Крестоносец

Во дворе между пятиэтажками всё было как всегда: асфальт тёплый, качели скрипучие, а на турнике висела вытянутая верёвка — «лифт», на котором никому нельзя было кататься, но все катались. За гаражами пахло бензином и кошачьими делами; в песочнице лежала крышка от ведёрка, под которой девчонки хранили «секретики» : фантик, бисеринки и цветочек под стеклянным осколком. Солнце било по белой стене, и казалось, что двор чуть-чуть шуршит, как новая тетрадка.

— Давай в «квадраты»? — предложил Витька, подпинывая мяч с погонялом «Кожаный».
Нет , - заорал их заводила Сережка Щербаков из 3 «А» ,-  настояший матч . Васек и Длинный заулюлюкали. Сережка был их вожак. Мог подбрасить мяч ногой двадцать раз подряд, мог камнем в жестянку так как никто с трёх подъездов не мог, а мог и  просто посмотреть , и всё. Все как-то сразу брали под козырёк.
Разбились по командам . Петьку Перхушкова взяли в защиту . Но строго предупредили  ,что если что-то упорет, то вылетит с пендалем вдогонку.
Игра пошла , обменялись голами , пока не случилось недопонимание.
— Нечестно, ты заступил! — закричал Толик и ткнул пальцем в трещину на асфальте. — Вот тут линия!
— Да ты слепой! — Витька пихнул его плечом. — Я вообще рядом пробежал!
— Ага, «рядом», — фыркнул Колян. — Носом почти в линию воткнулся.
Серёжка стоял сбоку, щурясь, и сразу выдал:
— Всё, спорите — значит обнуление. Счёт один-один.

— Сам ты обнуление, — буркнул Витька, но спорить с Серёжкой никто не любил. Тот и кулаком мог, и словом задавить. Вбросили , Витька пошел в нападение.
Петька  кинулся было ему навстречу, но споткнулся и так нелепо растянулся на земле, что все заржали. Он поднялся, отряхивая коленки, и сделал вид, что ему вовсе и не хотелось играть.

— Дуй отсюда -  сказал Витька. — Перхушков, ты всё равно косолапый, тебе только воздух гонять.

Толик тут же подхватил тему:
— У него ещё и кеды дырявые. Видал? Пальцы наружу торчат. Пусть сидит.

— Пусть сидит, — повторил Васька и закинул мяч выше всех.

Ребята закричали, подпрыгивая, кто-то схватил мяч, кто-то заорал, что это «рукой» и «не считается». Шум стоял как на стадионе.

А потом Серёжка вдруг остановил игру.
— Тихо! — сказал он - старшаки идут . Не светимся. Айда за гаражи.
Старшаками оказались двое шестиклассников с третьего подъезда . Ребята подхватили мяч и прыснули за дом , к гаражам . Петька припустил за ними.
Расселись прямо в лопухах на перевернутых дощатых ящиках.

— Погодите, ребзя — сказал Толик. —  щас вот что расскажу! Мой дед, между прочим, всю войну за рулём! Снаряды подвозил. Через всю Европу. Вчера выпил с дядькой Генкой и как пошел рассказывать… Уже под Берлином… — он сделал паузу и важно поднял палец, —  под Берлином машина заглохла, а немцы как начали палить, а он под огнём устранял , устранял , помощника убило , а он устранял и устранил и всё равно доехал!

— А у меня, — перебил его Колян, — дед на заводе был. Станок у него… ну, такой здоровенный, с воротом, и вот так «ж-ж-жж» и искры! Он башни для танков точил, понимаете? Это он для Победы! Таких станков всего два было. Поэтому у деда была бронь. Ну чтоб на фронт не забрали. Все равно медаль получил.

— А у меня дед летал, — сказал Серёжка — Летал, понял? А после войны был техником на аэродроме. Он мне про «Як» всё рассказывал. Про маслёнки. Как фашиста с пулемёта сбил . Как мотор перебирать. Всё знает.

Все ахали и говорили «круто!» , а Петька Перхушков молчал. Он тёр пальцем шершавую щепку и делал вид, что у него срочное дело — нужно постучать по щепке определённое количество раз.

Петька был из тех, кого не замечают, пока не надо кого-то дёрнуть за ухо. Семь лет, уши торчком, вечно незаправленная рубаха. Папка ушёл, когда Петька ещё половину алфавита не выучил; мама теперь говорила «не мешайся под ногами» и «иди гуляй, я занята», но всё равно варила ему суп с лапшой и иногда гладила по голове. Быстро, как комарика отгоняла. Почему-то дедушек у него не было . Была бабка Зина , но та приезжала пару раз в год. И то , лучше бы не приезжала ,

Истории пошли по второму кругу.  Петька слушал и слушал, как мальчишки хвастаются дедами . Потом сказал негромко:

— А мой дед… крестоносец.

