Там, где закончатся все дороги. Проза

    Недавно, оно начало возвращаться ко мне. В фрагментах, галлюцинациях и бреду, амальгамма, переплетение сотен миллиардов историй. Человек в этом узле, что планктон в рыбацких сетях.

    Многие ионы я просто выживал. Я не помнил себя, времени или места. Я не стремился узнать хитросплетения нитей, будь то паутина в углу недолговечной избы, в которой я впервые находил себя несколько раз, или же судьбы, как таковой. Раз за разом, я очнулся в недоброй памяти и, не ощущая подвоха, оголтело бежал от собственной гибели, причиняя гибель без стеснения совести, набивал брюхо, когда успевал, если везло, растлевал, или был растлен. Иногда я казался себе мужчиной, иногда женщиной. Иногда мне не хватало способностей даже думать о себе, а в иной раз я не мог остановиться и думал столько, что стены жизни не могли вместить что-то кроме истерической рефлексии. Иногда, я не был в себе сдержан, и делал то, о чем в другие разы и подумать не мог. Иногда я просто ничего не мог. Чаще, чем мне хочется осознавать. Забвение было панацеей безумию, как и должно. Это твой план, и он работает, даже если я уже не помню об этом. Но в этот раз, что-то явно было не так.

    Трещинка в идеальном восприятии текущего момента. Маленькая трещинка. Сквозь эту трещинку был виден крохотный лучик того, что было не со мной. В этом месте, без света, где мне приходится останавливаться на привал, по хорошему говоря, нет меня. Размышлений обо мне, эмоций, стремлений. Есть только память обо мне, и она медленно перетекает из того, что было мной недавно, в бездонный колодец небытия. Сюда входят без предупреждения, а исчезают, когда готовы, совершенно чистыми, без вины. В этом месте не должно быть света. И глаз. И восприятия, как такового. Почему эта морщинистая рука выглядит так знакомо и тепло? И едкий запах, который кажется таким привычным. Я решил не думать об этом больше и отправился в путь.

    Следующий раз прошел, как надо. Но волнение возвращалось, когда теплый сквозняк из метафизической трещинки отдавал странными запахами, которых я никогда не видел и не мог найти. Потом я жил в предгорье и был пастухом. Племя осело здесь до моего рождения, и нас не беспокоили волки и большие кошки, им было негде прятаться вдали от леса, поэтому дети пропадали редко, а овцам хватало одного пастуха и собаки, чтобы безопасно преодолеть луг в обе стороны. Заметить угрозу можно было задолго до того, как станет поздно. Этот безумный пьянящий запах опять настиг меня, и я стал водить носом, в попытках найти материальный источник. Как всегда, безуспешно. Этот агрессивно назойливый, знакомый запах сводил меня с ума. Я много раз спрашивал соплеменников, чуют ли они, но они лишь посмеивались, а потом сынок главы с дружками поколотили меня за изгородью за мою придурь. Мои грёзы прогнали крики беспокойных муфлонов и нервный рык белого пса. Смеркалось. Уже? Я потерял столько времени за грезами? Я понимал, что опасность медленно карабкалась по холмам со скоростью надвигающихся теней. Я повернул стадо, кнут свистел пронзительнее, чем обычно. Последнее, что произошло этим вечером, было очередное дуновение чудного парфюма. Ах, газолин! Было ли это на ..?
Челюсти огромной волчицы сомкнулись на шее того, кто был мной. Это было последнее, что произошло. Газолин. Какое облегчение.

    Так, раз за разом, я вспоминал всё больше. Каждый раз, плывя в безупречной тьме, я видел фрагменты глазами людей, который не были или не будут мной. Теперь, в моей системе появилась цель. Собрать мозаику, собрать в пучок все пути и узнать, где они заканчиваются. Я должен понять.

    Теперь мои жизни стали более осмысленными. Когда я ходил по земле и создавал, я не помнил всего того, что я видел в темной подкорке на другой стороне жизни, но я чувствовал её. И это питало мои устремления. Каждый раз, я руководствовался тем, что узнавал, что мог использовать, что нравилось мне на момент. Я вдохновлялся родственными идеями других мыслителей и творцов моих эпох. И я действовал. Я чувствовал тягу к людям и радость их даже самым маленьким победам. Я собирал коммуны, деревни, города, племена. Иной раз, я руководил народами, как никогда раньше. Мне приписывали слова "Мудрый" и "Великий", это было слишком, но я понимал, что образы и мифы направляют людей к свету. Я не сопротивлялся. Конечно, мне были не чужды и огрехи. Я не всегда мог вовремя отличить стратегию от подлости, высокомерие от благородства. Переживая эти моменты в перерывах между жизнями, я учился и делал выводы. Так рождалась философия. Так рождался прогресс. Когда-то он рождался в борьбе, первое заточенное копье, первая стрела, первый волчара, неуклюжий от настороженности, бочком косолапящий к брошенной мной тушке. Сегодня она уже почти у самого костра. В другие дни, прорыв случался, например, в морге, спина болела от сосредоточенной работы, но вскрытие уже почти завершено. Ни одна спина не выдержит груза науки, которую, любопытная, в неимоверном рвении, она вынуждена толкать вперед! Когда я открыл пенициллин, я почувствовал, как изменился ход истории. Мир никогда не будет прежним. В моей мастерской в Париже, из кузни пришли уникальные, тонкие контуры креплений к паровой установке, последние штрихи, и только одна мысль нервно занимала рассудок: "Ты-то не взорвешься, мон шер! Тебе суждено летать!", и морщинистые руки затягивали гайку почти до предела, пока сиплый женский голос не раздался из входа в мастерскую. А я уже был потерян в необъяснимом вихре. Я видел эти руки, мои руки, но они тянулись ко мне в той грёзе... Абсурд, что за абсурд? В Королевское общество не принимают за поклонение абсурду! Что ты говорила, дорогая? Германия?..

