Сонная муть -30. 6. 25-

1.
Из-под лопнувшей газовой лампочки льётся и вьётся и вязнет тягучий-текучий фильтрат, заливая всё до потолка в нагноениях шерстяной плесени и непонятной фекальной пластмассой. Устало сидящие неподалёку (и под своей плотью) фантомные души забытых солдат в каземате пытаются чёрные воды сдержать, чтоб эта казарма не лопнула в клочья отдельных бледнеющих туловищ, через которые серыми бисерными пересветами в ломких обломках разрушенных стен раззевало бы громко падение знаковых стелловых башен, ознаменуя собой только... поди угадай. Но никто не кричал, не вертелся. Они только лишь попытались заткнуть чем-то дико смердящую лампочку, что водопадом сочилась тошниловкой, переполняя пространство водой химиката, пока уж не бросили ту безнадёжную деятельность к чёртовой матери и не сбежали подальше от этого по коридору, что скоро и так уже станет болотом, но им было пофигу. Можно же просто забить на всё, выпить и спеть, заблуждаясь о том, что здесь каждый исчезнет. И пофигу! Выхода нет, нас тут держат, забыв – Так решили, наверное, сверху. Смиренно мы примем последнюю участь, ведь нет у нас шанса, а значит и нет этой глупой надежды, нет самообмана... И ПОХЕРУ!
Но когда все уснули спустя два часа, до этого бодрствуя в бессознательном пьянстве под кайфом лишь наполовину, – один из них, самый больной, телом хилый (наверное, он инвалид), так упрямо пытался спастись. Он увидел, как напрочь закрытая намертво дверь в ту казарму впоследствии стала скрипеть — это значит, что скоро потопом прорвёт. И вот так он свирепо искал любой выход, потом истерил, но по-новому брался за детские игрища «Выберись —  выживи», маниакально пытаясь вернуться на волю живым, чтоб увидеть друзей и родных и других, — Это было бы славно и очень тепло. И когда он прилёг как и все остальные, впадая в свой сон, из той запертой дверцы нахлынуло хищное чёрное мегацунами.

2.
А где же фильтрата побольше всего? Я то уж знаю, что надо искать всё то самое доброе только на свалке, ведь все мы избавились от того, что так жжётся и бьётся, ведь нету там сахара, не ублажает. А туда свозят как раз всё ненужное и пересроченное – только я вижу, что там кто-то тихо живёт, умывается сточными водами, ищет чего-то, а может кого-то, являя собой покрывало из тонкого слоя мушистых чернушек, чьи крылья толкают по жёлтому небу кружиться их гнойные тушки. И все те поганые гадкие массы каракулей-точек тех мушек-личинок повсюду засели и распространяют вокруг аномалии. В ржавых консервах сдыхая, они оставляют кому-то живущему неподалёку все заболевания, вроде подарка и бонуса к пище-просрочке, что новый бездомный найдёт завтра утром. Пройдёшь вглубь обычных конструкций, вдоль сине-зелёных пожаров, что не затухают неделями и месяцами, наткнёшься на тёмный песок среди братского праха смешавшегося существа-спящей-психики. Шагая по лужам тяжёлых металлов, увидишь, как здесь вырастают и фрукты, и овощи, радиоактивные дикие тыквы, что люди-собаки сожрать не пытаются. Остерегайся тревожных и взрывоопасных туч газа и гейзеров с ядом.
А ночью рабочие строили мусорный дом себе, только ценой одного из них, что в темноте уплотнителем грунта сдавило и передавило под весом. Его там оставят свои, лишь в придачу лопатой добив, чтоб не мучался долго, закапывая под слоями отбросов. И где-то здесь были мои бесполезные черновики со стихами. А может, хоть кто-то прочёл их однажды? — Это было бы славно и очень тепло.

