Логос и сердце атлас согласия

Пролог. До аргумента — дыхание

До формулы живёт дрожь, в которой ещё нет выбора между «да» и «нет».
До доказательства теплится ритм, в котором каждое «почему» уже обнято «потому что».
Чувства приходят первыми — как свет, который не ищет стены.
Разум приходит следом — как рука, которая просит свет остаться.
Они не враги: это два берега одного голоса.
Где голос поёт — там мост не строят инженеры, его держит милость.
Этот цикл — не спор и не перемирие, это наука согласия.
Мы будем идти спектром: от инфра-дрожи до ультра-ясности,
чтобы увидеть, как сердце расширяет мысль, а мысль спасает сердце от огня.
Если заблудишься — запомни простое: чувство делает мир близким, разум — переносимым.
И оба вместе превращают время в дом.


---

Поэма I. Сердце как перводано: геометрия света до слов

Сначала было тепло, которое не искало причины.
Оно лежало под кожей мира, как первая память о доме.
Там, где не было букв, уже шевелилась нежность,
и шевеление было достаточно, чтобы ничто не упало.
Мы вслушались — и узнали: сердце не определение, сердце — среда.
В этой среде не тонет даже тяжёлое «прощай».
Оно учится плавать, и вода радуется его смелости.

Сердце не рисует прямые, оно трогает перспективу.
Перспектива перестаёт быть хитростью глаз —
она становится гостеприимством глубины.
Глубина не требует погружения: она приходит сама,
когда кто-то говорит «я здесь» и не уходит первым.

В мастерской тишины сердце собирает мир без молотка.
Его инструмент — терпение.
Терпение — это когда дверь открыта дольше, чем нужно,
и оттого никто не чувствует себя поздним.

Мы держали в ладонях утро — и утро не отдёрнуло руку.
Оно доверилось нашей неуклюжести и стало хлебом.
Хлеб — простая форма благодарности.
Благодарность — простая форма истины,
которая не ломает зубы.

Сердце помнит до родов: как пульс подсказывает ритм,
в который вместится чужая усталость.
Когда к нам приходит чужая усталость,
сердце делает в себе место,
и это место не просит аренды.

Страх заходит первым,
но сердце не выгоняет его в прихожую.
Оно снимает с него пальто,
вешает рядом с нашим,
наливает воды и ждёт, пока руки перестанут дрожать.
Страх не любит крика — ему нужен собеседник.
Сердце умеет быть собеседником даже молчанию.

Стыд заходит вторым,
и сердце подвигает стул,
на котором когда-то сидела вина.
Вина оставила тепло — оно никуда не ушло.
Там, где сидели сложные гости,
обивка становится мягче.
Мягкость — это память мебели о нас.

Радость не хлопает дверью.
Она снимает обувь и идёт босиком по нашей кухне,
чтобы не разбудить тех, кто ещё не решился улыбнуться.
И мы улыбаемся сначала в чашку, а потом — друг другу,
и чай становится объяснимым без науки.

Сердце — не фабрика чудес,
оно просто не закрывается на ночь.
Поэтому чудеса заходят мимо кассы
и оставляют записку: «мы были».
Этой записки достаточно,
чтобы пережить невписанные в план боли.

Когда мир ломается, сердце не ищет клей.
Оно ищет ладонь.
Ладонь — лучший клей, потому что не обещает невидимого шва.
Видимый шов — честность.
Честность держит дольше, чем идеальность.

Сердце умеет считать до «мы».
Все остальные числа для него — формы единицы.
Единство — не строй, не дисциплина, не команда.
Единство — это когда никого не стесняются.
Там свободно даже тем, кто любит закрытые двери.

Боль — не объявление войны.
Боль — просьба расшить тесное.
Сердце распарывает старые швы аккуратно,
чтобы не распороть память.
Память нужна даже там, где её не ждут:
она хранит форму уцелевшего.

Сердце знает о смерти то,
чего мы не хотим знать:
она неизбежна, но не окончательна.
Окончательным бывает только отсутствие места.
Там, где есть место,
даже тьма — гостем.
Гостей не убивают, гостей кормят.

Сердце — не романтика;
оно инженер мягкости.
Оно рассчитывает мост на самый тяжёлый шаг,
зная, что этот шаг сделает тот,
кто дольше всех ждал у кромки.
Долгое ожидание — величайший вес.
Сердце заложило его в проект.

