Баллада о Токтогон

Баллада о Токтогон

(Памяти Токтогон Алтыбасаровой, жительницы киргизского села Курменты, которая, в августе 1942 года, приютила и выходила 150 (сто пятьдесят!) детей, вывезенных из блокадного Ленинграда. На тот момент, Токтогон было шестнадцать лет. Выжили все дети. Вечная память Женщине-Матери...)

На вершинах снежного Памира,
Неба синь, мороз и тишина.
На просторах остального мира,
Полыхает ужасом война.

Не спастись. Нигде там, не укрыться,
От несущих смерть снарядов, пуль.
Здесь - алмазом сказочным искрится,
Среди гор, красавец Иссык-куль.

Утро. Август. На подходе осень.
Городок в предгорье на виду.
Эшелон устало скорость сбросил,
Выдыхая паром на ходу.

Позади остались перегоны.
Переездов будки и мосты.
Наконец, он замер у перрона,
Словно у невидимой черты...

Сельсовет. Обычных дней начало,
На селе-аиле Курменты.
Тишину внезапно разорвали,
Телефона резкие гудки.

Председатель, взяв привычно трубку,
Напряженно слушая, молчал.
Помрачнел, волнуясь не на шутку.
За рабочим, за столом, привстал.

Брови хмуря. Головой кивая.
Пододвинул письменный прибор:
- Понял Вас... Встречайте... Выезжаем...
И прервал тяжёлый разговор.

Расстегнул рывком на шее ворот.
Помолчал и выдохнул, как стон:
- Очень срочно, взывает город...
Надо ехать, дочка, Токтогон.

Утром, там, детишек Ленинграда,
Эшелон теплушками привёз.
От беды их уберечь нам надо.
И от горя, и от горьких слёз.

Поспеши... езжай родная, с Богом...
Разберись, как сможешь, там, сама.
Обойду сельчан я, чтоб подмогу,
Им собрали с каждого двора...

Через площадь торопясь бежала.
Где стояли брички и арбы.
Где её, под сводами вокзала,
Ждало горе прОклятой войны.

Вышел к ней дежурный по вокзалу.
По ступеням к зданию провёл.
Дверь открыл. И в сумрачные залы,
В тишину повисшую завел.

Где-то, вдуг, закашлялся ребёнок.
В сумраке, носилок длинный ряд.
Кто-то рядом   молвил:
         - Сто девчонок...
И полсотни, кажется, ребят...

Военврач, стоявший у порога,
Подошёл к ней, бросив в тишину:
- Выбирайте деток... Их тут много...
И возьмите в помощь медсестру.

Шли они. Сестричка пожилая,
И она - по возрасту ей дочь.
У носилок, каждых, опускаясь,
Чтобы,как-то, деткам тем помочь.

Отзывались в сердце криком громким,
Посреди вокзальной тишины.
Не по детски, взрослые глазёнки,
Видевшие ужасы войны.

Кто тянул к ней бледные ручонки.
Кто беззвучно что-то ей шептал.
В чьих-то, обездвиженных глазёнках,
Снова жизни проблеск оживал.

Кто лежал, тихонько согреваясь,
Под шинельным, кутанный, сукном.
Замирал, бессильно улыбаясь.
Засыпал, устав, не детским сном.

Вот они - последние носилки.
Приотстав, в обходе, от сестры.
Опустилась, словно у могилки,
На коленки детские свои.

Бледный лик. Ладонь ко лбу припала.
Век дрожанье. Приоткрылся рот.
По губёнкам детским угадала,
Что её он мамою, зовёт.

Молча слёзы, про себя глотая,
Обвела глазами скорбный зал.
Тихий ужассс - без конца и края,
Комом в горле, у нее стоял.

Бесконечен этот ряд носилок.
Как же это ей в себе нести?
Взгляд от деток, ей уже не в силах,
Отвернувшись, просто отвести.

Врач с дежурным, ждут её в сторонке.
Но дано-ли им теперь понять.
Что от них, ушла в обход девчонка.
А вернулась, страждущая мать.

Под гудок далёкий, паровоза,
Подойдя к врачу и медсестре.
Прошептала, сглатывая слезы:
- Я прошу... везите всех... ко мне...

По осенней, грунтовой дороге.
До села, где ждал детишек дом.
Шла она, с надеждой и тревогой,
Вдоль подвод, весь этот путь пешком...

Добрались, проделав путь не близкий.
Занесли детей в просторный зал.
Где матрас, набит травой альпийской,
Каждого с дороги ожидал.

День за днём, ночами, по минутам.
Забывая путь в родимый дом.
Шла, чтоб с чайной ложечки,  кому-то,
Утолился голод молочком.

Приносила теплые лепешки,
Что соседи для детей пекли.
И кормила, растирая в крошки,
Чтобы не навлечь на них беды.

Отступали голод, страх и слёзы.
Холода боязнь и темноты.
Лишь дождей грохочущие грозы,
Отзывались памятью войны.

