почему нельзя исправить поэзию

"Хоронили клоуна"
http://stihi.ru/2021/10/15/1753

За оградой кованой,
Между хлипких сосен,
Хоронили клоуна,
Что похож на осень.

Смехом в сердце раненый,
Безупречно рыжий,
Плыли в лужах рваные,
Старые афиши.

Башмаки не чищены,
Оловянный крестик,
Выл в тоске кладбищенской
Цирковой оркестрик.

Жизнь то Брайль, то клинопись,
Но рублей по двести,
На венок все скинулись,
Даже шпрехшталмейстер.

Дрессировщик, фокусник,
Два униформиста,
Растворялись в осени
Мраморные листья.

И лилась холодная
По стаканам водка.
В этом мире клоуном
Стало меньше, вот как.

Расходились парами,
Вечер, холод дикий,
Деревянный памятник,
Тощие гвоздики.

Небом нецелованный,
В парике и гриме
Хоронили клоуна,
Да забыли имя.

15 октября 2021


Часть 1.

Всем привет! Сегодня хочу обратить ваше внимание на текст, который является интересным примером того, как синтаксис служит смыслу. А вернее — как его нарушение служит созданию той самой сложной, горькой поэтической атмосферы, которую мы так ценим.
Перед нами элегия, реквием по артисту. По маленькому человеку с большой внутренней трагедией. И здесь важно не обмануться первым впечатлением — той самой кажущейся простотой, которая на поверку оказывается высшим поэтическим пилотажем. Стихотворение намеренно облачено в одежды простого, почти бытового повествования: вот грязные башмаки, вот сбор по двести рублей, вот тощие гвоздики. Эта оболочка из узнаваемых, прозаических деталей создаёт иллюзию незамысловатого рассказа. Но стоит лишь приглядеться, как эта простота «лопается», обнажая сложнейшую систему метафор и экзистенциальной тоски. И здесь мы сталкиваемся с ключевым приёмом — разорванным синтаксисом, то есть намеренным нарушением общепринятых грамматических и логических связей. Его цель — создать эффект обрывочности, хаоса, дисгармонии или, как в нашем случае, монтажности. Вместо плавного, логичного повествования мы получаем смысловые сгустки, столкнутые друг с другом без посредников. Именно этот приём и рождает главный парадокс: чтобы передать разорванность, фрагментарность восприятия горя, автор мастерски использует эту синтаксическую нервность. Но иногда — и в этом наша ключевая мысль сегодня — ему нужно помочь. Потому что грань между гениальной сложностью и смысловым туманом — очень тонка.
Возьмём два центральных образа. Первый — визитная карточка всего текста:
«Смехом в сердце раненый, безупречно рыжий, плыли в лужах рваные, старые афиши.»
Вот он, корень проблемы! В одной строке — три полноценных образа, сцепленных в одну кинематографическую, но синтаксически перегруженную фразу. Читатель спотыкается. Кто плыл? Рыжий? Что плыло? Сердце? Синтаксическая связь намеренно разорвана: подлежащее для причастий («он») пропущено, а сказуемое «плыли» сразу отнесено к другому подлежащему («афиши»). Это не ошибка, это — филигранный поэтический приём, заставляющий нас не читать, а видеть сразу два кадра, наложенных один на другой: лицо клоуна и афиши в луже. Но эта авария синтаксиса мешает нам оценить весь блеск замысла.
А замысел-то — монтажный! Это два разных кадра. Я предлагаю радикальное решение — разделить неразделимое. Поставить точку. Создать два предложения:
«Смехом в сердце раненый, безупречно рыжий.
Плыли в лужах рваные, старые афиши.»
Смотрите, что происходит! В первом — крупный план. Портрет. Лицо клоуна, на котором жизнь написала свою парадоксальную формулу: внутренняя рана от внешнего смеха. Во втором — общий план. Среда. Мир, в котором символы его славы бесславно тонут в грязной луже. И между этими кадрами возникает тот самый третий смысл — смысл одиночества, забвения, несоответствия человека и мира. Логика не грамматическая, а поэтическая, и она теперь кристально ясна.
И ведь это — не единственный пример! Возьмём другую строфу, которую вы точно заметили:
«Дрессировщик, фокусник, два униформиста, растворялись в осени мраморные листья.»
Здесь — та же синтаксическая ловушка! При беглом чтении кажется, будто это люди — дрессировщик, фокусник — растворяются в осени. Возникает тот самый сюрреалистичный, призрачный флёр. Но это — наведённая иллюзия, порождённая разорванным синтаксисом. Глагол «растворялись» относится только к листьям, но поставлен так, что цепляется за людей. И снова — решение в хирургическом разъединении:
«Дрессировщик, фокусник, два униформиста.
Растворялись в осени мраморные листья.»
И что же мы получаем? Исчезает сюрреализм, но является гораздо более мощная поэзия. В первом предложении — одиночество горстки людей. Во втором — вечность и безразличие природы. Между этими кадрами возникает щемящая пауза, то самое молчание, которое и есть главное содержание этой сцены.
То же самое и с кульминационной строкой:
«Небом нецелованный, в парике и гриме хоронили клоуна, да забыли имя.»
Опять же — нагромождение. Определения, обстоятельства, действие и его страшный итог. Всё в одной кучке. А ведь здесь — вся соль! Финал всей трагедии! Давайте и здесь поступим так же решительно:
«Небом нецелованный, в парике и гриме...
Хоронили клоуна, да забыли имя.»
Вот оно! Первое предложение — итог жизни. Характеристика. Он — неудачник, «нецелованный» судьбой, и он навсегда застрял в своей профессиональной роли, даже в гробу. Второе предложение — итог смерти. Действие. Его не просто хоронят — хоронят как «клоуна», а не как человека. И финальный аккорд: «забыли имя». И это страшнее всего: его личное, человеческое имя стёрлось даже из памяти тех немногих, кто пришёл его провожать. Это не случайность, это закономерность. Причина и следствие разделены точкой и обретают чудовищную, необратимую ясность.
Зачем это делать? Затем, что сильные стихи часто рождаются в муках, и иногда автору нужен редактор — даже постфактум. Мы не меняем смысл — мы освобождаем его из синтаксического плена. Мы даём читателю возможность не спотыкаться о форму, а проникнуться содержанием. Мы позволяем заработать в полную силу и кинематографичности, и контрасту, и той пронзительной жалости, которая является главной целью этого текста.
Это стихотворение — не о смерти клоуна. Оно о том, как легко стирается личность, как проглатывает человека его же собственная маска. И чтобы донести эту мысль до нас с вами, иногда стоит просто... поставить точку.

