86. Стол дубовый

Есть места, где вещи служат, думают, вспоминают, рассказывают. Вы не ослышались. Именно так.

Не знаю, что помнил  этот восхитительный дубовый стол, коричнево-чёрный, могутный, огромный в размахе добротно сработанной столешницы, но в веке 21 он торжественно и грозно нёс свою службу над моей непутёвой головой. Под столом сидеть было неловко. Неудобно. Но – безопасно. Директорская длань – длань моряка, портового грузчика и поэта, ритмично накладывалась на невозмутимо неподвижный дубовый щит.

Я рассматривала (нет – созерцала!)  четыре почти львиные лапы купеческого  стола, а заодно, беспокойным боковым зрением -  огромные, значительно растоптанные пролетарские ботинки, перемещавшие от одной лапы к другой. Было жизненно необходимо   сохранять наибольшее расстояние от хозяина обуви.

Уйти не предоставлялось возможным. По человечьим и этическим причинам. Оставаться в длинном ряду дам на краешке бесконечной скамьи – объективно нельзя. Самое безопасное место – в середине – было стратегически заблаговременно занято молодыми и красивыми. О моей красоте и возрасте позвольте умолчать, потому как для пылкого обладателя грозового баса и роскошной серебряной бороды это было не существенно.

До меня залезть под стол на остаточной, почти домашней части мероприятия, не решался никто. Желание такое у бальзаковских дам и юных дев несомненно возникало, но вот наивной шальной наглости у меня было явно больше.

Попутно, под столом, я оценивала ажур на тёмных и светлых чулках (дамы у нас со вкусом). Легко, четвереньки – это вам не в баскетбол играть! - это наскальная живопись, создаваемая предками лёжа на спине в Альтамирских пещерах!  - перемещалась по периметру укрывающего  меня объекта.

Всем было известно, что наличие  отгулов (чаще – несуществующих) было прямо пропорционально длине служебного костюма и количеству женской плоти, рвущейся сквозь ажур. Дамам, собственно, это ничем не угрожало. Обладателю театрального баса, роскошной бороды, парчового серебристого галстуха (именно так, через «х») в добрую половину широкой груди было далеко за восемьдесят. Самое большее – это рукоположение на ажурный участок тела.

Отгулы мне были не нужны.
Тело было моё и могутной директорской длани на коленке  не желалось. Но уйти было неправильно.

Директор был умным. Много и многим делающим. Часто  - невозможное. Вроде квартиры сотруднику, квоты на бесплатную операцию или капитальный ремонт ветхого подведомственного ему здания. Иногда казалось, если он воздвигнет свой башмак портового грузчика на Эверест – гора пошатнётся. Когда он поставленным басом громовержца и сатира (невозможное смешение и совмещение!) читал Есенина, облака в витражных окнах снимали шапки, а  заезжие москвички падали почти бездыханными на заботливо придвинутые самыми опытными сотрудниками стулья.

В семьдесят он поступил в институт и мгновенно стал звездой всех курсов. В семьдесят пять играл в спектакле, ставленым именно под него. Страсть бурлила и кипела в его восхитительно юном сердце, потому минутой раньше я  нырнула под стол, избегнув и поцелуя, и щекочущей, пахнувшей грубым табаком бороды.

- Ты, моя несравненная!
Комплименты он делать умел. И в посвящениях к очередному поэтическому сборнику каждая радостно угадывала единственную себя.

Он ушёл неожиданно.
Почти театрально.
Ближе к вечеру, у дверей моего художественного салона Борода (так звали его все – он знал и  чуточку гордился) окликнул меня,  как всегда – громогласно и радостно: - Ма  – арии – ночка! Рука дрогнула. Пятки взлетели над ступенями. А он махнул совершенно ненужной клюкой (сам делал! хотя дарёных красивеньких тросточек скопилось в его кабинетном углу великое множество!) – и довольно прошествовал дальше (домой он ходил только пешком).

А утром город знал – Бороды больше нет.
Шли перестроечно-кредитные. Полу-сожжённая, полу-изрезанная дверь и надпись нахальными красными буквами на грязно-серой стене подъезда: «Верни деньги, иначе…» остановили его всё ещё (нет - всегда!) юное сердце.

Всего год назад,  на операционном столе, он матерился как грузчик, и читал стихи – как поэт.  Носил  серебряный огромный галстух. А теперь, в длинно-узком деревянном последнем своём доме, в новёхоньком, подаренном вот, совсем недавно, костюме, он чему-то улыбается сквозь прокуренные спирали и кольца своей волшебной (он звал её -  синей) бороды. И я слышу бушующий, громовой голос: - Никогда я не был на Босфоре…

- Ма  – арии – ночка! Несравненная!

- Борода, это мои комплименты тебе.
  Это  - для тебя.