Красота 2

Красота не растёт, её куют. Из тишины, из обугленных чертежей, из обломков тех, кто осмелился её искать.
Они шепчут, что она — шёлк, прикосновение, лёгкий вздох. Но шёлк ткётся на станках, ломающих пальцы, а вздохи тонут в рёве печей. Красота не бывает безгрешной. Это судебный протокол. Она фиксирует убытки.

Есть иконы, написанные кровью из-под ногтей, фрески, сложенные из тысяч часов, украденных у чьих-то восходов.
Никто не знает, у кого именно. Знают лишь, что жертва была оправдана.
За каждый блик на полотне заплатили нервом, вывернутым наизнанку. Каждый порыв ветра в мраморной складке стоил кому-то рассудка, который так и не вернулся. Под каждым собором — пласт забытых имён. Под каждым стихом — бездна несказанных слов, придавленных тяжестью рифмы.

Однажды поэт сложил строку, такую полную, что оборвал последнюю нить, связывавшую его с миром.
Не от отчаяния,
а потому, что иначе пришлось бы признать убогость всего остального.

Мы преклоняемся перед красотой,
как пресс любит виноград: методично,
без возражений, с молчаливым согласием, что сок и боль — суть одно и то же.
Скульптор сгорел в собственном пламени. Поэт забыл собственное имя. Музыкант порвал струны о собственное сердце. А мы возводим глаза, вздыхаем
и говорим о гении, будто он не является синонимом
личной катастрофы.

Красота — это шрам,
который наконец-то перестал болеть, это гвоздь, вбитый в стену, который уже не вынуть. Она — не жизнь, а её инкассатор.
Она существует ровно тогда,
когда что-то живое
окончательно замирает в её основании.
В гармонии нет доброты. В идеале — нет прощения.
Только бесконечная лестница, уходящая в темноту, и тишина, приложившая палец к губам.

А мы стоим среди этого великолепия, с пустотой в грудной клетке, с пеплом на языке, делая вид, что не узнаём в этом блеске
отражение собственной утраты.
Потому что мы слепы в самом изначальном смысле: мы благодарим костёр
за свет, не вспоминая о лесе, что отдал на него свои деревья.

А красоте, бездушной и пустой, нет до этого дела. Она просто подсчитывает трофеи.