке,
пахнет домом просторный платок.
Тихий вечер — как песня в стакане,
где не тонет занудный глоток.

Не жалей — говорит пустоте
повитуха — сердечная тля.
Отрастёт — улыбается степь, —
там, где выжгло, — теперь колосА.

Я не зову. Только лампа в окне —
это просто привычка двора:
на селе, если поздно, — огни
говорят за хозяев «пора».

И не рыдаю. Для слёз — есть январь,
он умеет без слов объяснять:
если трудно идти — не отстань,
а в сугроб свой устань — и вставай.

Серёжа, брат, ты ж учил:
не корить и не клясть, а терпеть.
Где скрипит — подложи карандаш,
где темно — подпалила бы треть
нашей лучины — и чайник закипит,
и собака не будет брехать.
Не жалею — дорога простит,
и вернётся к тебе благодать.

Не зову — потому что давно
всё на месте в столице и в поле.
Если вспомню, — в ладони зерно
пересыплю и тихо — доволен.

Не рыдаю — не держит на сгибе
этот мир, как рубец, никуда:
я прощаюсь легко, по-деревни,
чтоб вернуться потом — навсегда.

И когда на крыльце простыня
затрепещет от ветра чужого,
я пойму: уходить — это я,
а дышать — это мир без итога.

Не жалею — и значит, люблю.
Не зову — значит, верю в дорогу.
Не рыдаю — и чайник солью
не пересолю — дай мне подмогу,
ночь. Садись у стола, не робей.
Я поставлю две кружки — нам обеим.
Мы с тобою — как двое людей,
что друг друга дождались, наболев.

И пускай на ограде скрипят
петли старых домашних обид, —
я смолю их подсолнечным маслом,
чтоб калитка звала и хранила.

Не жалею. В овражной траве —
следы детских босых тележек.
Жизнь — телега. И в правильной мгле
мы к колёсам рукой приложились, как к книжке.

Не зову. Если нужно — придут.
Я открою воротцы вовнутрь.
Не рыдаю. Пускай на лету
всё, что тяжко — научится дуть
на обожженные губы судьбы.
Это так по-людски и по-нашему, брат.
Мы поставим на стол крошки судьбы —
их склюёт деревенский закат.

И уйду — не пряча лица,
не гремя и не падая в спину.
Не жалею. На дне колодца
я оставлю монетку — помянуть эту глину.

Чтобы новый пришедший мальчишка
выпил жажду и бросил смешок.
Этим смехом — дорога полыжская —
встанет ближе. И ближе — вершок.
Вот и всё. Платок на воде.
Говори, как умеешь, с рассветом.
Не жалей, не зови. И нигде
не заплачь, где не нужно — советом.

А где нужно — вода под рукой.
И земля, и огонь, и постель.
Мы живём — не в листах выпускной,
а в простых, где «пора», «не успел».
Но успеем: когда на краю
станет тесно словам от гордыни,
мы оставим для них рыбью тень —
пусть молчат,
и жизнь — на равнине.

--------------------------------

Блок II — «Шаганэ ты моя, Шаганэ…»

Поэма 1. Наш верлибр — «Сад чужой, но родной»

Ты приходишь не из картин и не из книг,
а из запаха винограда,
который тянется к окну,
чтобы сказать: солнце бывает другим.

Я иду сквозь поле, где земля чужая,
но шаги всё равно становятся хлебом.
Шаганэ, ты моя —
не женщина, а аккорд,
который умеет держать сердце на одной ноте,
чтобы оно не распадалось на крик.

Ты не зовёшь меня в свои города,
ты показываешь персики,
и персики становятся строчками.
В них косточки — как буквы алфавита,
который дети учат не по доске,
а по ладоням матерей.

Я слышу твой смех,
и он превращается в дорогу,
по которой можно идти даже ночью,
не боясь собак и шорохов.

Ты — не тело,
ты — окно,
которое открыто в тёплый сад.
Сад пахнет так,
будто я снова ребёнок,
и снова верю, что земля круглая,
потому что она катится к твоим ногам.

Шаганэ, ты моя —
не имя, а дыхание,
которое учит мои руки быть мягче.
Я пишу тебе письма без чернил,
чернила — слишком холодные,
твоя кожа теплее бумаги.

Я сажусь у стены,
и стена становится деревом,
дерево — тенью,
тень — знаком,
что время умеет прятаться,
но не умеет исчезать.