Тишина падала смешно, как ведро на бок. Сначала никто не понял, а потом Витька захохотал, Толик зашипел , подавившись смехом , а Колян прописал Петьке  щелбан по лбу .

— Ты что, с дуба? — сказал Серёжка, щурясь. — Крестоносец у него! Кино пересмотрел ?
— Правда, — упрямо повторил Петька. — Из Палестины.

— Из палестины, — передразнил Колян. — Ой, приехали…

Серёжка не смеялся. Он разглядывал Петьку внимательно, как букашку под лупой.

— Так. Значит, дед-крестоносец. Раз так — показывай. До конца недели. Иначе темная и бойкот. Всё честно. И не вздумай никого со стекляшки подговорить.

Стекляшкой называли районный гастроном , возле которого с утра и до вечера происходило броуновское движение личностей в разной степени опьянения и опохмела .
Темная - это когда тебя в подвале под вторым подъездом «учат уму-разуму» без лишнего шума. А бойкот ещё хуже. Ты есть, а тебя нет.

Петька сглотнул. Кивнул.

Следующие два дня во дворе всё было прежним: «ножички» у стены, «классики» мелом на асфальте , «Битлз» из открытого окна у бабы Маши — старший внук привёз пластинку, и теперь вся пятиэтажка знала «Ёстердей». Девчонки организовывали новые «секретики», вытирая  стекляшки об футболки и сарафанчики. Мальчишки спорили, у кого кто из их дедов чего больше , орденов или медалей ; у кого «За отвагу», у кого «орден Трудового». Петька ходил молча, как тень.

На третий вечер он пришёл к проходу между гаражами . Проверил калитку — ржавая, тяжёлая, засов застревал в проушинах . Он дергал его, пока тот не стал ходить свободно. Рядом в лопухах лежали какие-то древние шины. Из гаражей тонко пахло старым железом; кто-то вдалеке хлопнул дверцей. Глухо как в барабане.

Петька постоял и отвернулся. Шёл домой обходным маршрутом , чтобы лишний раз не попадаться. Дома мама сидела на табуретке и смотрела в окно, как будто там кино. На столе тарелка с картошкой и огурцом, черный хлеб.

— Поел? — спросила не глядя.
— Ага.
— Не шляйся ночью.
— Угу.

Он сел в трухлявое кресло, которое когда-то было мягким, как пончик. На потолке тени от фонаря двигались, как рыбки. Петька думал о дедах. Про настоящий станок, что «ж-ж-жж» , и искры. Про аэродром, где ночью пахнет керосином, а днём горячими самолетами . Про грузовик, который «дотащил». И про крестоносца , такой железный, бредет по жаре , по песку , с крестом на груди. Он даже не пытался понять, как такое может быть. Просто знал, как знают, что завтра опять будет утро.

— Ну, мы пришли, — сказал Серёжка. — Где твой дед?

Солнце исчезало за домами, и проход между гаражами был  как хищное горло — узкий и тёмный. По краям  дурная  трава, лопухи. Витька сжимал мяч и делал вид, что ему всё равно. Колян держался за Серёжкиной спиной. Толик вытянул шею, как гусь. Были еще Васёк и Длинный . Девчонки не пришли — им сказали «это не для вас».

Петька сказал:
— Тихо. Только не орите.

И тогда в тени шевельнулось. И вышел он.

Высокий, как старый школьный шкаф, он вышел из мрака прохода. Кольчуга, с потускневшими звеньями свисала до колен; кольца звенели неровно, будто половина из них была изъедена ржавчиной. Поверх кольчуги светлый, но обтёртый сукман с крестом, когда-то белым и алым, а теперь потемневшим, словно запёкшаяся на нём кровь, смешалась с пылью пустыни.

На голове  тяжёлый шлем-куб с узкой щелью. Металл потемнел, местами словно обуглился, по краям выступила тёмная окись. В левой руке длинный, вытянутый каплевидный щит, облупленный, с зазубринами на железном ободе. В правой руке меч, не киношный блестящий клинок, а серый, грубый, весь в пятнах и разводах, как нож уставшей домохозяйки, повидавший уже слишком много .

Он шёл тяжело, будто каждая кость в теле помнила падение с коня и удары копий. Лениво, но с той суровой усталостью, что бывает у солдат после марша под палящим солнцем: шаг — скрип ремня, шаг — глухой звон кольчужных колец, шаг — щит ударяется о бедро. Казалось, вместе с ним идёт запах: сухая пыль, конский пот, вино и кровь, давно засохшая на железе.

