Визит в Кабаре дада. Рихард Хюльзенбек

Итак, господа, вы и глазом моргнуть, тогда не успели ; спектакль пошёл. Мы шли коридором, был длинен наш путь, свечами в руке каждой был освещён. Мы дам пропускали - они шли вперёд, мужчины потом. И литым серебром, Вожатого митра сверкала, а он, в белую шкуру был облочён. Порой, чтоб воскликнуть, показывал пасть, приказывал руки поднять: "Животам, вы дайте упасть! Литавры хватайте в ушах. Вы, мадам! из носу гробы доставайте. Держа, одну только мысль – не знает никто, сгодится в дальнейшем всё это на что." В огромную раковину после трубил. Да так! Всюду пыль, со стен штукатурка ссыпалась. Бардак! Но голос весьма успокаивал нас, звуча всякий раз, тем не менее. Увесистым бременем, ведь! ложилось на грудь убеждение: спектакля идущего тайн не раскрыть. Член НННП, советник известный, пытался всю стойкость на помощь призвать, хотел до конца продержаться. Колени, дрожали, а те не хотели дрожать.

Спустя два часа коридором похода, воняло в котором отходами. Не чувствуя ног (мы чрез шпалы дорог, карабкались, и чрез паленья), ступаем на свет. Помещение. Похоже на церковь, и будто служение, идёт в нём как мы, что пришли наконец. И первый стоит дадаистский там жрец, какого встречал я за годы свои (не знаете вы, я совсем не старик). В руках держит кошку. В высокий парик, воткнув два пера, в кальсонах одних. Могуч предстаёт. Говорит он когда, зубы роняет на пол изо рта.

На месте стоять нам не просто...Шатается пол, наклоняется вбок, и падают многие гости. А дамы боятся, что видами ног, своих оголённых едва ли, вниманье невольно к себе привлекут! вниманье мужчин-либералов. Из трещин в стенах вырывается дым, с углов её всплески горячей воды! Потрясно...Из мокрой бумаги листа, глазами сверкнув то туда, то сюда, жрец встречный дада, бечёвкой работает, вводит в порядок, лиф жесткий наряда, как надо. Как гром! из леек садовых под солнцем, так голос его взрывчатым веществом, по залу всему раздаётся. В его бороде писк живущих там мышек, гласит "доброй ночи" друг дружке, и ждут поезда рядом скорые, слышим: "Я жрец. С пят до самой макушки." И ищем. Зачем-то мы ищем в том смысл. "Я в Вальпараисо! прекрасный тюльпан, а в архипелаге, что смело назван, в честь Бисмарка, я маслобойка." Да, смысл нашли в надувательстве мы, и явно он был не глубоким. Никто ничего уже так не желал, как живо вернуться к покою. И кто-то, стоящий со мною, сказал: "работа! нужна людям крайне. В живых созиданье, отечества нашего!" – со мною стоящего, ясно, богаты, тональностью были в политике взгляды. А после него дама басом меля: "обратна мы хтим нашва караля!" – озвучила мысль. Общий настрой, прожить этот вечер без дури ; читать книгу Гёте, пить как в выходной, немецкую славля культуру.

Тем временем, жрец опустился на бок, на правый. Прилёг. Величаво! он вытащил зайца из пальцев ноги. "Я месяц младой, что весит над водой, бегущих со скал водопадов. Когда я смеюсь, сумеркам вопреки, восходит земля. Как петарда, разорвано небо. Дома всюду. Бац! Сбегается дом к Кайзер-Фридрих-плац, как будто где прежде и не был... Ура! всех ночей не пришёл ещё день. Бюро путешествий не видно, и нет эквонактиум, как и везде, на небе том флейта разбита."

