Мал, мала и меньше...

­­­Мал, мала и меньше... так роптала тень,
Сливаясь с мелом на доске постылой
Каждый гнев — лишь школьный день,
Где тонет всё, что было сердцу мило

За окнами — безликая капель,
Февральский воздух, стылый и свинцовый,
А в классе — улюлюканья метель,
И каждый взгляд — удар, по-детски новый

Он — декорация для "шумных" игр,
Прозрачный мальчик в свитере нелепом
Их смех — голодный, разъяренный тигр,
А он — лишь тень, присыпанная пеплом...

Он не кричал... Он строил в глубине
Собор из слёз, невидимых и жгучих,
Где каждый шёпот, брошенный извне,
Ложился камнем в основанье кручи

Он постигал геометрию зла,
Где параллели боли и насмешки
Сошлись в зрачке, сгорающем дотла,
В душе, что рвется в судорожной спешке...

Понять: «Зачем?» — не выкрик, только вздох,
Пропитанный обидой, как эфиром...
Он в этом мире был отчаянно плох,
Как будто создан для иного мира...

Но раз, в антракте серого дождя,
Смотря в окно на мокрый тополь голый,
Он вдруг заметил, в лужу уходя,
Осенний лист, замученный, тяжёлый...

Его топтали, гнали сапогом,
Но в каждом издыхании багряном
Был не протест, а тихий, вечный дом —
Покой земли под небом окаянным...

И в этот миг, в преддверии звонка,
Он осознал с пронзительной печалью:
Величье можно черпать с пинка,
А мудрость — из того, что бьет отчаянно...

Он перестал быть точкой на листе,
Что скомкать можно злобною рукою,
Он стал вопросом в вечной пустоте,
Застывшим между небом и землею...

И тот же класс. И тот же гул и гам,
Но что-то в нём надменно изменилось...
Он стал как зеркало их детским злым умам,
В котором их уродство отразилось...

«Мал, мала и меньше...» — по его губам
Скользнула тень улыбки, горькой, странной
Он больше не был жертвой... Он был храм,
Хранящий тишину под новой раной

А за окном февраль всё так же стлал
Свои холсты — безликие, седые...
И в каждом, кто его когда-то гнал,
Он видел тех же мальчиков... слепых и злых — Таких, как он, малых...