— Unglaubige… Heiden… — донеслось из-под шлема глухо, как из бочки. Голос был надорванный, с сипом, будто когда-то пришлось кричать до разрыва горла.

— Чего это он? — шепнул Толик.

— Нехристи, — тихо, почти спокойно ответил Петька. — Он нас так зовёт. У него привычка.

Крестоносец поднял голову. Из щели шлема  пахнуло чем-то, чего во дворе никогда не бывало: горячим дыханием пустыни, кровью, дымом  костров . Ребята невольно отступили на шаг.

— Это… актёр? — спросил Витька, хотя сам не верил. В горле у него щёлкнуло сухо, как у старой игрушки.

— Близко не подходите, — сказал Петька. — Он устал. И злой.

И будто подтверждая его слова, крестоносец чуть наклонил голову набок — как пёс, высматривающий добычу. На щите виднелась длинная глубокая царапина,явно оставленная чьим-то коротким кинжалом-джамбией ; след, который мог напоминать о тех юнцах , что когда-то, в фанатичном исступлении, насели на всадника, сшибленного с коня.

Шлем поворачивался медленно… Петька шагнул назад, ухватил засов  обеими руками — ржавчина осыпалась на его пальцы .

— Ты чего? — обернулся Серёжка. — Эй!

Петька посмотрел на него и не ответил. Вцепился в калитку и потянул , и когда она лязгнула о стенку гаража , с силой задвинул засов.

Внутри прохода воздух сделался тесным. Ребята кучкой прижались к стенке. Серёжка всё ещё держал спину прямо, но теперь он тоже дышал часто и мелко, как перед нырком.

Крестоносец чуть повернул голову. Лезвие меча, невысоко поднятое, поймало красный отблеск заката. Он произнёс что-то короткое — не разобрать — и шагнул.

— Не надо, — сказал кто-то внутри.
— Открой, Перхушков! — крикнул Серёжка. — Слышишь? Открой!

Петька стоял, держал засов. У него подрагивали пальцы. Он слышал свое дыхание и как мимо по асфальту пробежала собака. Где-то на детской площадке завизжала качель, и звук отдался у Петьки в зубах.

— Ad mortem. — Глухой голос донесся, как из глубокой кастрюли.

В проходе за калиткой лязгнуло. Металл о металл. Короткие, сдержанные шаги. Кто-то заплакал тонко-тонко, совсем по-детски. Кто-то сказал «мам…». Мяч «Кожаный» тихо стукнулся о землю и слышно было как покатился , подпрыгивая.  Пахнуло железом сильнее. Ветер, который ещё минуту назад перелистывал тополиный пух, вдруг стих, как будто слушая.

— Открой же, — сказал Серёжкин голос, и в нём впервые появилась просьба, а не приказ. — Петь… ну… Петька…

Петька закрыл глаза. Посчитал до трёх. До пяти. До девяти. До пятнадцати . До тридцати восьми . Открыл. Ветер опять начал играть пухом , кто-то хлопнул дверью подъезда. Во дворе всё было как всегда.

Он откинул засов. Калитка заскрипела медленно, как старик встаёт со скамейки. В проходе было пусто. Трава мятая. На земле тёмные пятна, как мокрые тени.

Петька постоял у входа, прислушался. Ничего. Только где-то далеко сбоку в окне бабы Маши пластинка опять прокрутила «Ёстердей».

Он медленно пошёл к песочнице. Песок уже остыл, и от него тянуло прохладой. Сел на край, взял палочку и стал ровнять край ямки , просто так, чтобы руки не дрожали.

Когда в окнах загорелись жёлтые квадраты, Петька пошёл домой. Мимо качелей, мимо ларька с лимонадом, мимо турника с «лифтом». Возле третьего подъезда остановился, чтобы перевести дух. Подъезд пах кошками и сыростью. На площадке между этажами кто-то оставил картонку с надписью «Коляски не ставить». Было тихо.

— А я говорил, — сказал он себе совсем негромко, как будто боялся спугнуть, — мой дедушка — крестоносец.

Он поднялся на четвёртый, открыл дверь висевшим на шее ключом и вошёл. Мама спала на диване, телевизор шептал. Петька сел в кресло, где сидел вчера, и посмотрел в щель между шторами. Там был кусочек дворового света — пыль летала в нём, как снег. Он слушал, как часы «Слава» на кухне говорят «тик-так», и думал, что завтра опять будет утро. Выйдешь во двор — качели скрипят, девчонки, секретики… Он подумал про ребят и не стал думать дальше.

Где-то вдалеке, за гаражами, тонко и чуждо звякнул металл — как будто кто-то чиркнул клинком по камню, проверяя, не притупился ли.

Петька закрыл глаза. И крепче прижал к себе своё новое знание — как тёплую ладонь.