Черкесов камень

                1.

Клади меня на сизую плиту.
Могила из двух столбиков со змейкой
Сужающейся трещины. В цвету
Гортензии под дзынькающей лейкой –
Но это все не здесь, не здесь. Огни
Марселевских чернеющих бульваров,
И мы идем, идем с тобой одни
В лоснящихся обра’зных шароварах.

Как в жилах кровь, окончилась война,
И ягоды – рубиновые сгустки,
На мне – безукоризненность одна,
Игольная, как белое искусство.
Аквариум на площади стоит
И ночь. В нем рыбы тянут, негоримы,
В ту комнату, и стол у них накрыт,
А выше – небеса и георгины.

Людей там рыбы держат за мотыль,
Но некотрых, красивых, не снедают,
Дают им щетки радужные – пыль
Со мрамора снимать, и наблюдают.
Но рыбы – это что, а люди – кто.
И гад морских престранная наука,
Просеянная через решето,
Червями выползает близоруко

Для жаждущих. Услышать налету
Вибрированье маленьких органов,
Зияя через черную плиту,
Весь город эхоловен и гортанов.
Расческа – это матери сигнал.
А дерево гниет, но и светится
В ночи, как евразический оскал,
Ночами ходит по двору, как птица.

Укрась меня, как белую плиту,
Большую, наводненную очами.
Я город целый спозаранку чту,
Всехскваженными одарен ключами.
Троенствие, как йодовый рукав,
Не сгинь с карниза, шапошный урядник,
Заглядывая через шкаф во шкаф,
Привысившись к тебе, попал в курятник.

Сентябрь разлился розами, грудой
Марселевских чернеющих бульваров
Носился, как из вен струя водой,
Кропя их шеи рисовым отваром.
И видел я вдали из облаков,
Что город – это дохлая собака,
Кишащая острами червяков,
С палаткой книг до траурного знака.

Мурчит, фырчит варенье на огне,
Сливовое, как гадова зарница,
В моем окне пожар, в моем окне,
Сейчас обитовает лиственница.
Припухлые бутоны гасят мрак,
Из ужаса изъятая скульптура
Из горнового пламени, как мак,
Могуществом империи коснула.

- Вольфрам! – на небо корчится луна,
- Вольфрам-вольфрам! – крутится ключ в сквознице,
Податливая, словно пелена
Туманная, вскидается денница
На кости, привередливо жует
Их мозг, огранно-белый с сердцевиной
Из пурпура. Госпожий огнелет
Показывает два’-три с половиной.


                2.

- Ужасны лики неба, погляди, -
Он карт колоду бренную тасует
И ей протягивает их один
Да за одним, все как один. Косую
Дорогу перечеркивает срез
Бутылки, по земле везущий звездно.
Он прискакал, он обещал, он слез
С коня и был встречаем всеми слезно.

Рыдают, воют, бьются зеркала,
У лап людских их не хватает пальцев,
Чтоб перечесть его огни-тела,
Подобные мерцающим зеркальцам.
У аспида камора позади,
Куда он ненароком уползает.
У зеркала тесным-тесно в груди,
И штора вверх под лентами сползает.

Могильно плачут ме’ртвые, их стон
Сосновый приглушается на свете.
За кисею бамбуковую он
Ползет, где туалет на парапете.
Он прятки затевает с ними в миг –
Спиною то блеснет в хрустальном зале,
То спрячется. И четочный язык
Стучит под гулким каблуком в вокзале.

Часы молчат, не тикают они,
От сте’кла их отскакивают пули,
На казаке двурядные ремни,
Он до света стоит на карауле,
Недвижимо, лишь шеей поведет
На градус незначительный чуть влево,
Отскочит миглой искоркой восход,
Толкнувшись эполеты его. Гнева

Не ведал государя этот край,
И в этот день, начавшийся в буфете,
Вкусил заезжий гурубукулай,
Завернутый в игрушечной конфете.
Похожа на хлопушку, дву цветов,
Зеленые и красные линейки
Косые, и юбчонки двух хвостов
По сторонам прикрасившейся змейки.

И вышел глянец, гурубукулай,
Отлунно отражающий равнину,
Из детства снов, подернувшихся свай,
И где лимончики плодом с калину,
И яблочки. Как козее лицо,
Все сморщенные, встали на панели
Из досок, положенных на крыльцо,
Все гости внеурочного отеля.

