М. Дикинсон. Жизнь и переписка Э. Дикинсон 4

ГЛАВА IV

ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ В АМХЕРСТЕ СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ НАЗАД
1848 – 1853-1854.

В общественной жизни Амхерста семьдесят лет назад мало что могло бы воодушевить такое создание, как Эмили Дикинсон. Тем не менее, с восемнадцати до двадцати трёх лет она была общительным человеком в высшем смысле этого слова, хотя и жалующимся, что часто утомляется от своего дома, ежедневно переполненного богатыми и бедными, знатными и простолюдинами, которые приходили – и так редко уходили – как само собой разумеющееся, без предупреждения или приглашения, по обычаю той гостеприимной эпохи, когда двуколка или карета могли подъехать к главным воротам в любой час, развозя гостей на обед, ночлег или длительный визит, в зависимости от обстоятельств. Один из её современников оставил, в том, что полковник Хиггинсон однажды назвал "литературным портфелем Новой Англии", очерк всего этого, который, даже при самом пылком намерении, представляет собой довольно скудный и очень ограниченный рассказ, освещённый лишь одним фонарём.

Конечно же, Эмили испытывала все прелести девичества. Она проявляет интерес к своей одежде, говорит о новых нарядах, в которых, как она предполагает, будет выглядеть смущённым павлином; жалуется на своего брата Остина, вернувшегося из поездки в Балтимор повидаться с её любимой Сьюзи, следующим образом:

"На вопрос, что ты носишь, как уложена твоя прическа и что ты обо мне говоришь, – его ответы были весьма скудными. "Ты выглядела как всегда"... Винни быстро спросила, носишь ли ты баску – "Нет, ты была в чёрном". Дорогая, тебе нужно его приучить, это займёт много лун на модных иллюстрациях, прежде чем он научится уважать и говорить с должным почтением об этом величественном одеянии."

Были и неизбежные, неизбежные визиты к семье, о которых я уже упоминала, когда в любой час дня можно было увидеть у дверей карету и беспомощность в доме перед надвигающейся катастрофой. Однажды, когда к ним без предупреждения нагрянула семья из четырёх человек, Эмили выразила свои чувства по поводу доброты дочерей и занудства их отца, завершив:

"Кузен П. говорит, что мог бы остаться на месяц, навещая старых знакомых, если бы не его дела. Нам действительно повезло, что его дела требуют его присутствия, иначе, думаю, он бы никогда не приехал. Он – своего рода смесь дьякона Хаскелла, Кэлвина Мерилла и Мортона Дикинсона; легко догадаться, как нам нравится его общество".

Однажды осенним вечером, когда Холланды неожиданно приехали ночевать, её мать, беспокоясь обо всём, делала одно за другим заботливые предложения, пока Эмили, вечно раздражаемая повторениями, не воскликнула: "О, миссис Холланд, не хотите ли вы послушать, как я читаю молитву Господню? Не хотите ли вы, чтобы я повторила Декларацию независимости? Не должна ли я прочесть Десять заповедей?"

У неё был двоюродный брат, приехавший из Сандерленда на день – "отец и мать были в небольшом путешествии", – когда именно такие отклонения от привычного распорядка дня и случались. Её друг Вон Эванс, южанин, привнёсший в её жизнь более тёплую ноту, остался после выпускного, и у них было много долгих бесед; а блестящий молодой Генри Рут – дядя нынешнего президента Университета Джонса Хопкинса, чьё обаяние и грациозная красота стали легендой, преследовавшей его на протяжении всего столетия, – часто приезжал к ней в гости. Она говорит, что хотела послушать письма Сьюзи, и настаивает, что восхищается им, но позволяет ему приезжать только для того, чтобы доставить ему это удовольствие. Именно в этот период её жизни начали приглашать гостей, и, признаётся она, она ходила туда с неохотой. В июле 1851 года она услышала пение Дженни Линд в Нортгемптоне и заинтересовалась ею больше, чем её голосом или манерой пения.