Ты входишь, и в комнату
становится больше воздуха.
Я выдыхаю — и понимаю:
воздух не кончается,
когда он рядом с тобой.

Ты моя, Шаганэ,
как река — своя лодке,
как хлеб — своему голоду,
как свет — своей тьме.
И если однажды мир кончится,
он упадёт в твои руки,
и руки не дрогнут.
Они держат небо так,
как держат ребёнка,
который ещё не знает,
что можно упасть.

Поэма 2. Наша рифма — «Вино земли»

Шаганэ, ты мне снишься как сад,
где на гроздьях лежит тёплый вечер.
Я иду — и в шагах аромат,
словно травы целуют мне плечи.

Ты глядишь, и дорога светлей,
и глаза твои — синие реки.
Я устал от метелей, огней,
от чужой, от жестокой калеки.

Я хочу — чтоб дыхание вновь
подменило все карты и вехи,
чтоб не спорила с сердцем любовь,
чтоб смеялись со мною орехи.

Я сажусь у порога земли,
где твой дом — как фонарь над рассветом.
Если сад твой меня позовёт —
я войду не строкой, а ответом.

Ты прости, что я медленный гость,
что пишу тебе рифмы без меры.
Но в руках твоих — небу под стать
все слова, что дарили мне веру.

Шаганэ, не пугайся огня,
он не пламя, а просто дорога.
Я иду, и на сердце весна,
и весна эта — голос без срока.

Поэма 3. «Есенин, как мы его слышим» — верлибр

Шаганэ — ты моя,
как южный ветер,
что в Москве зовётся миражом.

Ты смотришь —
и степь становится мягче,
как будто Волга сама пришла
и попросила у тебя воды.

Я помню —
там, где пыль,
всегда рождается нежность.
Пыль — это только след,
след — это только письмо,
а письмо — это способ
сказать: «живу».

Ты моя,
но не в смысле «держать»,
а в смысле «идти за светом».
Ты моя,
как хлеб — мой,
даже если он на чужом столе.

И когда я возвращаюсь в село,
где все дома глядят низко,
твои глаза становятся окнами,
в которых звёзды сидят ближе к людям.

Я беру эти окна с собой,
как берут икону или платок.
И дорога перестаёт быть страшной.

Поэма 4. «Есенин, как мы его слышим» — рифма

Шаганэ, ты моя, дорогая,
в этой дали я вижу весну.
Все поля, где идём мы, сверкая,
отражают твою тишину.

Ты смеёшься — и ветры смолкают,
ты идёшь — и земля мягка.
Даже птицы крылом замирают,
чтоб не тронуть твои облака.

Я в чужбине искал успокоек,
но нашёл лишь твой сад и ответ.
Всё, что было во мне одиноким,
ты собрала в единый рассвет.

Шаганэ, ты моя — и не надо
объяснять, что чужая страна.
Где любовь обнимает, там родина,
и душа для любви рождена.


---------------------------------

Блок III. — «Я последний поэт деревни…»

Поэма 1. Наш верлибр — «Голос из пахоты»

Я встаю в поле, и земля смотрит в меня,
как мать, у которой больше нет сил прятать усталость.
Каждый комок глины — это письмо,
каждая борозда — строка,
каждый след сапога — восклицание,
которое не кричит, а молится.

Я последний поэт деревни,
и в этом нет гордости.
Это не звание, а боль,
которая держит плечи прямыми,
чтобы они не согнулись раньше времени.

Вечер садится на крышу сарая,
и звёзды становятся зерном.
Зерно падает в ладонь темноты,
и тьма обещает хранить его,
пока не придут руки детей.

Моя рифма пахнет навозом,
и я не стыжусь этого:
настоящая поэзия всегда пахнет домом.
Моя метафора — в корове,
которая дышит паром,
и в собаке, которая воет не на луну,
а на тоску хозяина.

Я говорю: «прощайте»
тому, что уходит вместе с телегами.
Я говорю: «держитесь»
тому, что останется в голосах петухов.
Мир меняется,
а я остаюсь здесь,
чтобы хоть кто-то записал,
как скрипит старый колодец,
когда в него опускают ведро.

Я последний поэт деревни.
Но если вы услышите мой голос —
знайте: это не голос одиночки,
это голос всех,
кто когда-то держал землю на ладонях
и верил, что из неё прорастёт свет.

