Холодный бушлат

                1.

С севера страшная туча надвинулась –
Горе – и капли скакнули на мост.
Двигался поезд крутыми низинами,
А вдалеке – заводской трубы хвост,
Словно чулок, испещренный полосами,
Красными, белыми, красными, стой! –
Сын донимает крестьянку расспросами,
Скоро ли, скоро желанный постой?
Держит крестьянка в руке своей ягоду,
Хладную, сизую, в крови тех лиц,
Коих хозяин на древе нанизывал,
Как неживых карабинчатых птиц.
Смотрит с небес на их поезд сокровушка,
Медленно тает соловая падь,
Как, доползут ли, куда ли, головушка
Сына крестьянского хочет упасть.
Сон ему кажется, в сон ему верится –
Что не дорога под ними, а шар,
Разными сторонами так и вертится…
- Кажется, сынонька, у тебя жар, -
Мать заурядно сиденье откидыва -
Ет за стеклом в портомойне отряд.
Буквы большие, как звоны под Киевом,
Так и звенят, бередят, костерят…
- Аменхотеп!
Тишина.
Моя молодость
Вся изрешечена дикой войной.
Сочной смородины белая молокость,
Вывернутый хоровод разверной.
Всякий боится взглянуть на создателя,
Кружим и служим, смотря на толпу.
Нетяжело оказаться предателем
Рядом с предателем через тропу.
Болью взирают сердца шоколадные,
Словно нам списано то, что другим
Дадено свыше. И тени нарядные
Ходят, подрагивая…
- Ибрагим!
Вновь тишина.
И трава подвоздушная
Змейью ложится на древнюю стынь.
Осень – немая, слепая, послушная,
Через дорогу от яви спружинь.
Длинный диван, разукрашенный розами,
Принял с гостями десяток теней,
Сменных, служивых, застывшими позами
Напоминающих пиршество дней,
Тех, что велико, раздольно играючись,
Не приключились с ним в пешем краю.
Кто он, ворота твои отворяющий,
Объединяющий от А до Ю
Сонную азбуку?
Сонную голову
Весь, испоясавши желтым шарфом,
Аменхотеп!
С шифром, только без голоса,
Только без голоса. Всадник верхом
На колонице, с дорогой опущенной,
Вниз под глазами сонливый комок.
Вверх из могилы крылами отпущенный,
Тертый утраченный в бое замок.
Велериада над ним простирается,
Тысячи, тысячи гаснущих лиц,
Углем по стенке трельяжик марается,
Боги сидят наподобие птиц,
В ряд на карнизе, и все улыбаются,
Много колосьев на дамской крови
Произросло, что теперь не избавиться –
Ну же, отменный, трицело зови!
- Аменхотеп!
- Ибрагим!
Заворочались
Груды фаянса в карбильном низу.
Шепчет срывающий ветер заносчиво,
Как парафинок, что я довезу.
Куклы мерзавцевы в шляпках пристроченных,
Ободом реи на их головах,
Смотрят очами из дыр заколоченных
Наискось-вывертись окон в домах.
Флоксы на клумбе с стекольными шеями,
Строчку одну надписал проводник
Прямо на сумке, оттиснутой змеями,
Кожей их прошлой, как будто в дневник.
Едущий в поезде толком прочитывал
Фразу ту, только не мог обратить
Сказанного, и слезами пропитывал,
Деревенящую комкая нить.
На подстаканнике – дружба чудесная,
Поезд гудит, переходит в аллюр,
Станции мимо сверкают, воскресная
Немость лежит на копнах шевелюр.
Вот он въезжает в иное столетие –
Матери нет рядом, где же она?
На занавеси теплеет соцветие,
Хоров нечитанных в ряд письмена.
Сумку раскроет под стук перечетливый,
Мельком окинет своих прихожан,
То есть соседей, и серные чертики
Выглянут из его глаз-каторжан,
Всех обожгут своим черным знамением.
- Ну, начинаем, - и кашу с яйцом
Вынет сосед, глянет с недоумением
Выбритым пышущим рьяным лицом.
Пот просочится струей по застенчивым
Скулам попутчицы. Всех оглядит
Наш наблюдатель картины изменчивой.
Дождь в окна сонные вплавь зарядит.
- Знаете, лето… - газету расхрустывал
Комким движением тонкий старик –
Надо владеть разом всемижды чувствами,
Грохот колес переходит на крик.
Спать полегли. Деревянное облако
Сверху взирает – оно для чего?
Темная сахарит рук своих в собранной
Блузе-плиссе, словно струны его.
Просится ближе к плацкарту их странница,
- Пустите?
- Пустим.
- Злодей проводник.
На перевязанной шее – баранница,
Четки под сушки под грешный язык.
- Это – за дочь мою неугомонную, -
И, надломив розоватую снедь,
Всех угощает. Макушку коронную
Тщится на плоское фото надеть.
Взглядом подавленным ищет сочувствия,
Эка беда ли – где пусто, там два.
И с полки верхней чужое присутствие
Определяет наощупь едва.
Танец незримый кружат богоматери,
Чей-то браслет – малированный скит,
К страннице вскоре подходят приятели,
Так, что в глазах у купе восьмерит.
Новая жалостливо просит камушек –
 - Зубы погрызть, не брала ничего
С ночи во рту.
- Отмерзает рука моя, -
Третья синющий кулак на него
Приподымает. Четвертая ломится
Во чемодан свой, не может открыть…
Пятая – с крайнего юга паломница,
Красная камедь, живые бугры.
Полка скрипит, пол вагонный качается,
Конь ухищряется, топчет в одну
Малую гильзу. Ничто не счищается
С длинной ремнины ко второму сну.
Помощью рук их, еловое деревце
Произрисовано на кожуре
Белой материи, узкой материи.
Солнце гремит изо всех батарей –
Больше не спрятаться. Мне бы нездешнеться,
За угол выйти, сокрыться в путях,
Хладом ладонь обжигает столешница,
Виснут минуты на блеклых кистях.
Он по вагону петляет, не вынырнет,
Люди заносчивы, люди толка -
Ют его спину коленчатым вынутым
Посохом сдавленного старика.
Тамбур не выпустит, солнечным блинчиком
Хорос и здесь на бесцельной стене.
Аменхотеп пошевелит мизинчиком:
- Ну ка, наследник, прииди ко мне!
… Здешний я, здешний, какое там прошлое,
Здешний я, здешний я. Лестница вниз
Скинута.
- Поручень есть. Осторожнее!
Тихим дуплетом подглазных ресниц
Ждет на излете, встречает полунница,
Пена морская лежит на плечах.
Как же соскучились улицы-супницы,
Белой рукой отведет его прах,
Узко-скелетные туфли орудуют
По мостовой, между люков и ям.
Сами умрем, притворимся посудою
С золотом тонкой цепи по краям.


