Жизнь с котом с видом на море

Море, привет! Я снова вернулась к тебе. В рюкзаке моем — целый музей прошлого лета: полупрозрачное платье, пахнущее застоялым светом июльских дискотек; черная юбка-клеш, готовая, как воронка, закрутить в свой водоворот шум прибоя; любимый красный купальник, яростный, как сигнальная ракета; почти стершиеся в пыль от булыжных набережных шлепки, похожие на две высохшие каракатицы; и томик Пруста, испещренный моими наивными пометками на полях, — целое кладбище не рожденных мыслей.

Ты же помнишь меня? Ту, что являлась сюда не одна, а с ними. С ухажерами. Не со всеми разом, конечно. По отдельности. Точнее, по очереди, которая вдруг неожиданно закончилась.
Ту, что, громко смеясь, ныряла с крутой скалы — точный, выверенный трюк, чтобы они сперва пугались, а потом восхищались.
Ту, что теперь стоит на ветру и чувствует себя героиней чужого мелодраматического сериала, который снимают без ее ведома, второпях и на замыленную пленку.

Ты огромное, а я – точка. Ты вечное, а я – сиюминутный всплеск, как эта пена у ног, похожая на взбитый безе небесной кухни. Я приехала к тебе за исцелением, а ты просто шелестишь галькой, будто перебираешь четки, и говоришь: «Ну, смотри, я-то какое есть. А ты? Что ты из себя представляешь, кроме как набор из тридцати литров воды и горстки минералов?»

— Девушка, а девушка! Кукурузу? С пылу, с жару! — пронзает воздух голос продавщицы перед входом на пляж. Резкий, точно крик чайки, на которую наступили.
— Давайте, — соглашаюсь я, чувствуя себя статистом в массовке, которому выдали неожиданную реплику.
— А вам с солью? — уточняет она, щедро посыпая початок, не дожидаясь ответа, словно совершая древний обряд.
— Со всем, что есть, — величественно киваю я, будто подписываю указ. — Я сегодня за обжорство без ограничений…

На пляже устраиваюсь рядом с дамой в панаме с полями размером со спутниковую тарелку.
— Вы тут надолго? — спрашивает она, оценивающе косясь на мой скромный коврик, застеленный рядом с ее царским лежаком, похожим на катафалк для бронзового загара.
— Навсегда, — бодро лгу я. — Вернее, пока не оседлаю Пруста.
Она хмурится, подозрительно оглядев меня, будто я только что призналась в желании приватизировать ее лежак и сдать в аренду.
— Это который? Тот, что вон в том домике с красной крышей шашлык делает? У него фамилия не Пруст, а, кажется, Прустоян, он армянин. И жена у него строгая, осторожней.

Я смеюсь. Дама в панаме убеждена, что я здесь в поисках мужика. А я бы лучше завела кота. Кота, который смотрел бы на море так, словно это всего лишь миска с недостижимой рыбой.

Неподалеку, на лежаке, зашевелился маленький мужчинка, плешивенький, точь-в-точь вылупившийся птенец. Отложив в сторону потрепанный детектив, он, семеня в смешных ярко-оранжевых плавочках, похожих на две дольки спелого мандарина, подходит ко мне:
— Прошу прощения за бесцеремонность, я невольно стал свидетелем вашей беседы. Вы, я так понимаю, имели в виду Марселя Пруста? — Он указывает на книгу, лежащую у меня на полотенце, как археолог на найденный артефакт.

Я утвердительно киваю.

— Невероятно! «Обретенное время». Смелый выбор! Прямо прыжок в философскую глубину с аквалангом!

— С аквалангом ли? — улыбаюсь я. — Скорее, с доской для серфинга. Я то захлебываюсь, то ловлю волну. А вы... большой поклонник?

— Поклонник? — он издает смешок, тонкий, писклявый, словно скрип несмазанной дверцы в книжный шкаф. — Я его переводчик! Вернее, один из. Работал над новым изданием «Пленницы».

И он начинает цитировать целые абзацы на языке оригинала, щедро сыплет терминами вроде «интертекстуальность» и «поток сознания», его руки взлетают в воздух, словно пытаясь слепить из соленого бриза хрупкую, невозможную архитектуру прустовской фразы, длинной, как эта набережная.

Я слушаю, завороженная этим странным зрелищем: море, солнце и маленький гном, рассуждающий о вечности.

Но потом ловлю себя на мысли: «Боже, какой умненький. И... абсолютно, катастрофически не мой типаж».
«С такой антенной Париж не поймаешь» — вспоминается старый пляжный анекдот.