Как забыть всё? Где возьмётся сила?
Зачеркнуть, чтоб это наперёд.
Как на их глазах ушла машина,
Провалившись, под разбитый лёд.

В завихренье утренней позёмки.
В полынье, средь плавающих льдин.
Колыхались детские шапчёнки,
Всех шагнувших в Вечность, как один.

Как сгрузив с машин детей-подранков.
На восток держась, уйдя во льды.
Взрослые - несли, везли на санках.
Вырвав их для жизни из беды...

Детских игр шумное веселье.
Всё пришлось им заново пройти.
И ответом было их доверье.
И росточки трепетной любви.

Вечерами, чтоб  смыкаясь, глазки,
Увлекали в светлые миры.
Перед сном, читала детям сказки,
О высокой дружбе и любви.

И Памир, заснеженной грядою,
Стережёт селение-аул.
В сумерках, последнею зарёю,
Освещён далёкий караул...

Время лечит. Кто же с этим спорит.
Третий год детишки с ней уже.
Малыши кричат ей:
                - Мама Тоня.
Старшие - не мама, а "эже"*...

Сорок пятый. Май победный. Слёзный.
Стелит степь тюльпановый простор.
И Памир, воспряв под небом звездным.
Гонит все ручьи в ущелья с гор...

...Степь, в своих привычных проявленьях.
Редких табунов домашний скот.
Пассажирский, в южном направленье,
От Москвы в Киргизию идёт.

У окна, в задумчивом молчанье,
Видно едет, фронтовой солдат.
На погонах тусклы лычек званья.
О раненьях, ленточки пестрят.

Вспомнил он - морозный и искристый,
День тот,  на привале, у реки.
Пели фронтовые им артисты.
А потом вручали им кульки.

В том кульке - с начёсом рукавицы,
Оберегом вышитый кисет.
И письмо, буквально, в пол-страницы,
Где солдату пламенный привет.

Поразило, на чужой сторонке.
Как на фронте, в тыщи две версты.
Получил он, собранный девчонкой,
Тот кулёк, с родного Курменты.

А в записке - до последней крови,
Просьба бить врага со всех сторон.
Пожеланье крепкого здоровья.
И под нею подпись: ТОКТОГОН.

В вещмешке хранил, белее снега,
Рукавиц тех греющих начёс.
А кисет, расшитый оберегом,
До Берлина, сквозь бои пронёс.

Угощал пахучим самосадом,
У Рейхстага, боевых друзей.
И мечтал - увидеться бы надо.
Поскорее с девушкой своей...

Летний день. Отправлен негде-то, кем-то,
Телеграммы текст в село пришел.
Что прибывший в город, на рассвете,
В Курменты солдат пешком ушел.

В сельсовет, охваченный делами,
Прибежал малыш - в улыбке рот.
Протянул в ручонке телеграмму:
- К Вам, эже, солдат пешком идёт!!!

Отпросилась, передав по кругу,
Вмем своим помощникам дела.
И мальчишку, подхватив за руку,
К остальным детишкам увела.

Кто учил урок, листая книжки.
Старший кто, за младшими глядел.
Вышла за село, в кругу детишек,
Кто свободен был от всяких дел.

Сто улыбок детских, словно бусы.
Блеск, в глазах небесной чистоты.
Сто головок - черных, рыжих, русых,
Вкруг неё пестрели, как цветы.

Детский смех звенел, под небом синим.
Рассыпался бисером своим.
Но возник вдруг путник перед ними.
И букет тот замер перед ним.

Встал солдат. Свело волненье глотку.
Сделать шаг - но нет на это сил.
Сняв свою солдатскую пилотку,
Перед ней колени преклонил...

Шел к селу. Детишки веселились.
Нёс их маму так, как нёс бы сын.
По щеке её, слеза катились,
На медаль, за взятый им Берлин...

...Пролетели годы. Разлетелась,
По стране, взрослея, детвора.
И свои уж дети подоспели.
А все было, вроде, как вчера.

И несут, как прежде почтальоны.
Пачки писем, кипы телеграмм.
От седых, мальчишек и девчонок.
Что нашли потерянных в ней мам.

И дожив, до старости глубокой.
В уваженье, в почести, в любви.
Выраженьем чувств своих широких,
Завещала чаяния свои

Чтобы мир, не был жестоким, диким.
День, чтоб, начинался с тишины.
Чтобы небо было мирным, тихим.
Никогда, чтоб, не было войны.

...Отошла, прожив, старушка в Вечность.
Приняла земля священный прах.
Чтоб оставить в памяти навечно,
Девочкой, с улыбкой на устах.

Отменил экран рекламы тему.
Замолчал назойливый эфир.
Поклонился ей высоким небом.
В снежных шапках дедушка Памир.

*) "Эже" - обращение в семье киргизов младших братьев и сестер к старшей сестре.
             Вместо эпилога
"Писал и плакал...
       Плакал и писал...
                Рафис"