                2.

Вот, наконец-то, примчались на фабрику.
Жар у сынка, наконец, поутих.
Фабрика дыма пускает кораблики,
Некто партийный скандирует стих.
Трубы с огонями птицами мечутся,
Факелы, словно колосья, стоят,
В варежках сизых тяжелое месиво
Месит рабочий, а в вареве – яд.
В вареве яд, говорите? Откуда бы?
Мальчик подходит чуть боком к окну –
Видит пейзаж голубой и причудливый,
На лабиринт походящий.
- Ну? Ну?!
Спрашиваю, как мог яд померещиться
Вашим очам в моем чане? Окстись!
По потолку – чуть фальшивая трещина,
Вправо уводит негласную жизнь.
Плоский фарватер толкает с усердием
Полые жизни сосудов лепных,
Бьется в груди моей четырехсердие,
Канет собой в водоемах парных.
Если откроет рукав огнестрельные
Пальцы железной и точной руки,
Знай меня, мамочка, как неудельного.
Быстро и быстро снуют огоньки.
Заяц прилизанный, ворот гофрирован,
Лапой поманит – идемте туда –
Там каждый шорох клетями утрирован,
Капает чувство, стальная вода.
Полипептиды слоеного яблока,
Дым меня спросит, отвечу всерьез,
Как из невидного строится явное,
Как это явное жадно до слез.
Юбка крестьянки раскинутым веером,
Сын ей кричит, что идет по грибы.
Он ли вернется, но сыну не верится –
В новый заходит он век, и столбы
Потчуют сеном, надега весенняя
Вся уж не та, как когда-то в миру.
Полем идет, раздвоит воскресение
Небо на шатры, глаза задеру.
Там и собака в запястье вцепляется –
Тащишь куда меня?
- Следуй за мной.
Нет, не сворачивай!
Кожух сцепляется,
Давит на воздух слоновьей спиной.
Марево церковь откроет воздвижную
На златояблочном поле травы,
Здесь, там и пахнет зазорными вишнями,
Слабые силы синищут ковыль.
Как через лошадь перемохноногую
Встать, миновать наслоения лет?
Вазу счеканить литую, дорогую?
Может быть, солнце, а может быть, нет –
Слышит: за ним кто-то едет со фразою.
Перевернулся, глядит – никого.
С неба глядят облака парафразами
Формы, все сотканы из ничего.
Хладом подводит, чтоб снова накатывать:
Может быть, много, а может быть, два –
Аменхотеп начинает угадывать,
Что произносит вода – не трава.
Это ручей увился за ним, крадучись,
Вот он, по полю, взирает ремнем,
Вместе подходят ко самому храму, и
Аменхотеп ужасается в нем.
Храм-то – индейский, со всеми зловоньями,
Город Богов, Теотихуакан.
Диагональ световая проводится,
Зрение теплое в твердый капкан
Ловится. Дышит ручей немигающий,
Он уже – своды, квадратный бетон,
Хлебо, могила для глаз истекающих,
Молвил, качаясь, ему: «Эх - на - тон».
Он уже – всадник на лошади низенькой,
Словно монголка, с вертлявым хвостом,
И кучерявым, как плеть дионисии.
Аменхотеп не найдет его: кто?
Утки-драконы на воду снимаются,
Первоначальной пахнуло порой,
Кладенный крестью, кирпич разнимается,
Дергай за узел в ложбине сырой.
Он носит раструб на шее багоревой,
Руки его серебры, как вода,
В снег затвердевшая, падется горками,
Словно у ящера, вся борода.
Шалью покрылось пространно-снежинчатой
Тулово храма, низки потолки.
