Мальчик из чулана что видел Драконов

Мальчик из чулана, что видел драконов
Я проснулся около 15:00. Солнце в это время уже не светит так ярко, и я могу выходить из дома, прогуливаясь в тени мимо серых и редко попадающихся мне на пути, но всё же раскидистых и пышных деревьев. Моим любимым занятием всегда было долго бродить по парку. Я считал, что лучшая оценка парка может быть только с точки зрения созерцания всех мест, куда были поставлены скамейки: человек наверняка поставил бы их так, чтобы, присаживаясь на них, ты мог созерцать прекрасный вид. Поэтому я присаживался на каждую скамейку в парке и, выкурив сигарету, рассматривал расписанные стены домов или же неработающий фонтан. Иногда удавалось увидеть бегущих людей, иногда — и просто лежавших в собственной моче продроглых алкоголиков. Чудесное место: так много фактуры для юных умов.
Магазин — каждое утро по расписанию. Мой мозг обожает тайминги, и прийти купить свой любимый «Винстон» синий, а после и пару бутылок молока на вечер, являлось любимым из занятий. Мне нравится молоко. Думаю, я хотел бы завести корову и подоить её молоко прямо себе в рот. Интересно, а можно ли надоить в рот молока, а после макать туда «Мишку Барни»? Я представил себе эту картину и сам себе ответил:
А почему нельзя?
Стандартный маршрут: через парк, затем по прямой, через чёрный переулок, налево — и я у своего дома. Парк был прекрасен: я шёл мимо него, держа портфель с молоком за спиной и выкуривая сигарету на ходу. Я уже посидел на всех лавочках и теперь мог насладиться видом анфас: прямо посаженные деревья в чёткой ровной линии создавали тенями картину на бетонных плитах, сквозь которые пробивались аккуратно подстриженные кусты и цветы, коих в парке было просто до жути. Самыми любимыми у меня были белые розы: они сплочённо росли посредине парка и привлекали моё внимание, манили меня, и я всегда подходил к ним, смотрел, трогал их лепестки и нежно касался шипов. Они были прекрасны, особенно после дождя, когда капельки покрывали поверхность листьев и стеблей прозрачным глянцем. Я нюхал их, я ласкал их, я бы молился им, но они — цветы, а не бог. Поэтому я уделял им столько внимания, сколько, по моему мнению, им было нужно, и продолжал свой путь вперёд.
Мимо машин и людей, мимо кошек и собак, мимо всего, что могло бы задеть меня, я шёл, смотря вперёд, и нёс своё молоко и свои сигареты.
Почти дойдя до тёмного переулка, я услышал диалог молодой девушки с ребёнком:
— Мама, мама, я очень устала! Возьми меня к себе на ручки, я больше не хочу идти, мне тяжело, мои ножки болят, тут очень жарко, и мне совсем не хочется топать по этой длинной и тяжёлой дороге!
— Дорогая, я понимаю, что сейчас ты можешь испытывать такие чувства, но мне не поднять такую большую малышку, как ты. Ты уже совсем взрослая, и шагать вперёд — это совсем не сложно. Помнишь, как ты радовалась своим первым шагам? Когда ты первый раз прибежала ко мне, я была так счастлива: моя малышка совсем взрослая, теперь она может быть рядом со мной, и мы вместе будем гулять по парку. Ты ведь любишь это, правда, милая?
— Да, мам.
Я отвернулся. Дети вызывали у меня странные эмоции, а молодые родители всегда казались несчастными — или же наоборот, слишком счастливыми. И где-то в глубине души я и сам хотел бы иметь это счастливое, беззаботное детство.
Дойдя до тёмного переулка, я встал, чтобы выкурить сигарету. Это была точка, где я обычно её выкуривал, выбирая в плей-листе песню — одну из тех, что могла бы создать хоть какую-то живую картину в этом сером и оставленном богом месте. На этот раз выбор пал на песню Waiter группы M O S E S. Воткнув наушники и поправив лямку портфеля, я уже был готов начать движение вперёд, как темнота из переулка стала приближаться ко мне.
Сначала мне показалось, что я ослеп, и только потом осознал, что я упал. Боли не было, не было никаких чувств и эмоций — я как будто находился в вакууме собственного сознания, переполненного темнотой. Мне нужно отсюда выбираться…
Наверное, ударили сзади. Или и вовсе поднесли какую-то дрянь к носу… Да я и не мог ожидать такой подлости. Интересно, заметят ли моё исчезновение? Хоть кто-то подумает обо мне?..





Глава первая
Открыв глаза, я понял, что лежу на земле. Мои ноги и руки связаны, а во рту у меня кляп. Наверное, я мог бы помычать, но вот не думаю, что сейчас корова прибежит и развяжет меня. Да и чтобы её подоить, у меня связаны руки. К тому же «Мишек Барни» я не купил, а молоко вместе с моим портфелем стоит где-то в углу комнаты — я могу это видеть по значку, что светится даже в полной темноте.
Вокруг никого не было: ни насекомых, ни крыс, ни людей, только тьма, что, заполняя пространство, как будто уменьшала возможность для моих дальнейших действий. Я попытался снять с себя верёвки, но давалось это с трудом. Руки были туго стянуты и пережимали суставы на запястьях, каждое движение вызывало физическую боль, но я к ней привык. Поэтому раз за разом повторял одно и то же действие в надежде вытащить хотя бы одну руку.
Но тут я услышал какой-то шум — ко мне направлялись. Шаги были тяжёлые, но спокойные. Человек был один. Рост примерно 180 сантиметров. На нём были чёрные ботинки и маска, из-под которой торчали два блестящих глаза. Они смотрели на меня, но не излучали никакой эмоции. Одет он был в зелёный свитер и чёрный фартук. Маска на его лице была в виде головы быка, а на руках, одетых в перчатки, поверх зиял перстень с красным рубином.
Он смотрел и дышал чуть громче, чем обычный человек. Но я думаю, это не было связано с тем, что он хочет меня напугать свирепостью — скорее, просто маска мешала ему дышать. Как забавно: не думаю, что если бы я стал заниматься подобными вещами, я бы вгонял себя в некомфортные для меня условия. Я бы не позволил жертве чувствовать себя лучше, чем я. А значит, он не хотел убить меня — ему было нужно что-то другое…
Спросить не удавалось из-за кляпа во рту, поэтому его глупую игру с дыханием я терпеливо выжидал, чтобы начать диалог. Но его не было. Я уж было хотел замычать, но потом понял, что передо мной стоит чёртов бык, и если он решит меня трахнуть после сказанных мной мычаний на его языке, я точно окажусь в менее комфортном положении дел.
Так продолжалось около пятнадцати минут, затем он удалился.
Какая жалость, а я так надеялся на разговор. Чтож, придётся выбирать самому.
Движения рукой, причиняющие боль, давали свой результат. Я был гибким человеком стройного телосложения, мои руки, похожие на двух змей, были достаточно костлявыми, чтобы выбраться из пут моего обидчика. Вытащив первую руку, я подумал: а почему бы не развязать ноги? Но вовремя понял, как смешно я буду бежать с одной связанной рукой и ногой, забавно прыгая и как будто даже радуясь увидеть на пути маньяка, что затащил меня сюда. Думаю, картина бы его посмешила, и это благотворно сказалось бы на переговорах в отношении моей свободы.
Чтож, вторая рука — так же свободна, а затем развязать ноги. Чёртов узел всё никак не хочет поддаваться, и я уже взмок от напряжения, которое исходит изнутри. Хорошо, что я смогу добраться до молока после всего этого беспорядка.
