Она не пела

Она не пела. У нее не было гортани. Только надрез, шрам, похожий на молчание.
Она ходила по острой гальке прибрежного порта и каждый шаг был тихим вскриком культуры.

Он любил ее тишину. Ему казалось — это глубина. Он не слышал как внутри у нее ломаются скрипки надежды, как пульсирует в такт прибоя немое «люблю», превращаясь в пену.

А она смотрела на его мир: плоский, с углами. Где стулья не плывут, а стоят. Где ножницы лежат на столе с уверенностью приговора. Где любовь — это слово, а не жертва.

Однажды утром она обнаружила, что соль высохла на щеках в узор похожий на карту забытых морей. И поняла, что стать своей — значит раствориться.

Она не стала пеной. Она стала идеей. Той, что щемит в груди при виде заката над строгим портом. Той, о которой он будет рассказывать внукам, заплетая им косы из тины и тумана.

Ведь в конце концов, неважно, кого ты любил — русалку, принцессу или свое представление о волне. Важно, что ты теперь навсегда немного хромаешь, словно идешь по дну, даже стоя на суше.