Я внутренне вздыхаю. Эх, невыполнимая задача — найти мужчину, в котором бы мозги Пруста уживались с внешностью... ну, хотя бы того шашлычника Прустояна, каким я его себе представила. Словно скрестить ежа с ужом: теоретически возможно, но на практике — больно и незачем.
Поблагодарив за увлекательную лекцию, я снова остаюсь одна…

Ты, море, конечно, помнишь всех. Патлатого романтика, с которым мы пили дешевый портвейн на этом самом пляже, а он рассказывал бородатые анекдоты и сам над ними хохотал, будто глотая раскатистые камни.
Потом был циник из Москвы, ну тот, что по торговой части. Меня он тоже привычно рассматривал, оценивая товарные качества. Недооценил.
Был и тот, замуж за которого я чуть было не вышла, главный инженер чего-то там. Этот вместо того, чтобы целоваться, читал лекции о несущих конструкциях пирса.
А последний… последний казался самым настоящим. Мы молча смотрели на твои волны, и я думала, что наконец-то тишина между двумя людьми звучит гармоничнее, чем любая симфония. А он через год сказал, что тишина эта наводит на него тоску, сравнимую разве что с просмотром пустого горизонта. И ушел. Наверное, к более болтливой. Или грудастой. По крайней мере, мне об этом доложили общие знакомые.

На рынке, покупая сыр и абрикосы, от которых пахнет летом и беззаботностью, я вступаю в диспут с продавцом, усатым мужчиной с трагическими глазами умудренной совы.
— Мне вот этот кусочек, — показываю я на головку сулугуни, похожую на спрессованный лунный свет, случайно забытый на прилавке.
— Это не кусочек, это осколочек былого величия, — вздыхает он, — Как и мы все. Вас сколько? Триста грамм одиночества?
— Лучше четыреста. С запасом.
— Правильно, — оживляется он. — Одиночество оно такое, лишним не бывает. С горными травами брать будете или с перцем? Перец — это как жизнь, горчит, но зато с характером, с перчинкой…

Я уже представляю, как буду приходить на этот рынок каждое утро, словно на работу, и покупать хлеб, еще теплый; помидоры, пускающие сок на пальцы, кровавый и липкий; и копченую скумбрию, блестящую, как старинное столовое серебро.

А потом в задумчивости брести в твою сторону, с чашкой кофе, на дне которой гуща складывается в загадочные узоры, понятные лишь тебе одному, и мы будем молча созерцать друг друга. Ты – свое небо, я – свое прошлое, которое теперь пахнет не болью, а просто одиночеством. Или свободой? Эти два запаха так похожи, что их сложно отличить.

Вечером я усаживаюсь за столик в маленьком кафе на берегу, точь-в-точь как в прошлой жизни, и выпиваю бокал холодного белого, которое пахнет зеленым яблоком и остывшим, усталым солнцем. Нет, два. Если честно — три.
Под салат с тунцом и оливками.
И позволяю местному гитаристу предложить мне четвертый…

Он подсаживается сам, без приглашения, пахнущий морем и дешевым одеколоном «Морской бриз», купленным в соседнем ларьке.
— Леонид. Можно Лёня…
— Катя. Можно — Екатерина Александровна.
Лёня/Леонид напрягается, думает, что я его отшиваю с порога, как надоедливую муху.
— Шучу я! Мне же не сто лет, чтобы по отчеству, я еще даже не стала памятником самой себе.
— Вы из тех, кто бежит от себя? — спрашивает он с умным, насупленным видом, отодвигая гитару, как свидетельницу.
— Я из тех, кто бежит за шашлыком, но постоянно сворачивает не туда, прямиком в чью-то прошлую жизнь, — отвечаю я, ковыряя вилкой салат, в котором оливки похожи на чьи-то непрожитые судьбы.
— Глубокомысленно, — кивает он, будто ставит печать. — А я пишу песни.
— А о море есть?
— Есть. Там море у меня — вечно под мухой и стонет о потерянной любви.
— У меня оно больше похоже на немого психотерапевта. Все выслушает, пошуршит галькой в ответ, посмотрит закатом в душу и счета не выставит.
Он смеется и просит у официантки бутылку красного.
«Кажется, будет перебор», — проносится в моей голове легкой тенью чайки.
Потом мы шатаемся по набережной, и нас уже пошатывает от выпитого, сидим на лавочке, и этот Лёня запускает пальцами в струны. Звучит наигрыш, простой и тоскливый, как эта галька — вся разная, но в целом — одно и то же.