Он – Ибрагим. Из полоски пожитками
Выпали строи, коснувшись руки.
Все – да собаки, стрелы неподкупливей,
Сизые масти, волнисты, как мозг,
Лаем нездешним коснулись ощупливой
Двери, к которой, как росчерк, примерз
Сан фараон. Загремели доспехами
Лужи из лиц, заострила вода
Сабли, платки с молодистыми мехами
На руки легли, помчалась орда
Прямо на дверь. Поднимаются полчища
Вновь из-под пола, под пола, сини -
Ца быстроногая в куполе колчится,
Но не находят глазами они
Тени ее. Полотно нерушимое
Двери. С упреками бьют, словно град.
Только отбрасывает, нерешимое,
Всех за одним, за одною, назад.
Сталь этой двери прочнее, чем кажется.
Есть на ней форма, размерами с болт
Шести сторон, что сверкает, как скважина,
Золотом чистым, чей заисток желт.
Метят попасть в эту мету все скопища,
Дверь их хранит, золотая змея,
Каждый отброшен, он яростно корчится,
Но не достигнет пейзажа-ручья,
Где и дворец, и камыш, и изменная
Змейка в цветах и песке у ручья
Быстро струится. Сплошная вселенная
Выстроена, как ее чешуя.
Аменхотеп на коне удаляется
Дальше от храма, грохочет река
Эйфелевая, как башня, вдаряются
В спину не сабли их, а облака.
Кто он тут станет, навеки приехавший
В царство родное? На нем не шелка
Юбок пурпуровых, и не подвешены
Птичьи знамена на тонких руках.
Смотрит под ноги коня он высокого –
Там, на злачистой игранной траве
Змейка, похоже, блеснула осокою –
И отразилась спиной в синеве.
Это не змейка, а путь его горестный –
Понял наш странник. Невзвидит ее
Больше ни разу он. Конь не напоенный
Ищет, несет его на водоем.
На водоеме – визгливые ласточки
Хором кружат, а на том берегу
Высится замок, высокий и ласковый,
Но приближаясь на каждом шагу…
Можно набрать здесь в агонии золота,
Только куда ему это нести?
Смотрит назад, как в осколок отколотый,
Смотрит налево – там всадник в пути.
Мимо шагает и смотрит на пешего –
Знать, удалось ему дверь победить…
Смотрит сквозь солнце печально, насмешливо
И с поклонением. А впереди –
Дар для него одного развевается,
Сотканный лентами свежих полос.
Всадник проходит и в поле скрывается,
А над водой начинается мост.
Щелкают стуки, секунды откидывать,
Он догоняет ушедшего вскачь,
Мост укрепляется, глазом не видывать,
Где побежденный им пал на века.
Травы касаются шеи сложившейся
Из фараоновой в краткий пенек,
Голос царит, не живой, не ожившийся,
Всадник лежит под конем поперек.
Щелкает время, вдали разрастается
Девятиогненный мост для него.
Аменхотеп и наследник срастаются,
Поле сверкает росой огневой.
К всаднику спрыгнув, глаза его лошади
Хочет ладонью прикрыть, и ему.
Но открываются снова непрошенно,
Так и глядят через зимнюю тьму.
Снял он бушлат с себя, вылез сквозь голову,
Серый, последний, с себя возложил
На убиенного, зрение голое
Спрятал от солнца, и с пойменных жил
К плави подался, мостом огнеписанным
Въехал с конем в запредельную ширь…
Время закончилось. А за кулисами
Свет опадал в предвечерней тиши.



М.К. – Anna Molders