Узел поддался. Я смог встать и уже оглядеться из другого положения: теперь комната стала больше, и я смог увидеть те углы, которые были позади меня. Мне пришлось ощупать всю комнату, пройдясь по ней, чтобы создать точную копию в голове. Ориентироваться было не так сложно: меня окружали всего пара предметов, о которые я мог запнуться и наделать шума.
Стол — тяжёлый, металлический, он был прикручен к полу на огромные болты. Рядом стоял стул с очень короткой спинкой, так что сидеть на нём нужно было только с ровной осанкой. И батарея, которая давала единственное тепло, коего так не хватало в этой темноте.
Взять рюкзак, расстегнуть молнию, достать молоко… Я буду находиться здесь неизвестное время, поэтому мне не стоит выпивать много — оно может пригодиться для того, чтобы выжить в критической ситуации. Так я и сидел: то на полу, подложив портфель под свою задницу, то на прямом стуле, когда холод добирался и сквозь него тоже. Портфель я грел на батарее, и всё равно сидел на полу, так как стул с прямой спиной казался мне одной из тех китайских пыток.
Лучше бы я страшно дышал в маске от недостатка кислорода, чем сидел на этом проклятом стуле и пялился на эту щель. Да, именно: я вижу щель на другом конце комнаты. Там есть небольшая дверь, она сделана из решёток, так что чуть выше я могу наблюдать край света, кусочек неба, что виден.
Кажется, сейчас раннее утро. Солнце бьёт струйкой жёлтого света — как будто даже солнце решило попытаться обоссать меня, когда я и так нахожусь в каком-то чулане…
Тут до меня стало доходить, что я нахожусь тут почти сутки, а из произошедшего — ничего не случилось. Я не кричал, не звал на помощь, я просто сидел и ждал, когда случится хоть что-то.
И это стало происходить.
Молитва
Время шло — я понимал это по лучу света, что менял своё положение в прорехе чулана. Мои мысли были где-то далеко: я вспоминал.
Чёрный переулок… Интересно, кто же решил напасть на меня так близко к моему дому? Планировалось ли это нападение? И если да, то кому понадобился такой человек, как я?
Я жил один. Очень долго. Так долго, что одиночество стало моим соседом по комнате. Вот и сейчас я понимал, что кроме одиночества и меня в этой комнате нет больше никого, и вести диалог становилось более комфортно.
— Помнишь, как мы ходили со школы домой? — спросило меня одиночество.
Да уж, как не забыть. Я жил в маленьком городе — население примерно двадцать пять тысяч человек — на краю Сибири. Мои родители, образованные люди, выбравшие самые почётные профессии своего времени: врач и учитель. Я гордился ими. Они были очень умными людьми — мне это сказал один из моих учителей. Он работал у нас математиком и приехал заменить предыдущего педагога. Великий человек: был два метра ростом, всегда носил коричневый строгий костюм на трёх пуговицах и коротко, но со вкусом, подстриженные волосы.
В методах его обучения было всего два принципа: доносить информацию чётко, так, чтобы каждый понимал, и объяснять нам вещи, которые мы могли понять в данный момент. Если же мы, как и все дети нашего времени, бунтовали, он использовал очень хитрый трюк: просил тебя встать, затем долго смотрел на тебя — и весь класс замирал. Ты и сам понимал, что тебе поскорее хочется сесть и больше не быть поднятым по чьей-то команде. Ты чувствовал себя виноватым и стыдливо опускал глаза в пол. После этого он позволял садиться, и мы продолжали урок.
Я не любил математику, как и другие точные науки: она давалась мне крайне тяжело. Но с этим преподавателем мои оценки стали лучшими в классе. Он вовлекал меня в себя и делал это таким образом, что даже цифры мне хотелось познавать с новой силой. Я рассказал родителям о том, какой это педагог.
Тогда моя мать сказала:
— Он приехал написать докторскую. Как только закончит свою работу — сразу же уедет.
На следующий день я решил спросить его об этом лично:
— Дмитрий Геннадьевич, мои родители сказали, что вы приехали к нам только чтобы написать докторскую. Вы и правда уедете, когда закончите? Они считают, что вам не захочется оставаться.
Он посмотрел на меня сверху вниз и, глядя в глаза, сказал:
— Твои родители очень умные люди.
И вышел из класса.
Через пару месяцев он уехал, а на математику я положил огромный болт, так как попытки моего отца ударами учебника по голове вовлекали меня куда меньше, чем гордое:
— Встаньте, пожалуйста!
— Прошу, присаживайтесь…
Дорога от школы до дома занимала около сорока минут. Я любил ходить домой в одиночестве. В классе меня считали странным. Странным меня считали и в месте, что я называл домом, хотя отец всегда говорил, что дом — это только то место, которое ты купил себе сам.
Спускаясь с крутой горы, оставив позади себя морг и больницу, в которой работал мой отец, я шёл по чёрной, не освещённой ни одним фонарём тропинке, которая выводила меня на главную дорогу. Идти было весело: я разговаривал сам с собой и изучал окружающую меня местность.
Вот старый покосившийся дом. Я вижу, как в окнах горит настольная лампа и человек читает книгу. Он стар и не очень богат — это понятно по внешнему виду его дома и убранству комнаты, которое я могу разглядеть. Настенный ковёр в красную расписную линию. Маленький стол на коротких ножках, на котором стоит металлический стакан для заварки чая на газовой плите. Он читал газету. Мои родители тоже читали газеты — там была информация о событиях в городе, но для меня это всегда были пустые страницы, заполненные информационным шумом.
Я взглянул на небо и увидел огромную луну. Она светила ярче, чем обычно. Я видел, как она идеальна: круглая, объёмная форма заполнялась ярким свечением, словно это нимб от благословения Господа светит прямо мне в глаза.
Проходя мимо домов, я знал, что каждая собака захочет поприветствовать меня. Я не любил собак так, как их любят все люди: они казались мне милыми, но издалека. В эту ночь я стал их бояться…
Это было так: почти дойдя до магазина, мне навстречу вышла большая стая. Там было четыре собаки. Одна из них, по всей видимости вожак, встала и смотрела на меня. Её глаза светились, язык торчал наружу. Она не понимала, кто я, и ждала, пока я проявлюсь.
Я застыл в ответ.
Замерев, мы смотрели друг на друга.
Моё тело охватила тревога, и собака это чувствовала. Передавая информацию другим, она направилась на меня. Я начал молиться:
«Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного».
Проговорил я три раза в своей голове. Отец учил меня этой молитве, и в минуты, когда мне было страшно, я использовал её, чтобы сделать хоть что-то, позволяющее избавиться от тревожных мыслей. Я читал молитву раз за разом, но стая подходила ближе. Сейчас я понимаю, что собаки не верят в Бога, и мои молитвы не сделали бы им ничего. Разве что, раздирая мою плоть на части, они бы вкусили плоть христианина.
Когда собака зарычала — я решил, что Бога нет!
И мне придётся стать тем, кто защищает себя сам.
Я стал рычать в ответ. Бросил свои вещи на пол, начал размахивать сменкой и, рыча и крича, рваться на стаю диких псов, что хотели попробовать моей плоти. Они были в ужасе. Они пытались окружить меня, но я начал бить их по морде своей сменной обувью и кричать, чтобы эти поганые ублюдки убирались прочь и не смели мешать мне на пути. Псы отступили. Я был сильнее.
Дальше дорога была так же черна, пуста и безлюдна.