Прежде чем Эмили перестала общаться с другими молодыми людьми, она читала лекции, благодаря которым деревня процветала. Все профессора выкладывались по полной; Джон Лорд, считавшийся волшебником стиля и манер, своим неизменным обаянием убеждал в любом решении; Ричард Дана, отец поэта Дана, и даже иногда появлялись мудрецы из Европы. Для молодых леди того времени было приятным времяпрепровождением посещать лекции в сопровождении привлекательного старшеклассника, перед которым их всегда вели; прогулка и сопровождение часто затуманивали в юных головах смутные ценности информации.

Очерк "Общество в Амхерсте шестьдесят лет назад", на который есть упоминание, был написан для семейной памяти её невесткой незадолго до её смерти в 1913 году. В нём много причудливых отрывков из жизни Эмили Дикинсон, которую она делила с остальными. Из него мы узнаём:

светская жизнь в Амхерсте в те ранние дни была не менее уникальна по своим изяществу и простоте, чем в Нортгемптоне, хотя и отличалась некоторыми общественными привычками, которые в Амхерсте считались контрабандой благочестия и совести. Безобидные карты и танцы, распространённые там, до недавнего времени даже не упоминались в Амхерсте как подходящие или даже возможные занятия для бессмертных существ. Однако шестьдесят лет назад, дорогие современники, в узком кругу Амхерста можно было обнаружить столько же прекрасных девушек, или "юных леди", как их тогда называли, сколько украшало любую гостиную. Там были такие же образованные и статные матроны, такие же благородные юноши, как и мужчины, как пожилые, так и молодые, полные высоких целей и щедрых достижений, каких только можно было найти в любом городе, университете или коммерческом заведении.
При президенте Хамфри, а также при президенте Хичкоке, Амхерст-колледж и Амхерст были единым целым. Город, будучи тогда меньше, был полностью представлен на всех студенческих вечерах, как тогда назывались эти приёмы, и принимал активное участие во всех студенческих делах, лекциях и литературных мероприятиях. Эмили, должно быть, играла в жмурки вместе с остальными в доме первого президента, где высокая каминная полка на кухне была довольно опасным убежищем для более высоких мальчиков, поскольку там они были в безопасности от нервных хваток девочек, когда, видя сильное сокращение численности, они поднимали шоры, чтобы привлечь виновных к ответственности. Выпускной вечер, устроенный президентом для выпускников, был главным событием года и проводился в августе в конце семестра. Туда Эмили отправилась со всеми друзьями выпускного класса и всей окрестной деревней, и, несомненно, была одной из тех прогуливающихся парочек, которые, желая якобы избежать скромного сияния астрального светильника внутри, бродили взад и вперед по сельским тротуарам перед домом.

Упомянутый очерк продолжается более бодро:

Никогда не было танцев, никогда не было водевилей. Признаюсь, флирт, что бы это ни было, случался – в самых неожиданных уголках, особенно под лестницей в холле, где диван с пуританской спинкой, обитый конским волосом, без каких-либо подушек, превращался в довольно чопорную "Аркадию". Музыка звучала постоянно, на пианино – мисс Джейн Гридли, дочь известного доктора Гридли, медицинского гения региона, пела поразительно чистым голосом с поистине артистичным исполнением "О, летняя ночь!". А в эффектном контрасте с её столичной культурой и непринуждённостью следовала нежная, очаровательная "О, ты был в чёрном котле", которую исполняла Эмили Фаулер, внучка Ноя Уэбстера, впоследствии миссис Гордон Л. Форд из Бруклина, волшебница во плоти и с силой. Было развлечение – угощение, как тогда называли, – и президент Хичкок, будучи ярым и откровенным сторонником раннего утра, задерживался на его вечеринках после десяти часов только незваные гости; хотя любезный хозяин, казалось, с непритворным гостеприимством не обращал внимания на приближающийся поздний безумный час. За несколько недель до этого кульминационного момента года юные леди были в скромном волнении, подбирая подходящие платья с очаровательной изысканностью и экономией. Поскольку лето уже почти закончилось, по крайней мере для этих юных леди, после вечеринки наступила некоторая упадническая тяжесть, и ранний вечер с печально-голосым стрекотом сверчков окутал их уныние, и они с тоской ожидали возвращения студентов. Но ни разу не было произнесено ни слова об этом, чтобы девичья скромность не покраснела от такой зависимости от этих очаровательных товарищей. Долгие годы женское тщеславие удовлетворяла самая простая одежда. Мягкие мериносовые платья нежных оттенков носились исключительно для обычных визитов, чёрный шёлк – для торжественных случаев, когда присутствовали старейшины. Летом молодые леди носили муслиновые платья с цветочным узором, не слишком чопорные, чтобы не врезаться в горло. С наступлением холодов добавлялись алые ленты с гирляндами из красных ягод на плечах, изящно спускающимися с волос. Часто на голову повязывали довольно тяжёлые венки из миртовых листьев, придавая образу классический вид, словно мучеников с филе или парнасских жертв! Никто не улыбался простоте этих туалетов и не жаждал более богатых или сложных эффектов. Девушки были настолько хороши и обаятельны, что доминировали над внешним видом. Во время визита нескольких всемирно известных учёных из Европы, суровые учёные пришли в восторг от необычайного количества красивых и привлекательных девушек, которых они там встретили.
Вся семья президента Стернса была в близких дружеских отношениях с семьей Дикинсон, и их приемы были менее "заурядными, чуть более величественными", чем у их предшественников. С их управлением в общем облике президентского дома, всегда столь простого и скромного, появился налёт светской жизни. Богатые необычные шкафы, резные стулья и драгоценности, присланные сыном из Индии, а также унаследованное серебро аристократических образцов придавали дому атмосферу приятной и уместной элегантности. Снова цитирую:

шестьдесят лет назад светское разнообразие было невелико; никогда не было званых обедов, разве что изредка вечерние приёмы, да иногда небольшие дружеские ужины или чаепития. Гостиные дьякона Люка Свитсера задавали стандарт элегантности и задавали тон в этих мероприятиях. Было больше света, больше унаследованного серебра, некоторая помпезность со стороны хозяйки, которая всегда принимала гостей в пурпурных перчатках и с глубоким, слегка присев в реверансе – напоминание о ее веселом воспитании в школе-интернате. Она взмахнула веером из перьев, который ей прислал друг-миссионер, преодолев тысячу миль вверх по Нилу. После ужина по кругу раздали сирийские реликвии, мускусные арабские и греческие диковинки – чечевицу из Святой Земли, шелуху – "такую, какую ели свиньи", – инкрустированные кофейные чашки, флаконы с розовым маслом, присланные домой их племянницей, женой преподобного Дэниела Блисса, основателя протестантского колледжа в Бейруте, Сирия. Позже заиграла музыка: Лавиния Дикинсон спела "Мы почти приехали? – спросила умирающая девушка", "Сквозь рожь" – и местный бас, глубочайший, превосходящий все известные музыкальные потребности, после долгих уговоров исполнил "Качающуюся в колыбели глубины" с такой силой, что бокалы в шкафу зазвенели от кувшина. Позже все спели "Америку" и "Старое доброе время", и, радуясь, гости разошлись. Хозяин стоял на вершине каменных ступеней, держа в воздухе масляный фонарь, чтобы обезопасить гостей – в то время единственный маяк в Амхерсте.

Развлечения в эти дни были тусклыми и спокойными, почти неизбежно возвращая к религиозным мероприятиям церкви. Изредка читались лекции, по средам устраивались вечерние молитвенные собрания, а раз в две недели собиралось швейное общество, куда священники и мужья приходили на чай. В середине зимы обычно длились шесть недель затяжных встреч. Картина становится глубже по мере чтения:

В те зимние дни, когда на равнине лежал снег толщиной в два-три фута, Амхерст без уличных фонарей, трамваев, железных дорог, телефона и кино, о которых я и не мечтал, казался моему извращенному юному уму, жизнерадостному и энергичному, унылым, одиноким, безнадежным местом – таким, что даже ангелы могли бы тосковать по дому. Печальный звон церковного колокола все еще звучит в моих зимних снах.

Эмили всегда заявляла, что уверена в том, что колокол Баптистской церкви зазвонит в Судный день, и всё больше и больше обращалась к теплу своего дома, к маленькой оранжерее, где её папоротники, жёлтый жасмин и пурпурный гелиотроп создавали атмосферу, более тропическую, в которой жило её воображение. Аромат её капского жасмина и волчеягодника пахучего навсегда увековечен для тех, кто вдыхал его, перенося их в очарование её бессмертной атмосферы.