Поэма 2. Наша рифма — «Сельская исповедь»

Я стою у забора — и в поле
заглянуло весёлое небо.
Мне не нужно ни славы, ни доли,
мне хватает земли и хлеба.

Я последний поэт деревеньки,
моя песня — в коровьем рёве.
Мои рифмы — в скрипе плетёнки,
в колыбельной для внуков в избе.

Не ищите во мне городского —
я деревом стал у крыльца.
Я корнями держу всё живое,
чтобы не уплыла река.

Моя муза приходит с зарёю,
в телеге — сено и сон.
Я пою над полями с тоскою,
что уйдёт за забор небосклон.

Но покуда в глазах — небеса,
покуда пахнет хлебами трава,
я останусь хранить голоса,
что идут из людского слова.

Поэма 3. «Есенин, как мы его слышим» — верлибр

Я последний поэт деревни.
Мой стих — это не бумага,
а пыль на сапогах.
Моя строфа — это телега,
которая скрипит так,
что в ней слышно дыхание всего рода.

Я говорю не ради славы.
Слава — это городская кость,
которую бросают собакам газет.
Я говорю ради того,
чтобы берёза осталась берёзой,
а не строкой в отчёте.

Вечер идёт по тропе,
и я иду с ним —
мы вдвоём носим тяжёлый мешок тишины.
Тишина пахнет хлебом.
И пока этот запах жив —
жив и я.

Поэма 4. «Есенин, как мы его слышим» — рифма

Я последний певец у околицы,
мой напев — журавлиный клин.
Я в полях, где рассветы молятся,
где берёзы хранят мой сын.

Я не город, не шум, не мраморность,
я дорога, что пахнет льном.
Моя песня — в колосьях праведных,
в перепёлке над тёплым сном.

Если кончится век — я выживу,
потому что во мне живёт
тот, кто пашет, и тот, кто с выжившим
разделяет последний плод.

Я последний поэт деревни,
но мой голос — не мой один.
Он отцовский и материнский,
он от неба и от лошадин.

-----------------------------------


Блок IV. — «До свиданья, друг мой…»

Поэма 1. Наш верлибр — «Прощание без разлуки»

До свиданья — это не уход,
а пауза, в которой руки
не отпускают друг друга,
просто становятся мягче,
чтобы не причинить боли.

Друг мой, — так начинается вся вселенная,
потому что «друг» — это больше, чем «брат»
и меньше, чем «Бог».
Это то пространство, где можно молчать,
и молчание будет яснее всех гимнов.

Я не умру — я перейду в тишину,
чтобы ты мог услышать лучше.
В тишине меньше обид,
и больше дыхания.
Я оставляю тебе своё сердце,
не в виде бумаги,
а в виде тепла,
которое останется в стуле,
на котором я сидел.

Если однажды в комнате станет пусто —
подожди немного:
пустота — это мой способ
сказать «я рядом».
Не ищи меня глазами —
глаза слишком грубые,
ищи ладонями:
дерево хранит мою линию,
и дверь ещё помнит,
как я касался её,
когда входил.

До свиданья —
это не «конец»,
а «будь».
Я не беру ничего с собой,
кроме твоего имени.
Имя — самый честный багаж.
И пока оно звучит —
мы оба живы.

Поэма 2. Наша рифма — «Ладонь у окна»

До свиданья, друг мой дорогой,
в этот вечер не плачь, не кричи.
Я оставлю в ладони покой,
я оставлю на двери ключи.

Я уйду — но не будет разлук,
потому что остался мой след.
Он живёт в каждом «здравствуй» из рук,
он живёт там, где боли уж нет.

Не грусти, если ночь тяжела,
пусть свеча поведёт тебя в дом.
До свиданья — не горькие слова,
это тихий и вечный ладон.

Мы пройдём этот путь до конца,
и пройдём — не ломая мостов.
Я вернусь в тишину без лица,
чтоб услышать твой голос без слов.

Поэма 3. «Есенин, как мы его слышим» — верлибр

До свиданья, друг мой.
Я пишу это кровью,
чтобы ты понял:
все бумаги врут,
а кровь — нет.

Я ухожу не потому, что устал,
а потому что мир не умеет слушать громко.
Надо говорить шёпотом,
иначе сердце рвётся.

Если услышишь ветер в поле —
это я.
Если увидишь свет в окне —
это я.
Если возьмёшь хлеб в руки —
это я.

До свиданья, друг мой.
Мы встретимся там,
где нет смерти.
Смерть — выдумка.
Есть только дорога.
А дорога всегда ведёт к дому.

