Реквием по Зубной Щетке

Ибо прах ты и в прах возвратишься.
— Книга Бытия 3:19

Умолкни, память. Застынь, вода в фаянсовом потире. Пал тот, кто стоял на границе двух миров — мира чистого выдоха и мира гниющего пира. Пал безымянный легионер, чей удел — вторгаться во тьму чужого рта, в эту влажную пещеру, где эхом отдаются стоны удовольствия и скрип зубов отчаяния. Его больше нет. Остался лишь след на краю раковины, высохшая карта его последнего боя, и тишина, пахнущая мятой и тленом.
 
Его рождение было криком разорванного пластика. Слепой, нагой, он вышел из стерильной утробы на свет, и мир обрушился на его щетину первым огнем — огнем фтора, эссенцией искусственной зимы. Его тут же бросили в бой. И он познал своего Бога — существо из мяса и нервов, теплокровную тварь, чьи несовершенства он был призван исправлять. Он был исповедником, впитывающим без слов грехи ночных трапез: кислотный шепот вина, жирное самодовольство стейка, липкий стыд карамели. Он счищал наследие животного, чтобы каждое утро его создатель мог явить миру личину цивилизации.
 
Какой это был сизифов труд. Каждое утро — победа, сверкающая, как жемчуг. Каждый вечер — возвращение к первородному болоту. Он видел всё: крохотные трещины на эмали, словно тектонические разломы души; воспаленную ярость десен, кровоточащих от слишком сильного нажима вины; темные пятна грядущего распада. Он был инструментом чистоты, но вся его жизнь прошла в соприкосновении с грязью, в отчаянной попытке отсрочить неизбежное гниение, присущее самой природе его создателя.
 
А потом он начал умирать. Сначала один волосок, потом другой — согнулись, как пальцы прокаженного. Его стройная армия пошла вразброд, превратилась в растрепанную толпу перебежчиков. Движения потеряли точность. Больше не танец. Конвульсия. Удар. Еще. Скрежет нейлона о кость. Он уже не чистил. Он царапал. Он напоминал своему божеству о собственной хрупкости, о времени, которое точит и камень, и плоть, и пластик. Он стал укором.
 
И его приговорили.
 
Полет в бездну мусорного ведра был вечностью. Секунда растянулась в калейдоскоп вкусов, впечатанных в его память: кофе-табак-чеснок-вина-стыд-сладость-кровь-МЯТА! Этот последний вкус, его альфа и омега, взорвался в нейлоновом сознании криком перед тем, как он рухнул в липкую преисподнюю, в братскую могилу огрызков и оболочек. Конец службы. Забвение.
 
Но именно здесь, во мраке, среди останков чужих жизней, к нему пришло последнее, самое страшное прозрение.
 
Реквием поют по мертвым. Но он не умрет.
 
Плоть его создателя истлеет. Кости превратятся в прах. Но он, создание из полиамида, продукт перегонки нефти — черной крови древних, мертвых миров — он останется. Его миссия по борьбе с распадом была величайшей иронией, ибо он сам был бессмертен в самом уродливом смысле этого слова. Его нейлоновый скелет переживет своего создателя на сотни, тысячи лет. Он станет частью земли, распадется на невидимый микропластик, войдет в воду, в почву, в тела потомков того, кому он так яростно служил. Его не ждет покой. Его ждет вечность. Вечность мусора.
 
Реквием не по нему. Реквием по миру, который создал вещь, переживающую своего Бога, и назвал это прогрессом.
 
Тишина.