Снова шаги. Кажется, в этот раз мой загадочный знакомый удивится, увидев, как сменилось положение дел — и моё собственное — в окружённом тенями помещении. Он открыл дверь, что разделяла мою комнату и пространство, которое через поворот налево уходило в глубину. Я почувствовал глоток свежего воздуха. Жадно пожирая его, я не оставил ни капли, вдохнул всё, что было в помещении, так что даже одиночество, сидевшее рядом, взглянуло на меня с презрением.
Теперь человек был другой. Кажется, это была женщина. Вот так дела! Целый сговор для того, чтобы закрыть одного человека в клетке и заставить его глазеть на то, как через маленький кусочек рваного металла пробивается свет с улицы. Да они сумасшедшие, подумал я…
— Ты смог освободиться, это хорошо, — начал голос женщины. Он был приятным, крайне нежным. Я бы хотел тянуться к ней, и её маска на лице возбуждала меня. Она была примерно моего роста, облегающее чёрное одеяние и маска чёрной лисицы, из-под которой на меня смотрели голубые, как небо, глаза.
— Что вы хотите от меня? — если бы мне нужно было подоить её, я бы сделал это даже без «Барни». Атмосфера казалась мне такой, что, закрыв её со мной в одном помещении, я бы сам напал и изнасиловал эту хрупкую милашку. Но решил оставить эти грязные мысли при себе.
— Я принесла еды. Совсем немного, но кажется, тут то, что ты любишь.
Она поставила кастрюлю на пол. Пахло приятно. Я смотрел на неё, ожидая: боится ли она того, что я встану и пойду прямо к ней? Но она не боялась. Тогда я взял кастрюлю и, подняв её, посмотрел в её глаза более пристально. Теперь они были с ноткой разочарования. Интересно, чего они вообще ожидают от меня во время этих испытаний? Неужели все эти действия должны показывать, какой я человек? И кто вообще может судить, каков ты?
Я поставил кастрюлю на стол и поднял крышку. Там была картошка с куриными сердцами в сметанно-чесночном соусе.
— Это ты любишь? — спросила моя новая подруга.
— Да, — ответил я.
Затем она ушла.
Порция и правда была небольшая, но я не хотел есть. Я чувствовал себя комфортно в этой темноте. Я знал, что если меня похитили и посадили в клетку, то виноваты похитители, а не я. Ведь на суде именно они будут находиться в клетке, пока я буду давать показания о том, как мне было плохо и страшно. Как слёзы будут течь по моему лицу, и как судья с сожалением будет смотреть на этот спектакль.
Говоря по правде, ощущение лёгкости и освобождённости, которое я получил после осознания, что здесь кормят, было сравнимо с эякуляцией. Теперь я мог бы устроиться на своём нагретом от батареи портфеле и, периодически поедая куриные сердца, снова погружаться в диалоги с одиночеством.


У меня нет ничего дороже моих детей
Я наелся. Это было вкусно. Как будто готовила ОНА. Такая маленькая и хрупкая, всегда добрая и по-детски весёлая, она стояла у плиты, стараясь сделать мой день чуть лучше, пока я всё бранился и ругался от каждой мелочи, что могла взбесить меня. Я относился к ней так, как относились ко мне, любил её так, как любили меня. Бесконечными колкостями, стараясь задеть её характер и заставить злостью на себя идти вперёд, я ломал в ней что-то доброе. В конце концов всё было кончено: она ушла, и я остался наедине с собой и собственными решениями, которые применимы исключительно к моей жизни.
Мне вспомнились строки поэта:
Подойди к прохожему — узнать, как его день
Проходит.
Не направляя взор в ответ, он прошагает мимо.
И это можно было бы списать на предрассудки,
Однако это одиночество его накрыло.
А одеяла и подушки он несёт с собою,
Приляжет там, где его взор ему снова прикажет.
Ты обернёшься посмотреть, что же сейчас будет,
А он достанет папиросу, подожжёт
И скажет:
Я виноват лишь в том, что снова озаряю небо,
И это чувство давит грудь, мешая крови течь по телу.
Сожги мосты, если ты глуп, или влейся в систему.
Кому какое дело до одинокого тела…
Красиво, ничего не скажешь. Кому какое дело до одинокого тела? Мне всегда было дело только до себя, меня не волновали чужие мечты, казавшиеся настолько глупыми и наивными, что разбить их о парапет фактов не составляло труда. Но больше я злился на то, что люди никогда ничего не делают, а только говорят или спрашивают. Они вечно сомневаются в себе и хотят заставить тебя начать сомневаться. Я был уверен в одном точно: люди — идиоты. И разговаривать с ними — это как играть в русскую рулетку: сейчас ты заряжаешь револьвер, чтобы нажать на спусковой крючок, а твой визави делает шесть нажатий за раз, чтобы наверняка снести свою глупую башку и забрызгать тебя кучей ошмёток от своего серого, но бесполезного вещества в голове.
Я ненавидел людей. Особенно тех, кто счастлив, кому не пришлось проходить всё это, чтобы стать тем, кем я являюсь. Дети, которые родились в полных семьях, у нормальных родителей, что не бранились по пустякам или в пьяном угаре не поднимали руку на ребёнка или друг на друга. Те, что ходили в садик, а затем имели учебники в школе. Те, что не боялись прийти домой и в страхе найти свою мать в героиновом передозе с маленькой сестрой рядом, которая… Я всех ненавидел.
Но работал с людьми. И даже преуспел в этом. Моя работа была — продавать им одежду, которую они носили. И в этом мне не было равных. Я не скрывал своего отношения к ним, но искренне хотел помочь, ведь то, как я отношусь к их счастью, никак не влияет на то, какие радостные и яркие эмоции они будут получать от общения со мной. Это была работа — создавать эмоции. Говорить с ними о них самих, спрашивать о их семьях и слушать байки, поправляя им рубашки в брюки или хлопая по попкам стройных пожилых дам. Я был очень обаятелен: идеальная голливудская улыбка и чёрные, как и эта комната, волосы с зелёными глазами. Настоящий денди, бьющий все рекорды, чтобы прийти домой и, сев на кровать, долго смотреть в одинокий угол, где раньше были ЕЁ вещи.
Я выходил с работы, запирая на ключ помещение, из которого скоро всё вывезут. Я проверил дважды, всё ли на месте. Дёрнув ручку, и только после того как я проговорил себе в голове, что всё закрыто, я пошагал вперёд. В то время я жил в большом городе. Мегаполисы мне всегда нравились: можно затеряться среди толпы и слиться с любой публикой. Будь то светские гости из-за границы или же толпа местных гуляк, что по ночам проводят свои часы, беспробудно пьянствуя и гуляя, как в последний раз. Главное было правильно подобрать маскировку. Сегодня я был на важном. На мне были широкие джинсы «Levi’s» и чёрная водолазка «Calvin Klein». На ногах я носил кеды фирмы «Vans», которые создавали впечатление маленькой ноги в столь широких брюках. Я шёл до метро, слушая очередную песню, и, почти добравшись до входа на станцию, меня кто-то одёрнул.
— Чёрт побери, — подумал я, — опять мой внешний вид создаёт впечатление, что можно вот так брать и прикасаться ко мне в надежде получить хоть минуту моего времени.
Это была женщина. Она была пьяна, и под глазом у неё был синяк. Она просила о помощи. Внешне она была похожа на женщин древнейшей профессии, и я подумал, что наверняка она продаёт своё тело. Но, видимо, в этот раз всё пошло не по плану.
