Перелом со смещением

Воскресенье, 1 июля 2018. Москва.

Лето выдалось сюрреалистическое. Воздух густел, казалось, не от жары, а от всеобщего ожидания. Город погрузился в состояние временного и оттого особенно яркого помешательства — чемпионат мира по футболу.

Но Лера шла по набережной, абсолютно равнодушная к этому глобальному карнавалу. Будто плыла против течения, ощущая его вибрацию кожей, но не поддаваясь. Её мир сузился до размера экрана телефона. На котором не было ни одного сообщения от Марата.

Велосипедист возник не как угроза, а как некое атмосферное явление. Внезапный шквал, сметающий всё на своём пути, неотличимый от ветра и гула города… Упала она не больно, даже как-то невесомо. Но с той самой отчётливой, костяной хрустностью внутри собственной челюсти.

Скорая привезла её в Первую Градскую. Место это показалось ей не больницей, а гигантским архивом сиюминутного человеческого несчастья, куда свозили экспонаты прямиком с раскалённых московских мостовых. Коридор был бесконечен, и время в нём текло иначе. Медлительно и вязко, как остывающая смола. Прерываясь вздохами и стонами, которые были не звуками, а скорее знаками препинания в этой бесконечной, никем не читанной фразе.

На тележке-каталке привезли старушку. Лицо её было терпеливо и пусто.
Врач, мужчина, у которого профессиональная усталость вытеснила все прочие чувства, приблизился.
— С каким диагнозом поступила? — спросил он у санитара.
 — Перелом шейки бедра, — буркнул тот.
— Поднимите правую ногу, — сказал доктор рассеянно, уже глядя куда-то поверх головы пациентки, в какую-то свою внутреннюю точку.
Старушка послушно подняла ногу.
— Теперь левую.
Подняла и левую. Легко, почти машинально. Врач обвёл взглядом санитаров. В его глазах мелькнуло нечто вроде профессиональной досады.
— «Гимнастку» привезли? С переломом шейки бедра? Да она у нас тут все рекорды побьёт. Нет, вы только посмотрите…

Неподалёку, на скамье, прижавшись друг к другу,  сидели двое. Он — парень с лицом, обращённым в кровавую маску. Она — испуганная, совсем молодая женщина, жевавшая кончик шёлкового шарфика с настойчивостью телёнка.
— Что случилось? — спросил врач.
— Да так… — пробормотал парень, — какие-то… мужики. Пьяные. Избили.
— Протокол из полиции есть?
Девушка вдруг встрепенулась: — Нет! Нельзя! Там же запишут, что я была с ним! Если муж узнает…
В её глазах стоял настоящий, звериный страх. Куда более живой и острый, чем тупая боль её спутника. Парень взглянул на врача умоляюще. Его распухшие губы, смахивающие на два переспевших, лопнувших от своего сока баклажана, дрогнули.
— А её… можно не указывать? Как бы… ни при чём она. Врач вздохнул. И вздох этот значил: «Опять двадцать пять». Он устало потер переносицу.
— Без протокола — не положено. Другие свидетели есть? — Нет…
— Значит, точно нельзя.
 Девушка закрыла лицо руками, и её плечи затряслись.
 — Он же меня убьёт!
— Если убьёт — это уже не к нам, а в морг, а затем — на кладбище, — сухо, почти методически заметил доктор. Констатируя не эмоцию, а следующую ячейку в бюрократической таблице.
— Да не убьёт он её! — почти крикнул парень, а потом, спохватившись, добавил тише, вбирая в себя кровь с губ: — Покалечит разве что…
— Ну, тогда к нам, — с мрачной иронией заключил доктор.
Парень выдавил: «Ничего. Зато вместе лежать тут будем. А потом ты разведёшься. И будешь моей».
В его словах была не романтика, а какая-то обречённая, слепая надежда.

