Ее вкус слаще вина голод, который на вкус как вечн

Тени в углу комнаты сгустились и ожили, превратившись в высокую, утонченную фигуру. Она возникла из мрака беззвучно, словно часть самой ночи, отделившаяся от тьмы. Воздух вокруг сразу же изменился, стал тяжелым и сладким, с ароматом увядших лепестков, старинного пергамента и металла.

Она скользнула к нему, ее платье не шелестело, а лишь цепляло шепотом полутьму. Холодное сияние кожи казалось призрачным в лунном свете, пробивавшемся сквозь шторы. Ее пальцы, бледные и длинные, с нежностью, лишенной тепла, коснулись его виска, отводя прядь волос. В ее глазах, глубоких и старых, как само время, плескалась бездна, и в этой бездне так легко было потеряться.

Он замер, не в силах пошевелиться, плененный тихим гипнозом ее присутствия. Не было страха, лишь пьянящее ожидание.

Ее губы, холодные и удивительно мягкие, прикоснулись к его шее, к тому месту, где под тонкой кожей бешено стучала жизнь. Это был поцелуй-призрак, обещание и угроза, сплетенные воедино.

А потом пришел голод.

Не резкий, а медленный, сладостный и невыносимый. Острый кончик клыка лишь намекнул на боль, превратив ее в предвкушение. Мурашки побежали по его коже.

И вот он — укус.

Обжигающий холод, пронзивший все его тело, подобно самой острой страсти. Мир поплыл, лишился четких очертаний, оставив лишь волны нарастающего экстаза. Он чувствовал, как жар его крови, его жизни, его самого утекает в нее, становясь частью ее вечной сущности. Это было слаще самого выдержанного вина, опьяняющее и дурманящее. Каждая капля уносила с собой обрывки воспоминаний, страхов, восторгов — все, что делало его человеком, растворялось в ней.

Она пила медленно, с наслаждением гурмана, вкушающего редкий нектар. А он тонул в этом вакууме, где не существовало ничего, кроме прохлады ее тела, обвившего его, и этого всепоглощающего, сладкого голода, пожиравшего его изнутри.

Этот голод был на вкус как сама вечность. Бесконечность, в которой тонули секунды, где не было ни начала, ни конца, лишь настоящее — этот болезненно-прекрасный акт слияния жизни и бессмертия, не несущий смерти, но дарящий иное рождение.

Когда ее губы оторвались от его кожи, оставив на ней две алые капли, подобные рубинам, он был уже другим. Его собственные глаза отразили ту же древнюю тоску, тот же ненасытный голод. Он понял, что это лишь начало. Начало долгой, темной ночи, которая будет длиться вечно, и в центре которой всегда будет эта сладкая, жгучая мука — и память о ее укусе.