— Молодой человек, прошу минуту вашего внимания. Беда, приключившаяся со мной, не знает никаких границ: я была нагло обманута и избита по приезде на вокзал. Мои вещи украли, и я осталась совсем одна. Молю вас, сжальтесь над несчастной и протяните руку помощи. Бог вам воздаст за ваши дела!
— Здравствуйте, — проговорил я с некоторым удивлением. Её слова не тронули во мне ни единой струнки, что отвечает за сожаление. Я знал, что она нагло врёт, но мне хотелось подыграть ей, поэтому я решил копать глубже в надежде узнать, как много ей нужно.
— Ох, милый молодой человек, мне нужно только на билет домой. Мои дети, ах, мои милые дети! Ванечка сейчас болеет, у него острая форма бронхита. Анечка — совсем крошка, всего семь месяцев отроду, недоношенная бедняжка, пропадёт без меня! Я могу просить вас только о билете. Сжальтесь над матерью-одиночкой, у меня нет ничего дороже моих детей…
— Я стоял, смотря на неё. Она была ниже меня, и мне трудно удавалось рассмотреть её глаза. Конечно, я знал, что она врёт, но мне хотелось узнать чуть больше.
— Вы говорите, что у вас нет ничего дороже ваших детей? Анечка и Ванечка… Чтож, знаете, мне стыдно за то, какая вы мать. За то, что, бросив своих детей, вы решили сейчас пьяная слоняться по этим улицам, побираясь как нищенка. Вы отвратительны в моих глазах, и в вас нет ни капли любви к детям. Но я готов помочь. Как бы отвратительны ни были ваши мольбы о помощи — пойдёмте, и я куплю вам билет.
— Ах, за что вы так со мной? За что вы так?! — начала она в слезах. — Я ведь просто нахожусь в трудной ситуации, поймите…
Она в попыхах стала искать телефон и тыкать мне изображения своих отпрысков.
Мне стало стыдно. Я и сам не знаю, что это на меня нашло — так наговаривать на первую встречную девушку, нуждавшуюся в помощи.
— Простите меня, я был слишком груб. Вы мне напомнили кое-кого, и я позволил лишнего. Позвольте, я помогу. До какого города вам нужен билет?
— До Череповца. Я бы могла купить его сама, чтобы не отвлекать вас. Спасибо вам за помощь, ещё раз очень вам благодарна. Ничего, я понимаю, что мой внешний вид может вызывать сомнения, и я пьяна, так что… да, отчасти ваши слова о моём отношении к детям — правда. Мне и самой стыдно за то, какую жизнь я прожила и как мало времени я уделила тому, что породила на свет.
У меня не было наличных, и я не верил никому на свете. Поэтому я прогулялся в полном молчании с этой женщиной и, купив билет до Череповца, ещё раз попросил прощения, удалившись в тёмный тоннель. Мне было противно от самого себя, и поскорее хотелось смыть презренную хтонь моих слов, адресованных совсем другому человеку.
Я помню.
Мне было пять лет. Моя родная мать была героиновой наркоманкой. Мы жили в частном доме одного из её ухажёров, впоследствии ставшего мне отчимом и временным папой. Он сел в тюрьму — засранец угнал ночью мой велосипед, мою единственную радость. Мне подарил его мой дядя, он был единственным, кто хотел дарить мне игрушки. Обычно я разговаривал с деревьями на улице или играл с кошками на теплотрассе. А здесь — настоящий велосипед! Синего цвета, с красной корзиной. Я ездил и возил в ней хлеб, я чувствовал себя таким, как все. Но я проснулся — и всё оказалось не так. Велосипед валялся на улице, колёса были пробиты, спицы поломаны, и он был полностью измазан в цементе. Даже дерьмо можно отскрести, но не цемент. Я не смог восстановить его. А за то, что этот ублюдок катался на нём и воровал цемент, ему дали год. Мне же не дали взамен ничего…
Сраная комната. Сколько я вообще здесь сижу? Что этим сукиным детям нужно от меня?
— Эй! Эй! — закричал я. — Спускайтесь и объясните мне, какого чёрта вы меня похитили и заперли в этом сраном чулане?!
Послышался шум. Снова тяжёлые шаги. Кажется, он не был так спокоен, как в первый раз, и теперь двигался более напряжённо. Мужчина в маске быка. Он открывал дверь, не отрывая от меня взгляда, его дыхание было учащённым, и глаза горели яростью. Он подлетел ко мне в мгновение, свалил меня хлёстким ударом в печень и, не давая опомниться, бил меня ногами, пиная по спине и рёбрам. Я не кричал и не плакал — незачем это было делать. Он не будет щадить меня. Интересный способ воспитания — бить без объяснения. Когда он остановился, чтобы проверить, жив ли я, я сделал то, что мне казалось самым правильным.
Я сказал:
— Мууууууу.
Он ударил меня ногой по голове, и я отключился.
Сон
Если это, конечно, можно назвать сном. После избиения и, кажется, обморока это больше походило на клиническую смерть. И кажется, я попал в ад. Моим наказанием раз за разом было доставлять продукты моему отцу из магазина. Он давал мне список, и я отправлялся по извилистой дороге, уже на новом велосипеде, до которого мне не было никакого дела. Я делал всё чётко, зная, насколько педантичен мой приёмный родитель, я не отходил от курса в важных для него делах.
Список был такой:
• яйца,
• колбаса,
• картошка,
• зелень,
• лук,
• мясо,
• молоко,
• фрукты.
Бюджет был выделен — 1000 рублей. Набрав покупки и сложив в портфель, я отправился в обратный путь. Дорога была чудесная: я слушал музыку и наблюдал за прохожими, что тащились по своим делам в этом маленьком городке. Никто никуда не спешил, всё их время было занято тем, чтобы осмыслять свой путь. Мне же нравилось больше разгоняться до бешеной скорости и, чуть не сбивая их, создавать впечатление опасности, чтобы они понимали, что не всё так просто и спокойно. Иногда они кричали мне вслед, но мне было всё равно: наушники пели, а я ехал, и никто не мог причинить мне боль.
Добравшись до своего места жительства, я поставил велосипед и пристегнул его цепью к лестнице возле подъезда. Отец не доверял даже собственным соседям и некоторых из них считал полными болванами и тунеядцами. Я поднялся на пятый этаж и постучал в дверь. Мне не давали ключа от дома, так как один раз я его потерял, и мне иногда приходилось ждать, сидя на холодных ступенях 5-го этажа, когда же вернутся те, кто дают мне кров и возможность жить.
Дверь открылась, и я вошёл внутрь квартиры. Она была большая и очень красивая, в оранжевых цветах. Моя мама очень любила рыжий. Поставив сумки в длинном и просторном коридоре, от которого были ответвления в остальные комнаты, я вернул сдачу отцу. Тот посчитал её и, внезапно взглянув на меня свирепым взглядом — тем самым, которым ты можешь посмотреть на последнего человека на свете, на того, кто зарезал твою жену или изнасиловал твою дочь, — нанёс мне первый...
Удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар… Казалось, он хотел убить меня. Он кричал в ярости:
— Ты обманываешь на деньги собственную семью? Тех, кто дал тебе возможность жить как человек?! Ты, сука, подлая скотина!.. — и он продолжал бить, забивая меня в прихожей ногами.
Я сложился в три погибели на коврике и плакал. Я не взял ни копейки и просто надеялся хотя бы сегодня не быть избитым просто так. Я лежал, закрывая лицо руками и получая удары в живот — от того, кто однажды протянул мне руку и сказал, что поможет, забрал меня из приюта, где я пробыл долгих 3 года.