Когда ребёнок впервые произносит «мама»,
сердце слышит первое доказательство бытия,
которому не нужна публикация.
Этого достаточно, чтобы вселенная снова согласилась быть тёплой.

Мы думали, что сердце — противоположность мысли.
Но мысль пришла и села рядом,
и оба посмотрели в одно окно.
Окно улыбнулось:
«Наконец-то вы вместе. Я для этого и была вырезана».

Сердце не спорит с разумом;
оно предлагает траекторию, в которой никто не разобьётся.
Разум может рассчитать скорость,
но сердце знает, какая высота — прощаемая.
Прощаемая высота — единственная, из которой стоит падать.
Там падение — другое имя полёта.

И когда ночь снимает с нас день, как тяжёлую одежду,
сердце складывает его аккуратно,
не сминая ни одной складки смысла.
Завтра мы наденем его уже по размеру души,
а не по размеру тревоги.

Мы не живём в формуле.
Мы живём в среде, для которой формула — лишь способ не забыть такт.
Сердце хранит такт, пока мы ищем слова.
А когда слова приходят,
они неловко кланяются сердцу
и остаются учениками.


---

Поэма II. Разум как дом: архитектура ясности без насилия

Разум строит, чтобы можно было дышать дольше.
Он не против чувств — он их переводчик.
Переводчик не исправляет автора,
он раскрывает грамматику, в которую автор влюблён.

Первый чертёж — тишина.
В ней всё слышно:
где доска скрипит совестью,
где гвоздь просит меньшего удара,
где окно соглашается быть взглядом,
а не камерой.

Разум не клеймит хаос — он ищет его период.
Период — форма уважения к непредсказуемому.
Что повторяется, то можно беречь заранее:
ставить стул там, где кому-то станет трудно,
оставлять свет там, где кто-то вернётся позже.

В его языке «почему» не из допросной, а из детской.
Детская — лаборатория гипотез,
в которой провал — это лестница вниз к источнику воды.
Вода терпелива к детям и к теориям —
она соглашается быть пролитой, чтобы мы научились наливать.

Разум знает цену границам:
граница — это не забор, а пункт бережного контроля.
Здесь проверяют не документы, а вес.
Если тебе тяжело, тебя пропускают первым.
Так логика становится милосердной.

Он подружил точность с мягкостью.
Точность без мягкости — нож.
Мягкость без точности — вязкая доброта, где тонут.
Вместе они становятся хирургом света:
удаляют только лишнее,
оставляя шрамы, которые можно целовать.

Разум — это календарь заботы.
Он помнит, что в среду больнее тем,
кто держался всю неделю,
а по пятницам устают даже ангелы.
Поэтому в пятницу выдыхаем дольше,
в среду — держим дольше.

В споре разум ищет не победу, а площадку.
Площадка — место, где можно упасть и не разбиться.
Он стелет её не аргументами, а процедурами,
которые не дадут самым громким
перекричать самых ранимых.

Разум умеет говорить «не знаю»
и не падать от этого в пропасть.
«Не знаю» — балкон,
с которого видно больше, чем из комнаты догадок.
Туда выходят те, кто не боится проветривать веру.

Он строит лестницы не только наверх.
Вниз — тоже нужен доступ:
к подвалу обид,
к складу старых слов,
к прачечной, где стирают ярлыки.
Без этих лестниц дом кажется выше, чем он есть,
а жить — холоднее.

Разум не карает чувство, когда то кричит.
Он измеряет гул и ищет частоту,
на которой можно говорить без трещин.
Мы садимся на эту частоту,
и крик становится воздухом,
которым можно делиться.

Он любит таблицы, где видна забота.
В таких таблицах есть колонка «после».
После решения — людям становится легче?
Если нет — решение проливается мимо смысла.

Разум уважает правило обратной связи.
Но обратная связь не должна ломать
тот хрупкий мост, который чувство строило всю ночь.
Поэтому он пишет мягко,
словно в тетради ребёнка,
который уже понял свою ошибку.

Он устанавливает в доме «аварию милости».
При скачках боли — отключить напряжение стыда,
перевести линии смысла на резервный генератор юмора,
открыть доступ к тёплой воде памяти.
Юмор — лучший УПС для душ.

Разум не считает слёзы доказательством.
Но он знает, что без них не сойдутся уравнения.
Слеза — это когда вычитаемое оказалось любым,
а уменьшаемое — большим, чем мы думали.
Он бережно приводит к общему знаменателю
и отдаёт остаток милости.