И около вновь произносит среди, толпы, не довольно и зло господин: "не думайте, что в дадаизме есть суть. И люди его это знают. Обманщики хитрые. Тошно, что жуть! Бессмыслица нас привлекает. Так, пользуясь фактом, они грабят нас. Как тип этот! Сам чуть не плачет, смеясь! Чуть слезы не льются с его лживых глаз!"

Внезапно, девчонка не многих годов, ему отвечает визгливо: "Нет! Он не смеётся! Поверьте вы, то - его вдохновенья порывы. Я в Дрездене видела, вот так печаль! народ, дадаистов невинных, стульями бил, сразу после, как жаль! кидая на них пианино...И с грязью мешал! словно тряпки на швабрах. Дада быть, значит быть храбрым!"

Жрец начал по полу кататься. Конвейер, сюда из Столичная опера, привёз примадонну. Признать, лишь краснея, могли наблюдать за чьим номером, с большим умилением, слыша её, свистящий регтайм "Наслаждение", ведь пенье! своими ногами она, умела озвучить на сцене. Сирены, мурены, всё ближе сходясь, как с рук требуя угощений, пугали и змеи зелёные нас, над нами вися в помещеньи. И воздух тепличный стоял. Атмосфера, слова из романа "Лодыжки". И я не заметил того, как советник, член НННП, в гнева вспышке, кричал яро: "Что?! Как вы смеете мне! показывать это? В приличной семье, рождён был, воспитан примерно! Да я, гимназии отдал лет девять не зря, чтоб вырасти умным мальчишкой. Пусть я за прогресс был всегда, но дада – всё это, поймите, уж слишком!" Затем он хихикнул "А если серьёзно...то в том засекречена правда, что все дадаисты, кто дада, мол, создал, наёмники блока Антанты! Им взять, революцию, пару часов! устроить. Такие скотины! Взгляните! (Напротив стоит дадасоф) – животное или мужчина?"

Дисскусию мы провели, и сошлось, всех мнение, явно, на первом. Как только советник замолк, началось, с ломающим здание ветром, пришествие Страшного дада суда. Внесли президента Вселенной тогда, упрятав его балдахином. Портного помощником был раньше Баадер, но на Обердада, сменил своё имя.

Стекает из уха его кипяток, как фунтами, резко и быстро. В боксёрской перчатке, пределанной к заду, "любовная жизнь дадаистов", а рядом, мудрец дадасоф, по фамилии Хаусманн, и с ним господин Хюльзенбек распрекрасный – тот самый, в ответе какой за скандал, ведь он безобразие это создал.

Сову оседлав, птицу мудрости и, в руке символ сжав Заратустры, у Ницше как, образ орла и змеи, твердил дадасоф: "Мир - проблема познанья. Мы то запретим и опустим, табу как дада. Мы будем всегда! идти до конца! С всеединства до свинства идти, гоп-цаца!" От слов мудреца, из нашей компании нервничать стал, старательный гость, что так пламенно, все эти минуты ученья читал, Гегеля и Шопенгауэра. Явился с литаврами, Гросс, с ним министр, путей сообщения дада-монтёр, Джон Хартфилд - почтенным он был дадаистом. Блестящее общество. Далее сбор. Процессией дада предвечной прошли, верхом проскакали, со всех стран Земли, и что проглядеть мы никак не смогли - их лица в одних выраженьях. Тут шёл трубадур, бонвиван для движенья, Тцара, как работник метро разодет, и Швиттерс, Блюме написавший поэт.

...Шум жуткий был просто, зал будто разрушен, обрывки извёстки, летят с потолка. А весь этот вечер ; кому же он нужен?..прервал президент, тон повысив слегка: "Дада - это власти космических сил, над богом, который их сам сотворил. Дада - кабаре мира так же как мир! - дада кабаре, ведь дада - дух, творец!" Вблизи господин закричал под конец: Дада - чепуха! Разложение нравов, народа немецкого!.." думая, прав он, я с ним согласился. Ушли мы тотчас, путём, по какому вожатый вёл нас––

Алексис