На коврике было написано: «Добро пожаловать».
Мать слышала всё. И, я думаю, даже видела, наслаждаясь тем, с какой злостью этот человек относился ко мне и как он ненавидел мою родную семью.
Он остановился и ушёл в другую комнату, сел и пыхтел, как будто разгрузил вагон кирпичей. Он продолжал ругаться на меня и проклинать весь мой род. А затем…
Он пересчитал деньги ещё раз, и оказалось, что всё на месте. Я хотел ударить этого подлого тупого ублюдка прямо в его жирную рожу, плюнуть между узко посаженных глаз — за его тупость. Но я просто лежал на коврике с надписью «Добро пожаловать» и плакал, и плакал, и плакал.
Очнувшись, всё тело болело. Я не был связан, но на столе лежала записка:
«Ты усвоил урок?»
Мне нечем было написать ответ, а сказав его вслух, я был бы избит повторно. Поэтому я положил портфель на батарею и сел на него сверху, чтобы погреть свою задницу, в ожидании того, что будет происходить дальше. Лучик света был на самом краю металлической дырки, сквозь которую я мог видеть небо. Сегодня оно было очень красивым: облака укрывали пелену небосвода своим рваным белым полотном, и розовый закат горел ярким пламенем. «Будет дождь», — подумал я. Так говорила моя бабушка, она знала все приметы, и у неё они постоянно сбывались. Самовнушение и не более.
Небо стали заполнять тучи.

Кот
Дождик начинал капать по крыше моего насильного убежища, но сейчас я точно понимал, что лучше бы выбрал оказаться на улице в самый лютый шторм, чем прятать свою нагретую на батарее задницу в тёмном и сыром подвале. Моя одежда была в крови и холодном поту. Из провизии я всё ещё имел одну бутылку молока и половину от порции куриных сердец. Солнце вставало три раза после моего избиения, но каждый раз садилось.
За время нахождения здесь я научился видеть в темноте, распознавать стену и рисунки в виде трещин на её поверхности. Сама по себе она была то ли тёмно-синего, то ли тёмно-зелёного цвета. И окружавшие её металлические двери выглядели словно райский сад. А я — тот, кто находится за их дверями. Я — тот грешник, что сейчас будет вещать свою историю про невиновность во грехах и отсутствие выбора ангелу Серафиму. Думаю, он послал бы меня нахер и попал бы в ад вместе со мной, чем поверил, что я достоин Рая. Нет уж, мне по душе прожить жизнь и умереть по своим заслугам. Но я хочу сам её выбирать, и потому воспоминания приводят меня в чувства в этой тёмной конуре.
— Я требую свободы! — крикнул я стене.
На что в ответ на мои эхом отскочившие слова вернулась только буква Ы, которая, казалось, нахально дразнит меня и мою сложившуюся ситуацию.
— Пошла ты нахуй, Ы!
Ненавижу эту чёртову букву и те усмешки, что постоянно приходилось испытывать. Мне хотелось разбить рожу этому заносчивому ублюдку, что постоянно задирал меня в школе. Их всех. Вместе с этими глупыми учителями, что высмеивали меня при классе, смеясь над моей бедностью, над моим серым пиджаком, что был обоссан каким-то уличным котом, с которым я играл каждый день перед школой.
Кот жил на улице. И действительно был рыжий. У него были очень красивые длинные усики и хитрющие зелёные глазки. Он мило мурлыкал, когда я приходил и давал ему что-то из еды, которую я иногда ел в родном доме. Мы дружили. Он позволял мне поговорить хотя бы с ним, а я гладил и давал ему еду. У меня был друг.
В детстве я мечтал, что вырасту и построю приют для всех кошек на свете. Это будет большой красивый дом с разными окнами и цветными стенами. Как в мультфильме. И вместо людей за кошками будут присматривать роботы. Ведь нет ничего лучше, чем робот! Они делают свою работу молча, никогда ничего не хотят и всегда довольны. Все вокруг меня хотят быть роботами, а мне нравятся коты. Я бы жил среди роботов: они убирали бы моё дерьмо, кормили и поили меня, чтобы я позволял им поговорить хотя бы со мной.
— Начинается новый учебный год, мама. В школе всем нужны учебники. Мне нравится учиться, у меня очень здорово получается. Пожалуйста, найди денег на то, чтобы я мог чувствовать себя как все.
— Я уже купила макароны, прости, милый. Макароны можно есть, и ты ведь не один в семье. А как ты справлялся до этого?
— Я учу стихи до того, как дойдёт моя очередь. Я решаю примеры, не отходя от парты. Я рисую цветами, что остались от других ребят, лучшие картины. Я бегаю быстрее всех и даже знаю десять слов на английском.
— Макароны! Ты понимаешь? Я купила макароны! Теперь мы будем есть целый месяц. Кстати, тебе нужно будет снова съездить к бабушке и взять у неё картошки, по моей схеме. Хорошо, милый? Скажешь, что тебе нет семи лет, и спокойно доедешь. Здорово я придумала? Милый, я тебя очень люблю, но сейчас нет денег на какие-то глупые книги. Давай лучше съездим потом к тёте Тане, и ты поиграешь с её детьми. Маша так скучает по тебе! Ну всё, мне пора собираться. Макароны, ты понимаешь? Макароны! Боже мой, я ведь хорошая мама, да?
— Да, мам.
Сраные макароны. И сраная барыга тётя Таня. Хотя по Маше я тоже скучал. Она была старше меня на два года и была редкой красавицей, особенно учитывая, как выглядела её многотонная мать, у которой сиськи падали на пол так, что можно было из них сделать ворота на футбольном поле. Маша же была высокой кареглазой девочкой с удивительно длинными волосами, которые я обожал расчёсывать и гладить, когда она лежала на моих коленях.
Её судьба тоже не была счастливой, но еды дома было всегда полно. Как и героина — в нижнем ящике комода её матери. Мы иногда с ней играли «во взрослых», и она позволяла посмотреть на себя везде. Её маленькая попка была очень аппетитной, а киска — розовой и сладкой. Мне хотелось поцеловать её, но мы только тёрлись тем, что выпирало через одежду, и утоляли наш интерес оральными ласками. Встреть я её, когда мне было 16, я бы не отходил от её клитора ни на шаг, только и делал бы, что изучал женское тело для доставления удовольствия.
Но сейчас я ехал в переполненном автобусе, стоя чуть в стороне от кондуктора, которому я наплёл, что мне нет семи лет, а на конечной остановке за меня заплатит мой отец. Отца я никогда в жизни не видел, а спрашивать кондуктора о том, видел ли он моего отца, я постеснялся. Поэтому ехал с небольшой тревогой, ставшей для меня стабильностью.
Путь до моей бабушки лежал через длинную дорогу холмистой местности. Дорога занимала почти час, и мне всё это время приходилось стоять. Можно было и сидеть, так как с моим личиком можно было сделать милые глазки и получить место на коленях вон того улыбающегося мужчины. Правда, я больше так не делаю. Однажды я проехал всю дорогу так, будто меня трахают в задницу, и мне совсем не понравилось.
А стоять было здорово: можно было смотреть в каждую сторону из автобуса и видеть, как красивы зелёные луга и равнины, как много фиолетовых и красных цветов рассыпаны по поляне в ровные аккуратные узоры. Мне нравились люди, что пасут коров или свиней с гусями за окном. Так как окно было что-то вроде телевизора, но в реальном времени.