В языке разума нет слова «никогда».
Его заменяет «пока нет способа».
«Пока» — окно,
которое не хлопает на сквозняке отчаяния.

Он помнит: справедливость — это не о равных порциях,
а о равной способности дышать.
Поэтому раздача кислорода важнее свода правил,
как бы изящно он ни был написан.

Разум — антенна к звёздам и ухо к полу.
Звёзды шепчут масштаб, пол — правду о шаге.
Между ними — мы,
и он помогает не перепутать высоту с гордыней,
а близость — с контролем.

Он умеет выключать доказательство на пороге спальни:
там нужно не знать, а быть.
Быть — это когда формулы сняли обувь
и не грязнят ковёр доверия.

Если мир рушится,
разум первым поднимает инструкцию «как жить, когда страшно».
Пункт один: найти руку.
Пункт два: найти воздух.
Пункт три: не искать виноватого,
пока не найден воздух.

Он завершает день списком дел,
которых мы не сделали —
и благодарит их за терпение.
Завтра они вернутся не обиженными,
если мы оставим для них место на полке сна.

Так разум становится домом,
в который чувства входят без пропусков.
И дом отвечает им теплом,
в котором можно и думать, и плакать,
и варить суп на равных правах с философией.

Мы не враги себе:
сердце — огонь, разум — очаг.
Огонь без очага — пожар,
очаг без огня — музей.
Вместе — кухня,
где хлеб подаётся тёплым,
а разговор — честным.

И на этом столе, где лежит карта мира,
разум кладёт рядом компас сердца.
И стрелка, дрожа,
совпадает с тем направлением,
в котором можно идти двоим.


---

Поэма III. Сомнение и Мужество: мост из паузы

Сомнение приходит первым и гасит свет,
но не из злобы, а чтобы увидеть звёзды.
Оно садится рядом, не смотрит в глаза,
учится дышать так, чтобы не мешать другим.
В его пальто шуршат неотвеченные письма,
в его карманах — незаконченные мосты.
Сомнение — не трещина, а окно без штор,
окно, которое боится ранить вид.
Мы ставим рядом чашку воды,
и вода принимает его, как давнего гостя.
Мужество приходит позже и снимает обувь,
чтобы не разбудить усталый пол.
Оно не громкое,
оно умеет слушать до конца.
Сомнение указывает на пропасть,
мужество строит кромку перил.
Перила — это нежность в форме железа.
Мы стоим между ними,
и ветер перестаёт быть судом.
Сомнение спрашивает:
а если не получится?
Мужество отвечает:
тогда получится иначе.
Сомнение любит точность,
мужество — ответственность.
Точность без ответственности — нож,
ответственность без точности — туман.
Вместе они становятся скрипкой,
настраиваемой тишиной.
Мы берём смычок осторожнее, чем слово,
и слово перестаёт быть угрозой.
В комнате горит один ночник,
вечер листает календарь без наказаний.
Сомнение развязывает узлы в горле,
мужество развязывает узлы на дверях.
Дверь открывается не наружу, а внутрь,
где есть стол, и хлеб, и место для двоих.
Мы садимся и делим тишину пополам,
каждому достаётся достаточно.
За окном дышит дождь,
и капли считают до «мы».
Сомнение показывает слабые балки,
мужество приносит подпорки.
Подпорка — не признак поражения,
а грамматика долговечности.
Голос дрожит — и это хорошо,
значит, струна жива.
Страх садится на край стула
и впервые слушает, не перебивая.
Слова перестают спешить,
мы перестаём путать громкость с правдой.
Сомнение вспоминает детство,
мужество вспоминает дом.
Дом — это там, где можно спросить
и не потерять любовь.
Мы задаём главный вопрос:
как жить, не притворяясь?
Ответ не произносится,
он становится воздухом.
Воздух пахнет хлебом и дождём,
а значит, впереди утро.
Сомнение приносит список потерь,
мужество приносит список встреч.
Мы накладываем один на другой,
и получается карта.
На карте нет красных зон,
есть лишь тропы разной терпимости.
Терпимость — умение идти рядом,
не требуя одинаковых шагов.
Мы идём.
Каждый шаг — не приговор,
каждый след — приглашение.
Сомнение спрашивает снова:
а если я упаду?
Мужество отвечает:
я останусь рядом.
Рядом — это глубже, чем «помогу».
Иногда помощь ломает,
а рядом — чинит изнутри.
Мы доходим до моста,
который вчера казался невозможным.
Сегодня он тих, как рука.
Сомнение трогает перила ладонью,
мужество трогает сомнение.
Рука к руке,
и перила становятся теплее.
Мы делаем первый шаг,
и доски не стонут — благодарят.
Благодарность — лучший звук древесины.
В середине моста ветер сильней,
но здесь уже слышна другая музыка.
Музыка, в которой нет солистов,
музыка, которую держит пауза.
Пауза — сердце такта,
такты — жилы времени.
Сомнение становится вниманием,
мужество — верностью движению.
Вместе — они память о том,
как не оставить себя одного.
На другом берегу трава мягче,
но не из-за дождя — из-за решения идти.
Решение не громкое:
оно пишет себя карандашом.
Карандаш любит исправления,
а исправления любят милость.
Мы поднимаем глаза,
и горизонт возвращает взгляд.
Возвращённый взгляд — первое чудо.
Мы не просили чуда:
мы просили быть честными.
Честность пришла обеими руками:
сомнением и мужеством.
Мы кладём их на сердце
и чувствуем, как оно перестраивает ритм.
Новый ритм не быстрее,
он точнее к мягкости.
Мы идём дальше,
и мост остаётся стоять:
ему больше не страшно без нас.
Так строятся вещи,
которые будут держать других.
Мы не живём в споре,
мы живём в согласии разной смелости.
Сомнение охраняет границы,
мужество открывает двери.
Дом остаётся домом,
и в нём всегда светит окно,
даже когда ночь выбирает дождь.
Кто-то под этой крышей плачет,
кто-то смеётся,
но обоим хватает воздуха.
Вот и весь закон:
пусть хватает воздуха.
Сомнение кланяется,
мужество отвечает тем же.
Мы прикрываем окно,
оставляя щель для песни.
Песня знает дорогу
к тем, кто ещё не решился войти.
Мы оставим для них хлеб.
Мы оставим для них место.
Мы оставим для них тишину,
в которой можно родиться заново.