Дом Тайлеров был ещё одним домом, известным своим безграничным гостеприимством. Там были рады незнакомцам, иностранцам, богатым и бедным; миссионерам, государственным деятелям, учёным, и когда Чарльз Самнер был в Амхерсте, он нашёл у них единственный приём, который мог быть оказан аболиционисту, – ибо аристократическое спасение нации, как тогда считалось, заключалось в выборе старой партии вигов. Как медленно они уступали, эти красивые упрямые джентльмены в бархатных воротниках и бобровых шапках, освободительным колесницам Бога битвы и Авраама Линкольна!

Но даже в этих угнетённых жизнях украденные удовольствия были сладки, и приятно знать, что Эмили Фаулер устраивала у себя дома так называемые встречи Поэзии Движения, импровизированные танцы – если наши неуклюжие попытки пробиться сквозь "Вирджиния рил" или "Лансерс" можно было так назвать – под резкий голос приглушённого пианино! Это было очень весело и казалось настоящим, – а рядом с этим – контрабанда. На другом берегу реки Коннектикут хорошие люди играли в карты и любили Бога, в то время как на этом берегу подобные развлечения были порочны, как Джаггернаут или идолы! Конечно же, ради секретности, название "встречи Поэзии Движения". Только один раз их тайно пригласили собраться в доме достойной пары, которая собиралась уехать на ночь и, следовательно, оставалась в блаженном неведении об отступлении своих молодых людей, Эмили и Остина, от моральных устоев того времени. Всё прошло весело, как свадебный колокол. Пьяницы танцевали допоздна и с полным размахом. Но лёгкие, как воздух, мелочи – проверенные временем предатели – лёгкая алая нить Иезавели, яблоко Ньютона, чайник Фултона. "Из маленьких желудей вырастают великие дубы!" Именно львиный хвост на каминном коврике в гостиной этого строгого дома на двадцать четыре часа сотрясал домашний уют и наконец привёл к открытию. Его подняли, чтобы освободить неловко запутавшиеся в бахроме пляшущие пальцы, но утром, до возвращения родителей, он был возвращен на место в спешке, не обращая внимания на анатомию льва и его джунглевую грацию. Он был крупным коричневым существом, оттенённым неопределённым зелёным фоном, каким-то подходящим. Глупые, полуиспуганные юнцы заменили его, но полностью перевернули, так что его величественный хвост был загнут вверх там, где ему следовало быть опущенным, и все его члены, соответственно, оказались шиворот-навыворот! Вскоре после возвращения материнский крик: "Девочки, девочки! Что случилось? У льва хвост вверх ногами!" – стал предвестником маленького личного суда. Но в конце концов мать "утихомирили" и посоветовали "не беспокоить отца"!
В наше время трудно осознать важность двух главных событий года в Амхерсте середины века. Это, конечно же, День выпуска и ежегодная выставка крупного рогатого скота в октябре. Обе проходили по всей площади Виллидж-Грин.

Выставка крупного рогатого скота была мероприятием, исполненным деревенской сладости и простоты, которое Эмили любила издалека, особенно звуки военной музыки, звучавшие в эфире с перерывами. Она началась с обращения какого-нибудь знатного человека, за которым следовала благодарственная молитва за сбор урожая. Затем процессия выстроилась у Амхерст-хауса, во главе которой стоял воодушевленный оркестр, в то время как конные эскорты, с военным налетом в одежде и стиле, скакали туда-сюда. Состязание по пахоте, проходившее к западу от церкви на Хэдли-роуд, вызвало огромный интерес. Матчи по тяге лошадей проходили на западной стороне лужайки, или общего выгона. Выставка лошадей охватывала все пространство общего выгона и вниз по Главной улице. Дьякон Люк Свитсер, Сет Нимс и отец Эмили, сквайр Дикинсон, неизменно владели прекрасными лошадьми и разъезжали в таких случаях, сидя очень прямо в открытых двуколках, с натянутыми вожжами, с высоко поднятыми, щегольскими головами своих коней, отказывающихся от бессмысленной опеки. Люди оборачивались им вслед – и в эти последние дни уже не будет непочтительным восклицать: "Где же всадники и их колесницы?"