3.
Сидя в очередях кабинета врача, только чувствую утреннее возмущение и неуют, словно чуть надавить и всё бешенство выскользнет скользким желтком, что всё горло прорвёт, но вот только смотрю на других и устало моргаю слепыми глазами, совсем не играя в азартные игры из гнева и ярости в споре живых корненожек, не вижу я в этом чего-то, за что можно выпалить гневным огнём, подыграв им нелепой мещанской войной, накормив своё жалкое эго...
«–Я работала там, и вон там, и вон там... Много кем была... ВОТ И ЖИЗНЬ ПРОШЛА!» – Там какая-то бабка сказала другим, и от этого что-то задело внутри, от того, что нельзя повернуть время вспять, никогда нам не быть теми, кем все мы были вчера, никогда нам не стать молодыми опять – и момент не ценили, живые не ценят того, что они ещё живы и функционируют, мыслят. Ты сам же не думал о тех, кто сидел здесь ещё до тебя, пока ты не забрал опустевшее место, настал твой черёд – забирай эстафету. Не думал о тех, кто тут был, думал, жил в этой древности, в средневековье и дальних эпохах. И нас все забудут, и всем на нас будет уже всё равно, устареем.
Те бабки опять нарасхват говорят всё о том, как всё раньше им было роднее и слаще:
«–Сейчас и нет тех пацанов во дворе – все уставились дома в свои телефоны и двор опустел. Это плохо! Вот раньше всё было по совести, правда, взаправду по правде!..»
И вот я задумался. Сколько же раз это всё происходит? Все эти говоры стареньких только о том, как всё плохо теперь и нам скоро конец, были на протяжении всей нашей долгой нелепой истории. Только вот время идёт, все стареют аж до посинения, чтобы всех их заменяли всё новые, новые, новые, неумолимо шагая вперёд, пока кто-то разбойный в безумии вдруг не запустит ракеты, прервав их рождение в этой вселенной. Или вдруг незнакомец случайно заденет плечом колбу с вирусом, или намеренно скинет, чтоб весь этот мир быстро сгинул... Но всё это не связано с телефонами.

4.
Неуклюже стесняясь чего-то, спрошу у одной той единственной женщины, что заблудилась в большом коридоре:
–Почему вы, нелепо зажавшись в одежды комок, так целуете срезанный локон волос?
И она мне счастливо беззубо ответит:
–Я моргала на красные краски фломастеры карандаши, я увидела брызг конфетти. Я его упустила, поймать не успела, смотрела куда-то за кем-то. В синем небе летели кружили пушистые птицы, а большие деревья такие густые. Тогда я моргала на впалое в землю лицо моего-моего, эти-эти блаженные веки и щёчки. Моргала на то, как лицо его стало так плоско, как наш пыльный коврик у дома. Ещё я моргала на то, как ресницы его и те ногти игрушки растаяли, словно как мартовский снег. Я моргала на шкуру от чучела, вздутую вбок набекрень. А ещё я моргала на то, как те ручки и ножки и тот позвоночник назад завернулись все разом, с шипящим хрустящим трескучим шуршанием хрустом и стоном родного. Моргала на ярком билборде плакате рекламу ситкома сериал уже скоро. Моргала на те перетёртые в клин и вкось мяса багровые дёсны, и чуяла запах его той запёкшейся крови, и кислая вонь проникала мне в чёрные вечные ноздри вдоль Месопотамии. И ещё и ещё я моргала-моргала на наши леса и поля и канавы. Одна ты на свете! Одна ты такая – хранимая Богом родная земля! И как благодарна я Господу в небе, ВЕДЬ ОН ДАРОВАЛ ЕМУ ВСЕ НЕБЕСА!!!

Меня в ответ чем-то стошнило.