Люди в автобусе были пожилые и сильно потели. Иногда вонь стояла такая, что я начинал раздумывать, а не сесть ли на колени к тому дяде у окна. Но затем выбрасывал эту идею из головы. Все они направлялись в дачный посёлок, где жила бабушка моего отчима — того самого, что украл цемент. По правде говоря, мне она была никем, но, тем не менее, она была добрее всех, кормила меня молоком с хлебом и всегда рассказывала старые и совсем непонятные — от отсутствия у неё всех зубов — истории.
Автобус подъезжал к конечной станции. Мой план был простой: как только откроются двери, я начинаю очень быстро бежать — и меня не догонят.
«Двери открываются» — как только это случилось, я пулей выскочил на дорогу вокзала и начал бежать сквозь толпу людей, кошек и собак, сквозь мороженщиков и чебуречников, старых и молодых людей. Я был быстрее всех.
Встав отдышаться, я понял, что погони нет. И вдруг меня схватили сзади за ухо и потащили обратно — сквозь старых и молодых людей, кошек и собак, чебуречников и мороженщиков, сквозь толпу. Я был пойман.
Посажен обратно и отвезён кондуктором в свой район.
«Осторожно, двери закрываются». Следующая станция — стыд и позор, — подумал я.
Ни стыда, ни совести
Дверь снова стала отворяться, вернув меня из иллюзорного царства воспоминаний в черную колыбель реальности. Девушка — черная лисица — принесла мне мою любимую картошку. Я чувствовал ее запах; в этом сыром и холодном помещении было что-то теплое. Боже, это просто замечательно.
— Ты кричал… Поэтому получишь только это, — сказала она и закрыла дверь.
Так же рядом стояла вода в железном стакане, на котором можно греть чай на газовой плите.
Я открыл крышку. Там была сборная солянка: замоченные кожуры от картошки, моркови, лука и другой культуры, что растет в саду.
— Еда для собак… ну точно, вам говорю, еда для собак, — проговорил я вслух, как бы показывая свое недовольство. Но в комнате было пусто. Кроме меня, никто не мог ничего сказать…
— Я волк, и у меня зрение, словно я вижу в темноте! — кричал маленький наивный ребенок, лазающий по деревьям.
Я стоял рядом и тоже думал, что я волк, потому что мне очень хотелось есть. А, как все знают, волка кормят ноги, поэтому я пошел просить помощи на улице. Точнее — не один, а вместе с матерью. И не милостыню, а взаймы. Нам нужно было добраться до собачьего питомника, где работала женщина, разводившая собак. Мама иногда одалживала у нее и брала меня с собой — наверное, хотела научить тактике ведения переговоров.
— Светочка, родная, выручи, а? Рублей 200–300 до получки, и я тебе верну. Ну слушай, вообще нечего есть… уж скоро и… — тут вступил я:
— *** без соли будем доедать, а мышь, которая повесилась, — мы ее половину съели, половину обратно повесили. А то как же это: придут к нам, а у нас мышь не висит в холодильнике? Непорядок!
Мать посмотрела на меня непонимающим взглядом и продолжила:
— Светочка, выручишь, а? Мне до получки, сразу верну, ну ты знаешь меня.
— Ой, Анечка, снова ты обираешь порог моего дома. Ну что, денежек не хватает? Наверно, совсем погибаете… Конечно, конечно, — она открыла кошелек и как бы невзначай…
— Ой, — проговорила она, бросив на землю несколько купюр.
Я не позволил матери их поднять и сделал это сам. А мать все не унималась:
— Спасибо тебе, Светочка, храни тебя Бог, чтобы у твоих деток все хорошо было. Добра тебе, любви и счастья.
— Все, пойдем, — сказала мне она, и мы исчезали из поля зрения Светочки.
Светы нету. Вскоре ее загрызли собаки на собственной псарне. Уж не знаю, поспособствовал ли этому раствор, что я подмешал им в еду на основе свинца и золофта… Но думаю, она получила то, что заслужила. Мне было все равно: я не испытывал к ней никаких чувств. Она решила стать выше, чем я, и заслужила гнить в земле.
А вот ее собак спасти удалось, и теперь эти гуляки бегали по двору. Я даже взял одного из щенков себе — назвал его Барон. До одури глупая собака, что вечно лизала мне лицо и бегала за всеми птицами во дворе. Это была немецкая овчарка, и я не знал, что нужно их воспитывать в строгости, поэтому обращался с ней как с ребенком. В итоге я получил огромного пушистого малыша с вечно высунутым языком и добрыми, наивными глазами. Иногда он боялся даже жуков, но меня это умиляло.
Мы гуляли с ним везде — на пруды, в которых совместно мочили наши лапы, и до сопок, по острым скалистым камням, пробираясь в пещеры, где могли разжечь огонь и отведать рыбы, пойманной на пруду.
Это продолжалось около года. Затем он умер. Его унесла чумка.
Я плакал, но знал, что лучше было умереть, чем продолжать жить со мной.
Безумие
Я не слышал ни шагов, ни открывания двери. Девушка стояла прямо надо мной и что-то говорила, но я не мог разобрать слов. Кажется, она пыталась привести меня в чувства. Чёрт, я отключился от усталости.
— Эй, пора вставать. Твоё время, оно на исходе, слышишь?
Какое ещё время? Я в полном порядке… Что за херню несёт эта милая леди?
— Скоро всё закончится. Я принесла тебе это…
Она поставила на пол кастрюлю и вышла, пока я пытался подняться. Открыв крышку, я резко отскочил в сторону. Среди ошмётков от картошки, кожур от овощей, посередине данного сосуда была помещена голова рыжего кота. Зелёные глаза были открыты, и усики — всё такие же длинные, но висящие вниз. Он был мёртв, но не разлагался, как будто был забальзамирован. Я сел подальше и смотрел на голову, что смотрела на меня.
Нужно было выпить воды. Я потянулся к стакану. Глоток — и моя голова стала лёгкой как никогда. Краски стали ярче, стены пошли волной по поверхности. Казалось, что я и сам могу быть стеной или проходить их насквозь. Я посмотрел на кота. Чёрт бы меня побрал, но он был жив: расхаживал по комнате и тёрся о мою ногу.
— Эй, приятель, давно не виделись, — проговорил я своему старому другу.
— Что же они с тобой сделали? Наверняка тоже поймали в чёрном переулке… Ну знаешь, я нас вытащу, я вытащу нас, слышишь? Мы справимся с тобой! Всегда справлялись, и в этот раз им не удастся сломить ни тебя, ни меня.
Кот смотрел на меня очень внимательно. Наверное, ему не хотелось вести диалог, но всё же он сел и с любопытством слушал меня.
— Знаешь, что я думаю? Я думаю, что нам нужно подкараулить их. Думаю, когда нам принесут еду, ты отвлечёшь девушку, и я смогу сбить её с ног и, забрав ключ, отпереть дверь, закрыв её по ту сторону. Ты пролезешь в щель, и мы выйдем наружу, на свет, пойдём по лучу света и…
Кот вытянулся во всю длину и стал скрести лапами по каменному полу, издавая неприятный моему слуху звук.
— Да ну тебя! Знаешь, если не хочешь помогать, я справлюсь и сам. Мне не очень-то и хотелось спасать твою глупую голову из этого чулана. Ты и сам сможешь выбраться и смотреть на небо в любой момент. Ты свободен, посмотри как…
— Ты слышал про эффект Брюса? — начала вдруг отрубленная голова кота. Слова эхом вылетали со дна кастрюли и разносились волнами по всей комнате.