И свечку заплил, гурубукулай,
Индиец тонковьющийся, внезапный,
Как оползень из снежных Гималай,
Что полился по всей кастрюле запах.
Где форточку бы ночи отвратить,
Покойных воскресить, живых восславить,
Но, гурубукулай, как ревматизм,
Скрипит стальной состав по сольным плавям.

И, сделав удивленные глаза,
Подставившись монашьим поцелуям,
Он видел, запрокинувшись назад,
Как гурубукулай стал букулуем.
А денег-то – нессчетный хоровод,
Так и летят рукой по ветру, блещут…
Спокойно, - я поднял решимый взвод
И люди загорелись, словно вещи.


                3.

Состарены страницы-ноготки
У помысловой книги, год от года
Могила генерала, без руки
Приходит в запустение. Погода
Стоит кашеобразная. Грехи
Уж старый полководец не считает,
На лавке без спины свои стихи,
Томящиеся долго, ей читает.

Звенят их еры, словно чешуя,
Как блестки на ремне морской царицы,
Дома людей обращены в наяд,
А люди спят, и жизнь им только снится.
Буржуи спят, и комиссары спят,
С открытыми очами спят на небо,
Дыханием ноздрей, как пол, коптят,
Ту землю, по которой мы нелепо,

За руки взявшись, ходим меж домов,
И в свете серых стен нам неуютно.
Дыханьем палисадников промок,
Проник изжухший ветер обоюдно.
С окна в окно. Дыра на потолке.
А по полу рассыпаны игрушки
Громадной битвой, заострил в кульке
Пластмассовую радугу зверущий.

Там обруч – для сатурна ободок,
И я беру слова свои из книги
Раскрытой, как столетний городок,
Расшатанной, как пальцы у мотыги.
Там соня спит, и даже елка спит,
Кукушка ведь сидит на самой-самой
Макушки е’я, принимая вид
Звезды восьмиконечной, огнерамой…

Бубонное, проржавлено в тазу
Лицо прекрасной дамы. Натирает
Мочалище сквозную бирюзу
Купально-умывальничного рая.
Скакает козлорогая луна
По лестнице, перстями умывает
Ступени из холодного вина,
Застывшие собой над головами.

Забыть, забыть все в силах человек.
Любить, любить не может бросить Демон.
Обитель заморожена навек,
Покинута и вынырнута – где он?
Ажурный кран, свисающий гусем,
Металла наглотавшаяся туча,
Скажите понемногу обо всем
Нам, странникам, и праздным, и летучим.

Ну что же – приглашает на гофре
Картонки, закрепившейся на двери
Забитой, и одетая форель
Идет за другом парами густери.
Когда-то был наш город светл и чист.
Со всех сторон зажатая картинка,
И грустный посторонний трубочист,
Как шариком отпрыгнувшим слезинка

В водоворот фаянсовый, глядит,
Уходит. И сказать никто не может,
Что сталось. У лемура на груди
Рыдает силуэт с пурпурной кожей,
Обнявши росомаху. На правах
Гуляния ветра’ в летущих шинах
И сладостности мертвых во вчерах
Мы справили подвздошную вершину.


                4.

Прокладываю ленту в потолке.
Искра искрит, за хвост ее свивает
Жгутом, я в одиноком огоньке
Лечу к вам в дом. Творог затвердевает
И капает сквозь марлю, как курдюк,
Подвешенный на кране изумленном.
Седьмое марта, подвенечный звук,
Как зуб раздулся флюсом воспаленным.

Разбил окно, но не разбил окно.
Весь прямугольный двор пронизан мною.
В гостях у стен и пусто, и давно,
Стена спешит под руку со стеною.
Качался неподкупливый сапог,
И волны у подножья собирались,
Не отходя назад, мой старый Бог
Сходил на нет с восходом по спирали.

И видел там я шпреер на горе,
Пустой, и облака над ним, как лютни.
И понял я, что миновать игре
Не спустится, и стал сиюминутней.
Вонзившись саблей в каменный монгол,
Шел Люцифер, сниская хлад и тени,
На краденом коне, гористый мол
Изветливый раскрашивал братений

Монастыря. До крови причастись, -
Ему сказали смирные монахи
И хлеба дали. Ртом пересвистись,
Как птицы в чаще. Он стоит в папахе,
Как вкопанный в их пол, прямей струны,
Натянутой из жерла в поднебесье,
С рычаньем черной ржавости, где сны
Натягиваются восьмеркой крестев.