Часть 2.

А теперь — главный вопрос. Неужели Дмитрий Мальянц, поэт отменного слуха и безупречного чувства формы, не видел этой возможности? Видел, конечно. И сознательно от неё отказался. Зачем?
А затем, что он пишет не отчёт о похоронах, а симуляцию горя. Его синтаксис — это синтаксис потрясённого сознания, которое цепляется за всё сразу: за лицо покойного, за цвет его волос, за промокшие клочья бумаги в луже. В настоящем горе мир не раскладывается по полочкам ровными предложениями. Он обрушивается лавиной обрывков. Именно это и делает Мальянц — он заставляет наш мозг споткнуться о нестыковку, чтобы мы почувствовали эту разорванность, а не просто узнали о ней.
То же самое — в другой строфе:
«Дрессировщик, фокусник, два униформиста, растворялись в осени мраморные листья.»
Да как же так можно! Люди растворяются? Сейчас мы это исправим...
«Дрессировщик, фокусник, два униформиста.
Растворялись в осени мраморные листья.»
Вот. Теперь люди — отдельно, листья — отдельно. Порядок. Но куда делась та гипнотическая иллюзия, при которой кажется, будто это сами циркачи, эти неудачливые волшебники, тихо тают в осеннем воздухе? Исчезла! А автор именно её и ловил — тот миг, когда реальность становится сюрреалистичной от горя.
Так в чём же была наша редакторская ошибка?
Мы пытались лечить текст от его главного достоинства — от нервной дрожи, от правды дисгармонии. Мальянц не описывает смерть клоуна. Он заставляет нас пройти через это падение в забвение, через эту смысловую яму.
Ставя точки, мы не улучшаем стихотворение. Мы его обеззараживаем. Мы заменяем живое, пульсирующее, раненое тело текста — аккуратным чучелом в музее логики.
Так что да, коллеги, автор всё видел. И сделал именно так, как должно — гениально ошибочно. Потому что только так и можно говорить о самом главном — о памяти и забвении, о человеке и маске, о том, как боль разрывает самые правильные синтаксисы мира.
На этом всё. Помните: прежде чем править поэта, попробуйте хотя бы на минуту стать на его место. Спасибо.