Рядом, прямо на полу, прислонившись к стене, сидел сухопарый мужчина интеллигентной наружности в очках с треснувшим стеклом. Он прижимал к груди окровавленный том Достоевского. Словно это был не роман, а оторванная в потасовке часть его собственной плоти.
— И о чём ты спорил-то с оппонентом? — расспрашивал его о случившемся другой страдалец, попавший в отделение с вывихом плеча. В его тоне звучала не только жалость, но и любопытство естествоиспытателя, нашедшего новый, диковинный экземпляр.
— О категорическом императиве, — пробормотал очкарик, уставясь в пустоту.  — Он утверждал, что у Канта провал в аргументации… а я… я не смог стерпеть такой вульгарности.
— И он тебя книгой?
— Нет. Сначала он меня ударил кулаком. А я… я упал и уже тогда, на асфальте, подняв голову, увидел, что он поднимает с лавочки моего же «Идиота».
— А сколько вы, собственно, с ним уже успели принять на грудь к тому моменту? — принялся было уточнять вывихнутый.
Вопрос его прозвучал не столько от праздного любопытства, сколько от смутной потребности восстановить в деталях всю нелепую канву событий.
Но «интеллигент» в ответ вдруг совсем неинтеллигентно выругался — мол, а тебе какое дело.
Собеседник удивлённо замолчал, но про себя подумал, что очкарик схлопотал, кажется, не совсем зря.

Его отвлек сидящий в углу странноватый мужчина с замысловато забинтованной головой:
— А с тобой что случилось?
— Теща...
— Отметелила?
— Да что ты, заставила на стремянку залезть — лампочку поменять. Ну на хрена ей днем понадобился свет???
— Чтобы лучше увидеть твои недостатки, — предположил забинтованный и  тут же переключился на Леру, тыча в неё пальцем, похожим на обглоданную куриную ножку:
 — А ты, милая, запомни: главное — не врача слушать, а в интернете прочитать. У меня, — он таинственно понизил голос, — по всем симптомам либо редкая форма малярии, либо серая хворь, как в "Игре престолов". Врачи, конечно, будут про «ушиб» говорить. Не верь.

«По нему же психушка плачет», — мелькнуло у Леры. И она, подчиняясь инстинкту, пересела подальше. Мужик в отместку показал ей язык. Будто подтверждая поставленный ею диагноз. Язык его был поразительно розовым и живым на фоне больничной блёклости.

В это время санитары вкатили новую тележку. На ней, укрытая простынёй до подбородка, лежала женщина. Из-под белого полотна торщала лишь голова с растрёпанными волосами. А воздух вокруг медленно, но верно начинал густеть от волн тяжёлого перегара. Врач, привычно вздохнув, приблизился.
— Что случилось? — спросил он, наклонившись к ней. Но в ответ услышал лишь невнятное, густое мычание.
 — Имя? Как вас зовут?
Мычание стало громче, но не разборчивее. Доктор, движимый профессиональным рефлексом, приподнял край простыни — и тут же опустил его, моргнув с непривычной растерянностью. Под тканью на женщине не было ровным счётом ничего. Даже нижнего белья.
— Окуда эта Венера Милосская? — удивлённо, почти про себя, спросил он у санитара, стоявшего рядом с каменным лицом.
— Недалеко тут, в парке, нашли, голую.
— И документов нет?
— Доктор, — санитар развёл руками, — и где у неё нам нужно было их искать?
— Ну вы хоть что-нибудь на нее бы надели!
— Пожертвуйте ей свой халат, — ехидно предложил второй санитар.
— Очень остроумно!...


У входа в процедурную мать крепко держала за руку сынишку лет одиннадцати. Как будто он собирался не просто сбежать, а раствориться в этом воздухе, насыщенном болью и абсурдом.
— Он у меня чистый, стерильный, он даже в футбол не играет, только шахматы и английский! А этот… этот варвар… просто въехал в него на роликах, словно танк в оранжерею! Смотрите, какой кровоподтёк! Это же травма на всю жизнь! Мне нужна справка! В трёх экземплярах! Для школы, для тренера по шахматам и… для истории болезни!
— Зачем же в школу, ведь каникулы? — невозмутимо спросил врач.

Мальчик в это время с любопытством разглядывал свою гематому, трогал её пальцем. И было видно, что для него это куда более интересный и реальный опыт, чем все шахматные турниры мира, вместе взятые.

— Как вы вообще сюда с ребёнком просочились? — взгляд врача выражал не столько возмущение, сколько профессиональное любопытство к механизму проникновения. — Вам нужно в детскую травматологию, мы тут только взрослых принимаем.
— Меня везде принимают, — возразила мамаша. И было очевидно, что она говорит чистую, выстраданную правду.