С раннего утра в День Выпускного вечера пустошь превратилась в палаточный лагерь для факиров, телег разносчиков, всевозможных торговцев, и, что самое очаровательное, – это были девочки и мальчики в лучших воскресных нарядах из Шутсбери, Пелхэма и всей округи, взявшись за руки и переплетя руки, наслаждаясь наружной частью представления и прекрасным, хотя и бессмысленным для них, собранием в старой деревенской церкви. Там были все – замечательные молодые люди, декламировавшие ещё более прекрасные произведения на большой сцене, где все попечители в жёстких воротничках и с ещё более жёстким достоинством сидели вместе с другими важными людьми Долины, слушая красноречие и оценивая ортодоксальность. Самые видные места всегда почтительно резервировались для вернувшихся миссионеров, этих боготворимых сыновей колледжа, ради чьих священных и смелых идеалов было молитвенно создано это учреждение.

Эдвард Дикинсон со своим чаепитием попечителей, которое проводилось в среду вечером Недели Выпускных в течение сорока лет, был слишком яркой чертой тех дней, чтобы его можно было забыть или пропустить. Друзей принимали по всему дому и территории с шести до восьми. Ужин подавался с самым замечательным чаем и кофе. Здесь всегда можно было встретить губернаторов и судей, интересных миссионеров, известных профессоров из наших лучших колледжей, редакторов с высокой репутацией, прекрасных женщин и храбрых мужчин. Это стало настолько устоявшимся обычаем, что в спешке и дружеской атмосфере каждой недели можно было часто услышать: "О, увидимся снова на чаепитии у Дикинсонов".

Сегодняшние светские мероприятия Выпускной недели кажутся несколько лишенными высокой эффектности, если вспомнить, как губернатор и его штаб в форме, со звоном шпор, смешивались и контрастировали с мрачной чернотой площадей и под старыми соснами, растущими на протяжении трех поколений. Губернатор Бэнкс, как говорили, был самым красивым, самым воинственным из них. Губернатор Буллок был еще одной запоминающейся фигурой, с высокой, изящной осанкой, довольно чопорной элегантностью и всегда полным suaviter in modo*, когда он цитировал своих классиков по любому незначительному поводу. Позже в своей жизни Эмили Дикинсон в такие моменты покидала своё обычное уединение и, сияющая, как летящий дух, прозрачно облачённая в белое, всегда с цветком в руке, измеряла своё остроумие и разливала себе вино под всеобщее волнение и аплодисменты тех, кому посчастливилось оказаться рядом с ней.

--------
*suaviter in modo - лат "мягко в обращении", "доброжелательно в манерах"


CHAPTER IV

SOCIAL LIFE AT AMHERST SEVENTY YEARS AGO
1848 — 1853-54

There could have been little in the social life of Amherst seventy years ago to thrill a being like Emily Dickinson. Yet from eighteen to twenty-three she was a social creature in the highest sense, though she complains of often wearying of their house crowded daily with rich and poor, high and low, who came — and so rarely went—as a matter of course, without any warning or invitation, after the manner of that hospitable period, when gig or chariot might turn in at the great gate at any hour, depositing guests for a meal or the night or a long visit as it might happen. One of her contemporaries has left, in what Colonel Higginson once called "the portfolio literature of New England," a sketch of it all which gives, even with the most glowing intention, a rather scanty and very restricted story, lit by a solitary lantern here and there.