— Это та самая песня про море, — поясняет он. — Про то, как оно вчера напилось до зеленого цвета и пыталось приударить за луной, приняв ее за дискотечный шар.
— Это прямо про нас с тобой — нетрезво перехожу я на ты.
Он поет свою песню — натужную, немножко фальшивую, но искреннюю, как детский рисунок. Про шторм в стакане пива, про ржавые якоря воспоминаний, о том, как ракушка все никак не может понять, что море ее давно забыло, как забывает ребенок старую игрушку. Он такой смешной и трогательный в своих попытках выглядеть глубоким.

И вот мы уже идем к моей гостинице. Он несет гитару, я — недопитую бутылку, как факел свободы. Ты, море, подыгрывая нам, шумишь по левую руку.

В номере он с порога пытается обнять меня, но при этом зацепляется ремнем гитары за ручку чемодана. Гитара издает жалобный дребезжащий звук, а он падает на кровать, увлекая меня за собой. Мы лежим и смеемся. Над абсурдом бытия, сами над собой, над этой нелепой ситуацией, которая и есть жизнь.

Потом мы все-таки занимаемся любовью. Это происходит как-то немножко невпопад, под аккомпанемент доносящегося из соседнего номера телевизора. Кто-то в миллионный раз пересматривает гайдаевскую «Кавказскую пленницу»…

Леонид даже в кровати не забывает о своем призвании.
— Твоя кожа… — шепчет он на ухо, и голос его сиплый, будто простуженный. — Она как песок после заката… еще теплая… но в ней уже ночная прохлада…
— Спасибо, — бормочу я в ответ, уткнувшись лицом в подушку. — Кажется, я лежу на твоей кроссовке. Она тоже похожа на теплый песок. Но пахнет рыбой.

«Чей туфля? А, мое! Спасибо!» — доносится из телевизора.

Мы меняем положение.
Все быстренько заканчивается. Он засыпает мгновенно, свернувшись калачиком, точно бухта, закрывшаяся от волн. Я лежу и смотрю в потолок. Утро уже не за горами, оно подкрадывается, как кот к миске с рыбой. Леонид похрапывает. Негромко. Уже хорошо. А гитара у стула внезапно, без всякой причины, издает тихий, печальный звон. То ли струна ослабла от пережитых страстей, то ли ей приснилось море.

Утром перед уходом он рассказывает про какие-то важные дела, будто оправдываясь за свое скорое бегство, потом спрашивает — ну что, может вечером снова встретимся?
— Вечером у меня скорее всего тоже будут дела — отвечаю я неопределенно, глядя куда-то поверх его головы, в будущее.
Мой случайный гость оставляет  номер  своего телефона. По-моему, мы не сильно расстроены от возникшей неопределенности. Вернее, определенность есть, просто она не высказана.
Он уходит. Я подхожу к окну. Ты, море, спокойное и умытое, как будто ничего и не было. Леонид идет по пляжу, уже напевая что-то новое новому невидимому зрителю. Его силуэт кажется маленьким и несмелым на твоем огромном фоне, точно запятая, потерянная в длинном-предлинном романе.

И я понимаю, что это не история любви. Это история про то, как иногда нужно позволить жизни быть нелепой, смешной и немножко печальной, как песня провинциального гитариста. Просто чтобы услышать, как звякнет одна-единственная струна в наступающей тишине. Просто чтобы понять, что ты все еще можешь смеяться над собой. А это дорогого стоит…

И жизнь, начав с чистейшего листа,
сама к себе в столицу невъездная,
сбежав на море, заведу кота.
Мейн-кунского? Персидского? – не знаю,
но заведу!
И буду брать в кровать,
листать в ночи гламурные журналы,
и долго просыпаться и зевать
под птичьи развесёлые хоралы.
И начинать свой антитрудодень
гигантским вредно-смачным бутербродом,
и, как смешную шляпку, набекрень
носить с трудом добытую свободу!

Отдавшись наслажденьям бытия,
изнежу тельце взглядами на пляже.
Куплю – авось! – ажурного белья,
а может, сразу три комплекта даже!
А вечером в каком-нибудь кафе
так оторвусь и так насумасбродю!
С мужчинкой зафлиртую подшофе
и вдруг пойму, что я уже и вроде
вас всех опять простила, господа,
и после самородного токая
все ж заведу чеширского кота...
А может быть, сибирского... не знаю.