Он встречается у некоторых млекопитающих. Его работа заключается в том, что во время вынашивания потомства самка может прервать беременность, если спарится с более сильным самцом. Тогда происходит выкидыш, и она снова готова для оплодотворения. Как ты думаешь, твоя мама хотела тебя?
Хотела, хотела, хотела, хотела… — раздавалось по комнате эхом.
— А вот тебе интересный факт о котах, — начал я.
Коты иногда убивают и едят своих детёнышей, а потом снова спариваются с матерью этих детёнышей. Чтобы снова их убить и съесть. Как думаешь, если я найду твою мамашу и трахну её — она всё съест?
— Весьма неплохо.
— Спасибо.
— Почему ты здесь? — заговорил кот.
— Думаю, потому что я не мог ничего исправить и только вечно жаловался на окружающих меня людей. Я сам должен был всё исправить, но рассчитывал на чужую помощь. Мне казалось, что если быть как все, то у меня может получиться стать как все. Но я пудрю себе голову, живу в иллюзорном мире, который построил сам. Родители не виноваты, что я стал таким. Я виноват в том, что не могу отпустить прошлое и идти вперёд, всё раскручивая по кругу один и тот же сценарий.
Страницы уже такие сальные, что книге придётся гореть, словно восковая свеча, долго согревая других людей, что собрались подле неё в субботний вечер. Мне хотелось создать что-то великое, то, о чём люди будут помнить. Человек, у которого нет прошлого, только и пытается, что его найти — вернуться в детство, в первые отношения, в конфликт с матерью, что он не смог преодолеть.
Я — жалкое зрелище, не способное идти вперёд, как бы быстро и далеко я ни забегал. Я выдохся, понимаешь? Мне кажется, я больше не хочу ничего. Всё потеряло смысл, и я абсолютно не против слиться со стенами этой погружённой во тьму комнаты и стать частью той трещины, что находится возле выхода.
— Занятный разговор. А ты никогда не думал, что вставать после падения — это ещё один интересный факт? Я бы встал сейчас на свои, но они валяются в соседней комнате. Я жил здесь до тебя, был первопроходцем данного места. Мысли, что приходили мне в пространстве, как ты сказал, окружённом тьмой, я разглядел более ярко.
Стал слушать себя и то, чему меня научили эти вещи. Я прощал, отпускал, забывал. Для того чтобы быть счастливым, нужно решиться на это: позволить сказать себе и своему внутреннему раздражённому дракону, что пора в спячку. Сейчас я вижу только свет и радость и выбираю быть счастливым. Страдать после радости заложено в нас с детства, но мы сами вольны брать в руки пульт-регулятор.
После этих слов голова кота обмякла, и усы, словно листья, опали мне в кастрюлю… которую я, кстати, никогда не…
Не **** я никакого мальчика — он сам пришёл и отсасывал мне, пока я стоял в стороне. Всё ведь и так понятно, зачем вообще это разбирать? — кричал мужчина на кухне, в нашей столовой.
— Родители снова ругаются? — задал вопрос голос в голове.
— Да, — ответил я.
Мысли не всегда идут ровным потоком, образуя лабиринт. Они заставляют продумать каждый тупик, в который ты можешь забрести ненароком в поисках ответов. Для полноты картины все эти тупики создают более развернутый эффект: мы смотрим более внимательно и можем заметить, как одна ошибка, что завела нас в тупик, превращается в бесконечный поиск разворота для возвращения на правильный путь.
Иногда мы упираемся и не разглядываем всю ситуацию более внимательно, чаще поддаёмся панике и начинаем судорожно искать выход. Я хотел бы уткнуться в тупик и смотреть на него: от каждого залитого пылью уголка до покрытого паутиной потолка, что нависает надо мной, словно хочет раздавить как мелкого жука. Я хочу сделать этот тупик самым лучшим для себя — вычистить его, отмыть каждую прилепленную козюлю и жвачки, что находятся на стенах, сложить все камни по порядку, повесив картины и постелив ковёр. Я бы бросил матрас, упал на него, включив настольную лампу розового цвета, и, выпив бутылку молока, насладился сигаретой.

Лаве Нане
Меня стали пичкать этой странной водой. Я думаю, они мешают туда какое-то дерьмо. Я уже полчаса вижу, как танцует луч света в обнимку с тенью под песню группы «ENT1RE» — Gale. Ритмично так, и создавая анимацию двух радостных влюблённых со школы детей, что смогли преодолеть все трудности вместе и, приняв различия друг друга, смогли сойтись в танце. Мне нравилось смотреть на них — они давали мне надежду, как огромное небо даёт тень на город. Я верил, что сегодня я смогу видеть, не щурясь от яркого солнца. Тогда я смогу разглядеть тебя, счастье.
Нет, они определённо что-то подсыпают в воду.
Хочется потанцевать вместе с ними. Я встаю на свои разбитые ноги и пускаюсь в медленный, но до умопомрачения ритмичный денс. Мои руки ходят волной и поднимаются от колен до груди. А вот я держу их в виде пистолетов и направляю в разные стороны. И мои плечи пошли в движение: левое — левое, правое, левое — левое, правое…
Нога встала и на носочках исполняет скользящие движения по каменному полу. Она создаёт рисунок на гравийном танцполе.
Колени сгибаются, чтобы взять немного этого песка и бросить в глаза, как пыль — волшебная пыль.
Ах, я грезил какими-то фантазиями в тёмном и холодном помещении, называемом чуланом, а я в нём был болваном.
— У тебя неплохо получается, парень, — подумал я.
— Может, тебе стоит написать стих? Прямо на ходу, без ручки и листа, и в размышлениях о всякой чепухе.
*Садится на крыльцо купец.
Он очень долго плавал в море,
Избороздил весь белый свет,
Но почему-то не доволен.
Ему не надо королевств,
Причуд заморских так и вовсе.
Он хочет счастья для принцесс,
Что козни заплетут как косы.
Не прячьте слёзы — прячьте деньги,
А то всё с****ят до копейки
И обнесут купечий двор.
Скажите, дети, кто тут вор?*
Чёрный всегда чёрный. Этот цвет заполнил не только комнату, но и мой внутренний мир. Он делает меня частью себя, и лучик света, что так нежно тянет ко мне свой свет, скоро погаснет. Наступает ночь. И ночью мне холодно.

Я могу не спать и не сплю.
Шаркая ногами по бетонному полу, я уже много раз начертил пентаграмму, но бес, придя в мои тёмные покои, лишь поздоровавшись и выкурив по сигарете, вернулся обратно в ад. Мне хотелось чего-то сладкого, возможно торта или печенья. Я редко ел сладкое в детстве — родители говорили, что у меня высокий сахар, но, как оказалось, это не было правдой, и я ел тёмный шоколад вместо молочного. Из плюсов — я полюбил тёмный шоколад, особенно «Альпенгольд» с изюмом и вишней. Теперь модно говорить: «Фу, изюм!», но тогда мы говорили:
— Ого, бесплатная еда!
Ко мне в комнату зашёл мужчина: маска быка была чуть наклонена в сторону. Он впервые решил заговорить со мной.
— Знаешь, чем пингвин отличается от человека? — начал человек в маске чёрного быка.