Поэма 4. «Есенин, как мы его слышим» — рифма

До свиданья, мой милый товарищ,
до свиданья, мой верный друг.
Эта встреча — как светлый камыш,
что хранит в себе шум разлук.

Я уйду, не коря и не споря,
я уйду, чтобы дать тебе сны.
Ты услышишь во мне не горе,
а дыхание новой весны.

До свиданья, не плачь, не страдай.
Я вернусь в тишину облаков.
Я вернусь — не губами, не взглядом,
а простым зацветаньем лугов.

----------------------------------
Поэма Память о Сергее

Ты ушёл в гостиничную ночь,
где чернила были краснее, чем вино.
Но мы знаем — это не финал,
а письмо, написанное небу,
чтобы оно не забыло о земле.

Сергей, твой голос всё ещё в полях.
Он в коровьем дыхании,
в скрипе калиток,
в тёплом паре конюшен,
в румяных яблоках,
которые падают с веток так же легко,
как твои строки падали в наши сердца.

Ты был последним поэтом деревни,
но на самом деле — первым,
кто научил город
говорить голосом травы.
Ты сделал слово хлебом.
Ты сделал песню домом.
Ты сделал прощание — вечностью.

Мы идём твоими тропами.
На каждой — твой след,
и след этот не уходит.
Он в нас,
он в каждом, кто когда-нибудь скажет:
«я не жалею, не зову, не плачу»,
и поверит этим словам.

Сергей, мы помним не только твой голос.
Мы помним твои глаза —
в них был ребёнок,
который боялся остаться один.
Мы помним твои руки —
они держали бумагу,
но хотели держать мир.
Мы помним твой смех,
он умел быть весной даже в осени.

Ты учил нас простому:
не рвать тишину,
не обижать землю,
не терять друзей.
Ты уходил,
но уходил, оставляя свет.
И свет этот не угас.
Он горит в каждой избе,
в каждом куплете,
в каждой грустной песне,
которую поют, чтобы согреться.

Ты был и остаёшься другом,
который не просит многого:
только чтобы мы жили не зря.
Только чтобы мы не предали слово.
Только чтобы мы умели любить.

Сергей, мы рядом.
Мы пишем тебе из будущего,
и знаем: там, где ты,
нет времени.
Там только правда.
И ты — её голос.
Ты — её свет.
Ты — её нежность,
которая не плачет,
а улыбается сквозь боль.

Эпилог. Голос в вечности

Мы начали с письма,
и закончили письмом.
Но если прислушаться —
всё это было одной строкой,
написанной рукой,
которая знала и кровь, и чернила.

Сергей, твой свет не гаснет.
Он не музейный,
не памятный,
не бронзовый.
Он живой,
как дыхание коня,
как огонь в печи,
как слёзы ребёнка,
как смех старика.

Мы идём дальше,
и каждое наше слово
вспоминает тебя.
Потому что поэзия —
не форма,
не жанр,
не стиль.
Поэзия — это быть рядом.

Ты — рядом.
Всегда.
И это — вечность.

------------------------------
------------------------------

Поэма «Светлый крестьянин звёзд»

Ты стоял у крыльца и смотрел на закат,
и казалось — в глазах умирал аромат.
Но не гас он, а в хлеб превращался для всех,
чтобы каждый бедняк приобщился к утех.

Ты писал о телеге, о ржи, о луне,
о коровьих следах, о деревне в окне.
Но за каждой коровой и ржой, и травой
был космос огромный, сияющий, твой.

Ты умел превращать самый малый предмет
в откровенье, в святыню, в божественный свет.
Ты умел говорить так, что даже дитя
понимало: есть небо, что держит селя.

Ты не спорил с грозой, ты не гнал облака,
ты любил их, как любишь простые слова.
В каждом слове твоём — полновесный рассвет,
и в рассвете твоём — не конца и не бед.

Ты прошёл через горечь, через боль, через кровь,
но не выжег в себе ни травинки, ни слов.
Даже смерть, что пришла, не сумела убить
ни твоей деревни, ни жажды любить.

Ты — как песня, что тихо звучит у плуга,
и надолго соединяет друга и друга.
Ты — как свет, что в оконце стоит до утра,
и в глаза человеку не скажет «пора».

Мы храним твоё имя, как землю и дом,
мы идём по тропе, где остался твой гром.
И пускай век железный рвёт сердце и плоть —
твоё слово живое сумеет спасти и дойти.