    Так продолжалось многие миллионы раз. Я забывал, но смутно помнил. Делал, что мог, умирал и вспоминал. Картина моего мира вырисовывалась во тьме всё яснее с каждым возвращением сюда. И не было силы, способной преградить мне дорогу. Постепенно, груз истины человеческой стал замедлять мои возвращения в мир живых, откладывать его, пока я встрою новые воспоминания в практически необъемную генеалогию событий, фактов и генетических расхождений. Судьба с высоты птичьего полета представлялась мне энтропией на практике. Как грубо! Ну что, можно возвращаться на путь...

    Однажды, вернувшись из череды головокружительных приключений, я вновь замер, увидев посреди бесконечной тьмы практически идеальную сферу из света, всё более полную и богатую с каждым новым возвращением сюда. Просто паря рядом с ней, я сжимался под натиском всех эмоций, боровшихся сейчас, как и раньше, за мое безраздельное внимание. Я надолго задумался. Я вспоминал лица. Вечность концентрированной рефлексии спустя, я не нашел ни одного лица из виденных мной со стороны, которых бы я не видел в зеркале, отражении в воде, или глубинно всматриваясь в мамины глаза.

    Пришло время. В этот раз, я родился зрячим. Я помнил и понимал. И я шел так, как я видел сотнями глаз, и читал- миллиардами, слезящихся или скептичных. Я не мог допустить ошибки, потому что я видел всё, что происходило вокруг меня, и видел то, что ещё не произошло. Каждый из людей был на моей ладони, нагой передо мной, потому что каждый из них был когда-то мной, и был мной. И я шел, как надо было идти, и говорил, что следовало услышать. И нес свой крест.

    С этого холма открывается такой захватывающий вид...

   

    Когда непроизвольные слезы высохли, а спасителя с Голгофы перевезли в ночи в пещеру в Галилее, Мария Магдалина не могла сомкнуть глаз. Но не потому, что скорбела. А потому, что он рассказал ей то, что она должна была унести с собой. Потому что так было предначертано. И когда камень, прислоненный к выходу из пещеры, накренился и с грохотом упал, она почти не удивилась. Она не знала, что так будет, но что-то в ней, что могло удивляться, было уже отстраненно от участия и обречено на созерцание. Мир перестал казаться твердым или гарантированным, а стал казаться чем-то другим. Его не надо было больше познавать или бояться. Все было предрешено и предупреждено.
"Я помню, что ты думаешь, Магдалина. Это пройдет." И потом он сказал то, что должен был сказать. И мир снова стал прежним.





    В пространстве абсолютной тьмы сияет белое солнце. Аккумуляция всех идей. Абсолютная человеческая истина, непостижимая индивиду, но вечно присущая. И я, теперь удовлетворенное в своем предназначении существо, сидел и отдыхал в этом свечении. Я смирился с тем, что я исчерпан, и одиночество мое не было болезненным. Я прошел достаточно дорог босиком, чтобы научиться терпению. За спиной раздался звук, который до абсурда не вязался с местом и временем, и в скрипнувшей в небытии двери прозвучал кашель человека, целью которого было беспощадно прервать вечную тишину этого нереального места. Я повернулся и увидел странный золотистый силуэт, определенно человеческих, но почему-то незапоминающихся, нерегистрируемых черт, как будто саму его природу невозможно было удержать или воссоздать. Круглое радостное лицо, большие глаза, не менее яркие, чем сплетенная мной вселенная, парящая за моей спиной, руки, гораздые обнять естество, добродушная улыбка. Я просканировал свои воспоминания, и верно, я никогда не встречал его в своем мире, но следы его точно были. Знаки. Как я не заметил такой важной детали? Каждый раз, вспоминая его образ и уточняя истории, мне казалось, что я и есть он. Или буду им. Его мудрость оставалась, а дальнейшие мысли о нем самом удивительно натурально ускользали из сознания. Значит, не я создал его в одной из своих удобных поучительных сказок. Когда я в последний раз удивлялся?

   "Реальность всегда оказывается умнее нас, поначалу." - прочитал он мои мысли. Я молча кивнул. "Пойдем, дальше начинается самое интересное!", весело поманил меня Будда. Увидев секундное промедление, он улыбчиво заверил: "Все удивляются в первый раз..."