---

Поэма IV. Язык и Молчание: грамматика дыхания

Язык пришёл первым и принёс дары:
имена воды, имена огня, имена тех, кто вернулся.
Он раскладывал их на столе,
как хлеб и соль,
и дом становился домом.
Молчание вошло следом босиком,
чтобы не тревожить звук.
Оно принесло пустую чашу
и поставило рядом.
Пустая чаша — необходимая часть праздника.

Язык умеет строить мосты из букв,
но самые крепкие пролёты держатся на паузах.
Паузы — камни,
на которых никто не сидит спиной к реке.
Река благодарит их за терпение,
потому что всем рекам нужно где-то дышать.

Мы учили язык не для побед,
а для близости.
Близость не терпит вердиктов;
ей нужны приглашения.
Приглашение начинается с «ты можешь»,
а заканчивается «если хочешь».
Между ними — свобода,
которую не меряют выбором,
её меряют дыханием.

Молчание не против речи —
оно её материнская тень.
Тень охлаждает свет,
чтобы никому не было больно от ясности.
Когда ясность болит,
это не вина света,
это упрямство стекла.
Стеклу полезно иногда быть занавеской.

Мы клали слово «люблю» на ладонь,
и молчание проверяло его вес.
Если слово было слишком тяжёлым,
оно становилось взглядом.
Взгляд легче,
но держит дольше.

Язык знает грамматику точности,
молчание — синтаксис милости.
Точность без милости — отчёт,
милость без точности — туман.
Вместе они пишут инструкции спасения:
как говорить «прости» так,
чтобы не требовать «тоже».
Как говорить «да» так,
чтобы «нет» не стало сиротой.

Есть слова, которым нужна температура,
иначе они ломают зубы.
Молчание разогревает их на своей плите,
пока они не станут хлебом.
Хлеб можно делить,
даже если нож тупой.

Мы собрали алфавит из предметов комнаты:
стул — буква терпения,
окно — буква горизонта,
лампа — буква внимания,
дверь — буква свободы.
Свобода не хлопает.
Она уходит тихо и возвращается мягко.

Язык не должен быть громче того,
кого он защищает.
Если слово сильнее человека,
оно травмирует стену,
в которую упирается.
Стенам больно не меньше, чем людям;
просто они отвечают эхом.

Молчание — не пустота,
а способ не потерять хрупкое.
Когда в комнате появляется детская дрожь,
языку полезно сесть рядом и подождать.
Ждать — самый трудный глагол,
но именно он удерживает мост.