5.
Когда что-то гадкое-вязкое вышло из пасти, я скрючился, взялся ладонями за свою талию, сильно обхватывая свой живот, чтоб затем убежать назад прочь, – и вот так я сейчас умываю лицо в своей ванной. В глазах помутнело, как будто меня затопило фильтратом со свалки. Потею и тремор меня накрывает, смотрю в отражение в зеркале и наблюдаю два бешеных выпуклых шара с кругами-зрачками по центру у каждого, в этих обеих стеклянных планетах. Под этими ямками с краю уставшие чёрные вихри торнадо, и всё полотно побледнело как древняя статуя.
Мраморный камень едва ли заплакал, но только лишь выдал немного гримасы и понял, что он не умеет сам плакать, как будто не чувствует радости и не печалится. Он прилагает старания, чтобы в кулак это всё понабрать и куда-то ударить – и вот, отчего-то разбил это зеркало, чтобы в итоге весь отблеск от облика тонкого тела растёкся по мелочным трещинам, что паутиной прольются, фрагментами стёкол его размножая в осколках их, будто вся бледная статуя стала разломана в ломтики сладости. Хоть он ударил так смачно, но без энтузиазма, нет ярости в теле и разуме. Пофигу. Чуть отстранился, но луч от неоновой лампы его перевяжет, пока он не ляжет обратно в горящую яму бездонной кровати, что так привлекает отдаться на части...
Вобрал в свои лёгкие воздух, когда падал дождик, — и стало внезапно... спокойно... Свободно, и вот мне уже насовсем отлегло на душе, лишь когда я уснул и забыл обо всём! Хорошо не смотреть, отвергая весь свет.

6.
Среди разных цветочных руин стародавнего и обветшалого леса, перемотанного слоями пушистых серебряных ниток, я сам перешёл через самую краткую из слишком длинных тропинок, затем я едва ли успел в поле выйти ещё до начала заката. Когда же стемнело, я был возле вечно зелёного мне рудника, но мой муторный путь устремлён только в сторону мелкого озера Арвейт, ведь именно здесь, под землёй, находилась избушка, в которой я мог бы укрыться от этого хлама, что всюду мне в очи влезает. Целый вечер я шёл пешкодралом, пока не устал в конце дня, и решился устроить привал. Во сне мне приснилось, как я разузнал, что же это такое – в тени исчезать. Оказалось, что «Я» – только маска, одежда и код персонажа. Тряпичные куклы – мы все не живые, но даже к тому же не мёртвые, просто изнанка природы. А гибель поможет нам это закончить, вернуться к слиянию с ВЕЧНОСТЬЮ, дабы стереть все узоры, которые нас породили и вскоре угробят, а это ли не Абсолют высшей пробы?!
Я ночью проснулся в холодном поту, в экстатическом трепете – даже казалось, что этот экстазный накал может жутко безногого, что на коляске застрял колесом, встать заставить, чтоб дальше пошёл на ногах. А если ему хватит мощности клейких резервных пакетов, он сможет захлопнуть дороги, умчавшись скорей создавать города без столиц государства без лиц. Помолимся за благополучие его линии жизни! Я мог бы лежать огурцом на асфальте, задыхаясь от ротовой пены, или лязганьем конечностей танцевать копчёным телом, то есть праздновать новую радость в заглушённый эпи-припадок, но я выбрал фигуры, слова и углы, обогащённые до белого каления и навсегда отвратные мне до смертельной болезни.
Итак, я пока ещё думал о том, как я спал, что я понял из сна... А ведь это не важно, – все сны только рябь на воде от камней: Просто то, что ты видел и знаешь уже, только слепленное из остатков отдельных кусочков по памяти мозга. А многие верят придуманным снам! Суеверия их поглощают в капкан, они верят, что этим сознанием сверху с небес управляет какая-то магия, что наставляет куда-то тебя. Такой бред! Хотя я и не знаю, где бред и кому мне поверить, все стали совсем непонятными.
Ах! Пока я говорил вам об этом, уже переполз к тому озеру. Глядь – в отражении мраморный камень с уставшим оскалом. Достало рассказывать о казематах, о свалках, солдатах и стареньких бабках. Зашёл в подземелье – пустое убежище с мягкой постелью. На этом закончу я повесть, исчезну. Спокойной всем ночи, мы будем спать вечно.