— Пингвины — прямоходящие создания. Они испытывают эмоции, особенно любовь. Мы умиляемся этим созданиям, тому, как они двигаются, тому, как плавают в холодных водах Антарктики. Их брачный период люди считают одним из самых трогательных моментов: когда они несут яйцо, передавая его между своих ножек — от самки к самцу. Такое милое зрелище… пока за этим наблюдает морской леопард. Он смотрит своей вечно улыбающейся мордой — и ждёт. Самец решает оставить самку и пойти к берегу в поисках пищи. Нырок в воду — и он уже в пасти у своего злого врага. Пингвин попался, он не может исправить положение, ему конец. Леопард сжимает свои челюсти, и тушка пингвина понуро идёт камнем ко дну океана. Его семья осталась одна: он не защитил никого, не смог спасти себя, он просто добыча для хищника, которому плевать на то, что у тебя есть семья, на твои планы на будущее, на то, кого ты любишь, и на тех, кто любит тебя. Его задача — утолить свой голод. Как думаешь, ты хочешь быть пингвином? Или морским львом? Сегодня ты утолишь свой голод…
И он поставил чан с рисовой кашей на пол, закрыл дверь и, подглядывая из-под маски, сказал:
— Печально, что люди умирают ещё при жизни, и мы хороним гробы с пустым содержимым…
Ночь полностью окутала меня. Я не хотел ни есть, ни пить. Смотреть в стену, дожидаясь, пока чёрная тьма превратится в сущность. Это то, чего я так желал: мне хотелось поговорить хоть с кем-то, кто был похож на меня. Кто бы мог понять, что я не делал ничего плохого, выбирая себя и сооружая смертельные ловушки, — я лишь разминал свой мозг для предугадывания движений незнакомых мне людей.
Я просто хотел понять, зачем они идут в сооружённую в центре огромного поля конструкцию. Протыкая свои ноги гвоздями, вскрикивая от боли, они прыгали вперёд, задевая верёвку, что освобождала навесные грабли, вонзающиеся в их плоть. Они падали на пол, где я заранее рассыпал стекло для их ладоней. А сверху падало колесо от грузовика. Их путь был окончен — в этом, созданном на скорую руку, здании. Возведённом одиноким ребёнком в рваных кроссовках, что, зачерпывая лужи, лишь спрашивал у бога:
— За что мне всё это?
Как и бог, так и этот ребёнок стояли в стороне и наблюдали за тем, как человек, попавший в ловушку, непонимающе кричит и спрашивает: «За что же мне всё это?»
— За всё.
А тем временем каша остывала на холодном полу. Хоть бы одну ложечку, всего лишь одну — чтобы протянуть эту ночь, чтобы не сойти с ума в одинокой клетке, оставшись без сил. Я справлюсь. Я таким рождён.
Перерождение
Я был никем, затем стал кем-то — и вот я никто.
И снова кто-то. Подводный житель, что, изредка надевая водолазный костюм, поднимается к глади поверхностных вод, но только при благоприятных условиях. Всё остальное время я лежу в своём логове, в компании таких же склизких и прыгающих гадин.
Кто хуже — я или муха? Алиенисты могут собраться в круг, чтобы обсудить этот вопрос, пока я лакомлюсь своей крылатой подругой. Так уж устроен мир: мы лакомимся тем, что нам нравится. Ко всему остальному этот термин не может быть применим: там просто — я ем, или обедаю, возможно, завтракаю, но никак не лакомлюсь.
Жить бы мне и жить одному: профессию получить, устроиться в университет и научиться вышивать крестиком — и ноликом. Перестать быть эмоциональным мусорным ведром, куда любой желающий может при нужде сбросить весь свой негатив, свою злобу и раздражение. Этих эмоций мне достаточно. Я хочу радости и счастья. Я хочу истинной любви. И в этот раз я готов ждать.
Ждать. Ждать. Ждать. Осталось недолго. И я выдержу, я справлюсь…
Дверь отворилась. На меня смотрели две фигуры в масках:
— Время пришло.
________________________________________
Встреча с драконами
Я покинул чёрную комнату. Взяв свои вещи, я последний раз провёл по её шершавым стенам своей иссохшей и усталой рукой. Я не знаю, сколько времени провёл в этих стенах — меня волновало моё будущее, а не прошлое, поэтому я гордо шёл вперёд.
Пут на мне не было, как и ощущения того, что я пленник. Теперь эти двое казались мне добрыми друзьями, что давали ценные уроки по нахождению во мраке. Мы проходили через единственный луч света, проникающий в пространство, что я называл чуланом. Я встал и внимательно присмотрелся к тому, откуда он исходил: сквозь металлическую оболочку я увидел кусочек реального мира, который находился по ту сторону. Казалось, что я могу протянуть руку и оказаться в лучах яркого солнца. Я видел, как по этому пространству ходят женщины в серых нарядах, как мужчины с дипломатами спешат на работу, а маленькие дети, познавая мир, тянут в рот всякую дрянь.
Но мне не хотелось туда. Теперь мой дом — здесь. Теперь темнота стала частью меня, и свет вызывал у меня только разочарование. Свет предал меня — и я этого не забуду. Люди в масках не трогали меня и позволяли насладиться последними моментами моего осознания. Я сам решил двигаться вперёд, и они шли за мной, минуя длинный коридор и погружаясь в ещё более тёмное, но по своей величине впечатляющее пространство.
Как много места… должно быть, здесь живут великаны, подумал я. Или, может… драконы. Как забавно видеть исполина в подвале. Знает ли он, насколько огромен мир за стенами его обители? Понимает ли он свои возможности? Что заставляет его при всём могуществе внутренней силы оставаться в этом чулане? Я не знаю. Да и спрашивать я не собираюсь: что не касается меня и не приносит мне никакой пользы — не станет чем-то интересным в нынешних реалиях.
Мои спутники опустились на одно колено перед могучими существами. Я стоял. Они сами меня позвали к себе — и я не понимал, как я должен разговаривать с ними, стоя на одном колене.
Во-первых: это неудобно.
Во-вторых: у меня болят колени, и я порядком устал сидеть на батарее. Так что я предпочёл бы стоять.
Мы находились в тишине. Тёмное создание, покрытое чёрной пупырчатой чешуёй, осматривало меня. Я пытался сделать то же самое в ответ. Наши глаза находились на одном уровне, но масштаб был разным.
Как минимум, я мог видеть его глаза. И думаю, что с его габаритами и тем мощным свечением, что, словно фонари, озаряют ночное шоссе, он вполне мог разглядеть меня. Этот свет даже слепил: после стольких ночей, проведённых в темноте, мои глаза отвыкли от яркого. Поэтому я отвёл взгляд к основанию моего партнёра по гляделкам.
Всё как на картинке: хвост, толстый и длинный, похожий рельефом на динозавра. Четыре массивные конечности — или, если можно выразиться о подобном создании, «лапки» — были сложены под себя. По сути, он лежал и рассматривал меня. Морда была довольная. Он, кажется, рад находиться в данную минуту здесь — чего совсем не скажешь по обстановке. Но не мне судить. В моей квартире тоже повсюду скелеты, и пыль лежит настолько толстым слоем, что, протерев её, нужно сжечь тряпку, а лучше и весь дом — во избежание бубонной чумы.
— Ты будешь меня есть, или я так и буду стоять здесь целую вечность? — начал я.
— Есть?.. — переспросил меня исполин. — Никто не собирается есть тебя. Ты приглашён как гость. Присаживайся.
В комнате что была покрыта мраком как по щелчку пальца был зажжен свет, мои покрытые масками визави огнивами зажигали свечи, они озаряли это пространство, делая его таким непривычным для меня, теперь сияние от глаз дракона не слепило так как прежде, теперь его взгляд был ясным.

-Так налейте же нашему гостю вина, он должно быть устал находится в своем присталище, не нужно быть такими не гостеприимными друзья мои.
-Вины не нужно, вины мне достаточно – отрапотовал я.