И битый век фигурой улегся
И дерганых струн, дерганых отдельно,
И завистно конило, два гуся
Идут к монахам в майках в скит нательных.
Сорвал он взглядом камень с той горы,
С вершины, и об волны прикоснувшись,
Стал камень старой бабушкой, в ковры
Зеленые одетой, дотянувшись

Рукой до полки – ростом в полтора
От силы метра, если горб разгладить –
Зашевелилась бабушка-гора,
К монахам обращаясь – «бога ради».
Бегущая, с ногой из фундука,
Плетущая виржеи-заклинанья,
Она ему – как правая рука,
Подруга и заслонница в изгнанье.

Сидят с ней, бьются в карты наиско’сь,
Ночная чернь небес, как масло, жирна.
Повесили провизию на гвоздь,
Повыше от мышей и крыс настырных.
Она ему выкидывает мат,
А он он что? Неймет шестой фигуры…
На крейсере их спинами громят,
Уж день в их кандибобер входит хмуро

С истоптанным тяну’щимся пониц
Спыленным шлейфом. Два удара гвоздью
И красный сок полился из глазниц,
Всходящий на окружность неба гроздью.
А истопник вытравливал собак
Из храма, а дьячок – да что – дьячиха!..
А гривенный зажат в его кулак,
И очи улыбаются так тихо.


                5.

Была тогда шкатулка на земле
В единственном подручном экземпляре,
Собрал все голоса стихий я в ней,
Ля-ля; ре – фа –диез, и на футляре
Отметил, положил свою печать,
Которую здесь прочно позабыли,
Заставила вскочить и отвечать
Она. Все забежали и завыли.

В шкатулке же держался соловей
На двух стручках, лазоревые гланды,
Он пел, переливая: «Не убей»,
И голос колыхался, как гирлянды.
Заерзала под газырем душа –
Я в спину шел податливой царевне,
Я положил ей в чашку два гроша,
А выросли деревья и деревни

Там, глубоко. Вселенную раздуть,
Махая вспененным кораллом шторы
По-над огнем. Кострищами в пруду
Роится Зверь аслароговый, что вы.
Я оперся с доспехами на дверь,
Царевна с полу поднялась. Вершитель!
Мы сослонили руки, что теперь
Раздался звон, горел огнетушитель.

Он и сей век горит, отхожий, плюнь,
Одеколон, куда канет комета…
Росли метелки, уходил июнь,
Мы вместе поторапливали лето,
Чтоб стал октябрь, а я – морским царем,
Которого не затолкут в жестянку.
Октябрь двоит и пахнет октябрем,
А все живут, зализывая ранку.

Котенок ходит лапкой по листве
Марселевских чернеющих бульваров,
Он ходит и по лобной голове,
И по копнам его седых пожаров.
Он сделал стенку, на передовой
Несется свист и конь разводит гриву,
Пробор его лежит, как постовой,
Убитый на ходу рукой спесивой.

Томлеет, зарасай, моя снега,
Под пеной из клубничного отвара,
Колоть, колоть подковы с наждака,
Марселевских чернеющих бульваров,
Толпить, толпить хвостливую толпу,
Ветровизгливый сумрак разумножить,
Драгуны спят, и землесочный спуд
Их давит бледные сердца, тревожит.

Лицеи спят, и я уж трезв лицом,
Умыт, стою пред ними Люцифером
С царевной, перевившейся кольцом
По всем моим недостающим сферам.
Я был спасен и вытащен крюком,
Как рыбу изымает настоящий
Ловец, и я сушен пред комельком,
И выволочен, и предпредстоящий

Рассвет над этим городом сборит
Свои шелка, несут городовые
Бесчисленных котлов, и славят вид
Змеиный над поднявшейся впервые
Империей. Один у нас котел,
Так будем же хранительны и строги
К себе, покуда Бог к нам снизошел,
И стали мы вокруг Него, как Боги.



М.К. – Johannes Steinhoff