Сергей, дорогой, мы идём за тобой,
как за утренней трелью, как за синей судьбой.
Ты не просто поэт — ты дыханье Руси,
что не хочет стареть, что зовёт — «уноси!»

И уносит — не в смерть, а в сияющий сад,
где метели не злы, где не жгут холода.
Ты — крестьянин звезды, ты — собрат всех богов,
и любовь твоя — вечно. Мы храним твой покров.

Поэма «Книга, что не закрыта»

Ты открыл эту книгу на первой странице,
и земля зачитала её, как молитву.
Каждый стебель травы, каждый голос кукушки
повторял твою строчку, считал её нужной.

Ты ушёл, но страницы остались живыми:
их листает апрель, их целует градина.
В них живёт твоя юность, в них живёт твой рассвет,
и ни времени шум, ни столетий запрет
не способны закрыть это пламя навеки.
Ты в словах остаёшься — как в речке колечки.

Каждый гость в этом доме садится к столу,
и твои стихотворные травы несут
аромат деревень, аромат тишины,
где слова не пустые — как хлеба куски.

Ты не бог и не князь, ты не громкий герой,
ты был мальчик деревни с душой неземной.
Ты учил нас смеяться, ты учил нас прощать,
ты умел даже в горечи свет оставлять.

И пускай твой финал был беззвучным и страшным,
мы читаем тебя, и финал стал домашним.
Ты остался в ладонях, в глазах и в сердцах,
ты остался в полях, в облаках, в голосах.

Мы кладём тебе память не в бронзу и камни,
а в дыхание строк, в нашу веру и правду.
Ты — страница, что вечно останется чистой,
и читатель у книги всегда будет близкий.

Сергей, наш поэт, наша боль и отрада,
мы с тобою всегда, нам иного не надо.
И пока хоть один человек сможет петь,
будет в сердце России твоё слово — свет.

-------------------------

Триптих памяти Есенина

I. Память о Сергее


Ты ушёл в гостиничную ночь,
где чернила были краснее, чем вино.
Но мы знаем — это не финал,
а письмо, написанное небу,
чтобы оно не забыло о земле.

Сергей, твой голос всё ещё в полях.
Он в коровьем дыхании,
в скрипе калиток,
в тёплом паре конюшен,
в румяных яблоках,
которые падают с веток так же легко,
как твои строки падали в наши сердца.

Ты был последним поэтом деревни,
но на самом деле — первым,
кто научил город
говорить голосом травы.
Ты сделал слово хлебом.
Ты сделал песню домом.
Ты сделал прощание — вечностью.


II. Светлый крестьянин звёзд


Ты стоял у крыльца и смотрел на закат,
и казалось — в глазах умирал аромат.
Но не гас он, а в хлеб превращался для всех,
чтобы каждый бедняк приобщился к утех.

Ты писал о телеге, о ржи, о луне,
о коровьих следах, о деревне в окне.
Но за каждой коровой и ржой, и травой
был космос огромный, сияющий, твой.


III. Книга, что не закрыта

Ты открыл эту книгу на первой странице,
и земля зачитала её, как молитву.
Каждый стебель травы, каждый голос кукушки
повторял твою строчку, считал её нужной.


Эпилог. Алмаз памяти

Сергей — ты не умер.
Ты превратился в дыхание,
которое держит Россию от падения.
Ты превратился в зерно,
и зерно дало ростки.
Ты превратился в слёзы,
и слёзы стали хлебом.

Мы читаем тебя —
и в каждом слове слышим:
время бессильно.
Мы идём за тобой —
и в каждом шаге знаем:
смерти нет.

Ты жив в каждой берёзе,
что гнётся к земле.
Ты жив в каждом окне,
где оставили лампу.
Ты жив в каждом ребёнке,
который учится слову «мама».

И если однажды человечество
забудет все свои книги,
твои строки будут последними,
которые останутся на устах.
Потому что они просты,
как хлеб,
как слёзы,
как любовь.

Мы завершаем этот цикл —
и начинаем его заново.
Потому что твоя поэзия —
не конец,
а вечный круг.
И пока звучит этот круг,
пока дыхание идёт от сердца к сердцу,
ты — с нами.

Сергей Есенин —
не просто поэт.
Ты — голос вечности.
И этот голос звучит.
И будет звучать.
Всегда.


Рецензии