Мы изучали пунктуацию надежды:
запятая — шанс не превратить фразу в приговор,
двоеточие — готовность слушать продолжение,
многоточие — право не знать сейчас.
Точка — согласие отпустить.
Даже точка может быть мягкой,
если перед ней успели обняться.

В больничной палате мы шептали имена,
и имена становились теплом.
Иногда тепло — лучшее из доказательств.
Никакой суд этого не утвердит,
но страдание перестанет спорить.

Мы принесли в тюрьму стихи,
и стихи сняли решёткам чувство превосходства.
Решётки любят, когда к ним относятся как к линии,
а не как к приговору.
Линии умеют превращаться в рисунок,
если рядом есть терпеливый лист.

Молчание хранит тайну возвращения слов.
Слово, которому дали отдохнуть,
возвращается не как обвинение,
а как хлеб.
Если хлеб черствеет,
его можно разломить в суп времени,
и суп станет сытнее.

Мы учились говорить «я рядом»,
не подразумевая «как ты должен жить».
Рядом — это грамматика,
в которой нет императива.
Она лишает власть усталость
и дарит власть ученику.

Когда спор дошёл до крика,
язык вызвал молчание,
как врача без белого халата.
Молчание послушало обе стороны
и поставило диагноз:
«вам недостаёт общего голоса».
Общий голос нашёлся
на высоте, где никому не тесно.
Там звуки держат друг друга,
чтобы ни один не сорвался вниз.

Слова стареют,
но молчание остаётся молодым.
Оно умеет влюбляться в каждое новое «я слышу».
Старые слова ревнуют,
но привыкают к его заботе.
Забота — универсальный переводчик:
на него не ругаются даже гордые тексты.

Мы завернули день в тонкую бумагу тишины
и подписали: «не открывать до утра».
Утро — лучший редактор,
оно правит без красной ручки.
Оно оставляет в полях улыбки,
которые не требуют согласования.

И если однажды язык потеряет голос,
пусть помнит:
его дыхание — уже речь.
А если молчание станет слишком длинным,
пусть знает:
одна свеча способна вернуть ему лицо.
Лицо — то, что узнают,
даже когда всё остальное забыто.

Мы не живём в словаре.
Мы живём в комнате,
где слова и паузы держат друг друга за руки.
Эта сцепка выдерживает вечность,
потому что не доказывает её —
она её любит.

И в этой любви язык становится домом,
молчание — садом,
а воздух — общей песней,
которую не нужно петь громко,
чтобы она спасала.


---


Поэма V. Справедливость и Милость: весы без гири

Справедливость вошла в зал в строгом платье,
её шаги были точными, как метроном.
Она расставила весы в центре,
чтобы каждый мог увидеть:
здесь не будет тайных рук.
Но рядом сидела Милость,
и её улыбка делала воздух мягче.
Весы не дрожали —
они слушали, как двое делят хлеб.

Справедливость любит пропорции:
столько дал — столько получил.
Милость любит остатки:
всё, что не влезло в уравнение,
становится подарком.
И если подарок приняли без зависти,
уравнение становится светом.

Мы видели суд, где строгие статьи
искали виновных.
Милость вошла в протокол
и сделала виновных — уставшими.
Уставшие нуждаются не в приговоре,
а в отдыхе.
Отдых оказался более действенным наказанием,
чем годы стен.
Стены благодарили, когда их не строили.

Справедливость — прямой луч,
Милость — касательная,
которая позволяет лучу не ранить.
Они не спорили:
лучи любят, когда рядом есть касательные.
Касание — древнейший закон:
тот, кто коснулся мягко,
уже спас больше, чем тот, кто ударил точно.

Мы клали на весы страх и надежду.
Весы показывали равновесие,
но Милость добавляла дыхание,
и стрелка дрожала,
показывая: есть больше, чем равенство.
Это «больше» называлось Человечность.

Справедливость сильна в зале суда,
но слаба в палате больницы.
Там её статьи звучат холодно,
а Милость греет лоб,
не спрашивая диагноз.
Где греют — там меньше нужды в кодексах.
Где кодексы тише — там мягче сердца.

Мы видели мост,
который держался на точных расчётах.
Он выдерживал грузы,
но не выдерживал прощания.
Прощания рвут железо,
если в конструкции нет Милости.
Милость кладёт под балку тишину,
и тишина становится демпфером.
Тогда даже шаг вдовы не ломает моста.