Но вот всё это многоголосие — старушки-скелетики, влюблённые страдальцы, психи, философы, стерильные мальчики — разом смолкло. Обратилось в ничто, как будто гигантская рука убрала звук. Вся энергия, всё внимание вселенского лазарета устремилось в боковую комнатку, в щель приоткрытой двери. Там теплилась другая жизнь — телевизионная, плоская, голубая, кричащая. Там неработающая смена увлеченно смотрела футбол.
Шёл матч. Россия – Испания. Ничья. Серия пенальти. Четыре – три в нашу пользу. У испанцев остался последний удар. Коке уже был низвергнут, его удар растворился в зрачке Акинфеева.
И вот – Аспас. Худой, натянутый как струна.Тишина, что родилась не от отсутствия звука, а от его полного вымирания, поглотила всё. Восемьдесят тысяч человек на стадионе перестали дышать. Дышать перестали и здесь, в коридоре, где воздух и без того был густ и спёрт от чужих страданий.

Свисток. Разбег. Удар.

Акинфеев рванулся вправо. Ошибся?  Кажется, всё. Мяч полетел по центру, туда, откуда только что оттолкнулся вратарь, в эту зияющую, беззащитную зону отчаяния.
Но нога. Левая нога. Она осталась. Она была брошена им в этот прыжок как якорь, как последний аргумент против слепой воли случая. И мяч, этот надутый кожаный снаряд, нёсший в себе всю тяжесть испанской надежды, чиркнул о подошву и отрикошетил прочь от ворот.

И тут произошло чудо, сотрясшее саму ткань реальности в этом месте. Старушка, та самая «гимнастка» с мнимым переломом бедра, вдруг вскочила с каталки. Казалось, время потекло вспять, высохшее русло наполнилось водой, и по нему побежали быстрые, забытые струи молодости. Она вскинула руки вверх и  проорала тонким, пронзительным голосом, в котором вдруг узналась не старая женщина, а ликующая девочка: — По-бе-да-а-а!!!!!

И всё отделение, как один человек, подхватило этот крик, этот единый, всеразрушающий выдох. Кричали санитары, кричал студент-практикант. «Псих» обнялся с санитаркой,  философ сжал свой окровавленный томик и закричал: «Россия!»

Кричала и Лера, забывшая на миг, что челюсть её — не цела, что мир — не цел, что всё это — лишь короткий перерыв в боли. Но какой же это был перерыв!

К ней в этот момент, словно вынырнув из этого всеобщего безумия, подошла медсестра. Видимо, здесь только она сохраняла спокойствие и самообладание. Очевидно, потому что до травматологии тридцать лет проработала в «Кащенко», и её уже было нельзя ничем удивить — ни проглоченными лампочками, ни застрявшими в интимных местах секс-игрушками, ни надетыми на голову мусорными ведрами, ни всеобщим экстазом.

— Рентген посмотрели, — объявила она Лере голосом, в котором не было ни капли присоединения к общему ликованию. — Перелом челюсти. Со смещением. Вам нельзя кричать, вам вообще говорить нельзя.

Но Лера уже не могла остановиться. Она плакала и смеялась одновременно, и слёзы текли по её лицу, смешиваясь с чувством нелепой, всеобщей, побеждающей всё радости. И перелом собственной челюсти показался ей в этот момент таким мелким и незначительным, почти что забавным штрихом, перед лицом этого всеобщего, бессмысленного и прекрасного единства.

И в этот самый миг из ее  сумочки  раздался звонок. Она достала телефон, прижав его к уху.

И тогда сквозь шум толпы, сквозь собственное кровь, стучавшую в висках, она услышала голос  Марата, с которым они не разговаривали уже две недели, целую вечность.

— Лера, — прокричал он. И в его голосе не было ни сомнения, ни неловкости. Он был полон тем же самым всеобщим ветром, что выл сейчас в больничном коридоре. — Лера, представляешь, наши выиграли!

А потом  он сказал самое простое и самое невозможное, что можно было сказать в эту секунду. Сказал так, будто эти две недели и не существовали вовсе, будто он не бросал трубку тогда, а просто вышел за хлебом и вот теперь вернулся: — Я тебя люблю...