Три охотника на перевале

Аарон Армагеддонский
https://phiduality.com/

В ночи  костра    рванОе одеяло
Ствол порохом стволов   пропах
Шезлонг коньякодыма   опахало
Пескосигарным жалом   на зубах

Мясной развал   виной в вине
На жирной бороде с небес звездец
Товарищ чешет кривдой в правдине
Хоть уравнению   пи  здец

Штраф ожидаем за дыханье
Костер протух уже
Окопа ложе   дань
Феоды пухнут  на марже

И сукоскукота  дыханием   мерным
Что дале двадцать пять опять  назад
Сегодня   метрономом  смертным
Поджаривает многострадальный зад

Three Hunters at the Bivouac
Aaron Armageddonsky

In night a campfire's tattered blanket lies
A barrel reeks of other barrels' shot
Deckchair cognac-smoke a fan applies
With sand-cigar-sting biting on the spot

A meat-stall sprawl of guilt within the wine
Upon a greasy beard star-catastrophe
A comrade scratches lies into Truth-Divine
Though to the equation — it's fuck-all, see

A fine's expected just for drawing breath
The fire's gone to rot
A trench-bed homage paid
The feu-dung swells right there upon the margot

And bitch-boredom with measured exhalation
That twenty-five years back is up ahead
Today a mortal metronome's damnation
It roasts the long-suffering ass instead

И две саказки!!!

Сказка о трёх богатырях на заставе

В некоторых царствах, во всех государствах, а точнее — на самых их краях, где асфальт кончался и начинался ничейный бурелом, стояла застава. И охраняли её три богатыря. Не те, что с картины Васнецова, а другие — те, что остались после того, как картина выцвела и её съела плесень.

И была у них изба небывалая: вместо половиц — окопная глина, вместо крыши — рваное одеяло ночи, подоткнутое под края неба. А вместо терема тесового — шезлонг проржавелый, да бутылка коньячная, что дымилась, словно опахало над усопшим пиром.

Питались богатыри не лебедями, а мясным развалом. И пили не вино мёдовое, а вину свою, разлитую в бутылки из-под вина. И сияла на жирной бороде у одного из них не звезда во лбу, а звёздочка с фуражки, да проржавела, и оставила на коже жёлтый след, как звёздный ожог.

И сидели они, чесали свои затылки тугие о Правдину. А Правдина эта была не книга, не свиток, а нечто вроде нароста на стене заставы, шершавого и твёрдого. Чесали они её кривдой, отчего сам нарост становился всё кривее и безобразнее, а по стенам ползла надпись, выведенная сажей: «ДЕ ИДЕНТИФИКАЦИЯ». И все они знали, чем заканчивается эта надпись, но вслух не произносили, лишь сплёвывали сквозь пескосигарные жала на зубах.

А застава их была особая. Не на врага была поставлена, а на саму жизнь. И был указ: «За дыханье — штраф». Ибо дышали они воздухом казённым, а за казённое положено платить. Костер их, что когда-то был «прекрасное далёко», уже протух и погас, оставив после себя лишь горстку холодного пепла. Спали они на ложе из окопа, отдавая дань тем временам, когда ещё было за что воевать.

А по ту сторону заставы, на самой марже, пухли Феоды. Это были такие существа — не люди, не звери, а нечто среднее: помесь боярина с навозной кучей. Они не воевали, не чесали Правдину. Они просто пухли от жира, тихо и мирно, на самой границе, и запах от них шёл сладковато-тошнотворный.

И окутывала богатырей Сукоскукота — дочь Ночи и Скуки. Она дышала на них дыханием мерным и смертным, и от этого дыхания время сбивалось с ходу. Им казалось, что впереди — далёкие двадцать пять лет, а оглянешься — те же двадцать пять, но уже позади. И выходило, что они вечно стояли на одном месте, а Сегодня, точный как метроном, монотонно поджаривало их многострадальные задницы на угасшем костре истории.

Так и стояли они вечно на своей заставе. Не в прошлом, не в будущем, а в вечном, дурно пахнущем настоящем. Охраняли. Чесали. Ждали штраф за дыханье. И смотрели, как пухнут Феоды.

И не было им ни конца, ни начала. Ибо сказка — она ведь тоже бывает проклятой. И циклической. И чёрной-чёрной.

Мораль сей притчи: Когда охраняешь лишь то, что уже сгнило, сам становишься частью пейзажа, на котором пухнет новая жизнь, тебе отнюдь не радостная.



Сказка о том, как три товарища костёр сторожили

В одной стране, что меж лесов да гор затерялась, жили-были три товарища. Решили они однажды не на охоту идти, а просто в осенний лес на перевал сходить, у костра посидеть, поговорить да тишину послушать.

Разожгли они огонь, такой ядрёный, что пламя, как рваное одеяло, сразу всё вокруг укрыло — и холод, и ночь, и осеннюю тоску. Приставили свои ружья к стволу старой берёзы — пусть постоят, красоты ради. И пахло от них не смертью, а порохом дальной дороги и лесом, что на цепь не посадишь.

Достали они свой улов — не дичь, а припасённое отменное мясо, да такое, что хоть на мясной развал выставляй. А вино у них было не простое, а с секретом — вино в вине, выдержанное в разговорах да в дружбе. И вот, глядь, у одного в бороде, сбитой ветром, звезда пристроилась — от костра ли отблеск, а может, и с небес упала, чтобы погреться.

Сидели они, беседу вели о Правдине — не о той, что в бумагах пишут, а о той, что в тишине рождается, когда душа с душою говорит. И говорили они о том, что творится где-то там, вдалеке, где какие-то люди с чужими лицами пытаются всё на свете пересифицировать, запретить да переименовать. И только смеялись они в усы, да приговаривали: «Да ведь это же просто пи*здец какой-то, а не закон!». Не мат это был, а такое слово, что значит полный абсурд и конец всем глупостям.

А вокруг них царил свой закон. Закон костра, звёзд и дружбы. И если бы кто-то издалека взглянул, то подумал бы, что они платят дань этому месту — ложу из окопа, что предки когда-то вырыли, да твёрдому небу над головой. Где-то там, на самой марже мира, пухли феоды — важные господа, набившие себе карманы. Но здесь, у огня, они были никем — просто пухом, что ветром сдувает.

И наступала полная тишина. Только сукоскукота — не скука, а самый что ни на есть умиротворяющий шорох ночи: треск поленьев, вздох леса, крик дальней совы. Дыхание её было смертным, но от этого только слаще был каждый миг этой жизни.

И время вокруг них сбилось с шага. Казалось, что впереди опять двадцать пять лет назад — в самую лучшую пору, которая не ушла, а просто ждала этого момента, чтобы вернуться. А сегодня, точное, как метроном, лишь мерно поджаривало им многострадальные задницы — не больно, а ласково и тепло, сгоняя всю усталость долгой дороги.

Так и сидели они. Не охотники, а стражники. Не добытчики, а хранители. Они сторожили не зверя, а тот самый огонь, тот самый покой и ту самую свободу, что живёт в простых вещах: в дружеском молчании, в звёздах, запутавшихся в бороде, и в уверенности, что все запреты мира бессильны против дыханья человека у костра.

И мораль у сказки той проста: самое прочное царство — то, что в дружбе. Самое тёплое одеяло — то, что из огня. А самое громкое слово против глупости — это молчание, нарушаемое лишь треском поленьев.