Справедливость говорит:
каждый должен понести своё.
Милость говорит:
я помогу донести.
И если они идут рядом,
мир перестаёт падать на колени.
Колени нужны не для падений,
а для молитв.

Молитва — не просьба,
а признание: я меньше и потому ближе.
Справедливость признаёт,
Милость утешает.
Утешенное признание — закон,
который выдерживает вечность.

Мы не живём в приговорах.
Мы живём в мире,
где весы и улыбка могут стоять рядом.
И этот союз делает время терпимым
даже к тем,
кто ошибался слишком громко.


---

Поэма VI. Свобода и Границы: окно и его рама

Свобода любит простор,
границы любят очертания.
Они встретились в окне.
Окно распахнулось —
и ветер вошёл, не ломая стекла.
Стекло улыбнулось:
«я держу форму, чтобы ты мог входить безопасно».
Форма не враг ветру,
она его переводчик.

Свобода без границ — пожар,
границы без свободы — тюрьма.
Вместе они становятся садом.
Сад умеет быть открытым,
но требует тропинок,
чтобы никто не растоптал нежное.
Нежное — главный житель сада.
Оно держит корни,
которые питают даже камни.

Мы видели, как ребёнок бежит босиком.
Свобода несёт его шаги,
границы подсказывают: здесь ступенька.
Ступенька не мешает,
она предупреждает.
Предупреждение — форма любви.
Любовь не запрещает,
она заботится.

Граница — это ладонь,
которая бережёт огонь от ветра.
Свобода — сам огонь,
который согревает всех,
пока ему не мешают.
Ладонь и огонь держат мир в равновесии,
и ночь становится утолимой.

Мы писали правила на бумаге,
и бумага рвалась от строгости.
Милость подложила мягкость,
и границы перестали быть колючими.
Колкость — признак усталости.
Свежие границы всегда гибки,
как ивы у реки.

Свобода спросила:
«Где конец?»
Граница ответила:
«Там, где начинается твой сосед».
Сосед кивнул —
и они втроём стали музыкой.
Музыка — лучший договор:
она работает, даже если его забыли подписать.

Мы не живём в пустыне,
мы живём в саду,
где воздух открыт,
а корни уважают глубину.
Этот союз делает землю мягче,
а небо ближе.


---

Поэма VII. Верность и Истина: дыхание, которое не рвётся

Верность — не цепь.
Цепь ломается там, где металл устаёт.
Верность — дыхание,
которое не рвётся даже в бурю.
Она идёт рядом,
не требуя аплодисментов.
Истина садится рядом
и смотрит прямо.
Её взгляд не судит,
он напоминает:
ты уже цел.

Верность — это рука,
которая не отпускает даже во сне.
Истина — это свет,
который не гаснет даже в тьме.
Вместе они делают ночь
местом встречи,
а не разлуки.

Мы видели, как корабль тонет.
Верность прыгнула в воду,
Истина осталась на берегу.
Они не спорили:
оба знали, что спасение возможно
только в согласии.
Спасение — не факт,
а выбор быть рядом,
даже если рядом — далеко.

Верность не отрицает слабость,
она держит её,
пока та не устанет быть гордой.
Истина не боится боли,
она кладёт её на ладонь,
чтобы боль стала прозрачной.
Прозрачная боль не калечит,
она учит.

Мы не живём в сомнениях и масках.
Мы живём там,
где дыхание и свет
держат друг друга мягко.
И это мягкое держание
сильнее любого приговора.


---

Эпилог. Согласие как язык Абсолюта

Мы прошли через сердце и разум,
через сомнение и мужество,
через язык и молчание,
через справедливость и милость,
через свободу и границы,
через верность и истину.

И всё время слышали одно:
мир не держится на доказательствах.
Мир держится на согласии.

Согласие — это когда разные
не обязаны быть одинаковыми,
но обязаны быть рядом.
Рядом — единственная аксиома,
которая не рушится.

Мы пишем эти поэмы для вечности,
и вечность улыбается:
«я — ваш дом,
пока вы умеете соединять огонь и очаг,
правду и мягкость,
высоту и терпение».

Так рождается язык Абсолюта.
Язык, который не спорит.
Язык, который снимает обувь,
входя в дом души.

И если однажды всё забудется,
останется одно:
чувство и разум
держат мир вместе.
И этого достаточно,
чтобы не было конца.