There were for Emily the elementals of all girlhood, of course. She evinces interest in her clothes, speaks of new ones in which she presumes she shall appear like an embarrassed peacock; complains of her brother Austin who returns from a trip to Baltimore to see her beloved Susie, as follows:

Asked what you wore and how your hair was fixed and what you said of me—his answers were quite limited. "You looked as you always did" . . . Vinnie enquired with promptness if you wore a basque—"No, you had on a black thing." Dear, you must train him, 'twill take many moons in the fashion plates ;before he will respect and speak with proper deference of this majestic garment.
There were the inevitable, inescapable family visits, too, already mentioned, when any hour of any day might behold a chaise at the door and helplessness within the house before the impending calamity. On one occasion when a family of four descended upon them without warning, Emily expressed her feelings as to the sweetness of the young daughters, and the tediousness of their father, concluding:

Cousin P. says he might stay round a month visiting old acquaintances if it wasn't for his business. Fortunate indeed for us that his business feels the need of him or I think he would never go. He is a kind of mixture of Deacon Haskell, Calvin Merill, and Morton Dickinson; you can easily guess how much we enjoy his society.

It was one autumn evening, when the Hollands had driven over unexpectedly to pass the night, that her mother, anxious for their every comfort, offered one solicitous suggestion after another, until Emily, always exasperated by repetition, cried —"O Mrs. Holland, don't you want to hear me say the Lord's prayer? Shouldn't you like me to repeat the Declaration of Independence? Shan't I recite the Ten Commandments?"

She had a cousin who came over from Sunderland to spend a day—"Father and Mother being on a little journey"—when just such deviations from regularity were apt to occur. Her friend Vaughn Evans, the Southerner who brought a warmer note into her life, stayed on after Commencement, and they had many long talks; and the brilliant young Henry Root — an uncle of the present President of Johns Hopkins University — whose charm and handsome grace was a fable that followed him down the century, came to see her often. She says it was to hear Susie's letters, and insists, she admires him, but lets him come only to give him this pleasure. It was at this point in her life that she began to be called down to entertain callers, and she confesses she went with sorry grace. In the July of 1851 she heard Jenny Lind sing at Northampton and cared more for her than her voice or manner of singing.

Before Emily ceased to mingle with the other young people, she shared the lectures upon which the village throve. The professors all gave of their best; John Lord, who was considered a wizard of style and manner, persuaded to any conclusion by his perennial charm; and Richard Dana, father of the poet Dana, and even wise men from Europe occasionally appeared. It was one of the pleasant pastimes of the young ladies of that day to attend, escorted by some attractive Senior, before whose class they were always given, the walk and escort often blurring in the young brains the cloudy values of information.

The sketch of "Society in Amherst Sixty Years Ago," to which allusion has been made, was written for the family remembrance by her sister-in-law, just before her own death in 1913. In this, there are many quaint illuminations of the life Emily Dickinson shared with the rest. From it we learn:

The social life at Amherst in those early days was no less unique in grace and simplicity than that of Northampton, though differing always in certain social habits held contraband by piety and conscience in Amherst. The harmless cards and dancing common there were not even so much as mentioned at Amherst as suitable or even possible occupations for immortal beings, until a quite recent date. Yet sixty years ago, dear ;moderns, one could have discovered in the small circle of Amherst as beautiful girls, or "young ladies," as they were then called, as ever graced any drawing room. There were as accomplished and well poised matrons, as chivalric young men, — nay, men both old and young, as full of high purpose and generous achievement as could be found in any town, university or commercial.
Under President Humphrey and also under President Hitchcock, Amherst College and Amherst were one. The village, being smaller then, was fully represented at all the college levees, as the receptions were then called, and entered warmly into all college affairs, lectures, and literary occasions. Emily must have played "blind-man's buff" with the rest, in the first President's house, where the high mantel in the kitchen was the rather perilous retreat of the taller boys, since they were safe there from the nervous clutches of the girls, when, aware of great shrinkage in numbers, they pulled up their blinders to bring the culprits down to justice. The Senior Levee given by the President to the graduating class was the event of the year; occurring in August at the close of the term. To this Emily went with all friends of the Senior Class, and all the village beside, and was one of those strolling couples, no doubt, that, wishing to escape ostensibly the modest glare of the astral lamp within, wandered up and down the rural sidewalks in front of the house.

The sketch referred to goes on in more sprightly fashion:

There was never dancing, never vaudeville. I confess there were flirtations, whatever that was—in odd corners, especially under the stairs in the front hall, where a Puritan-backed sofa covered in horsehair, guiltless of cushions, was converted into a rather stiff Arcadia. There was music always, with the piano—Miss Jane Gridley, daughter of the notable Dr. Gridley, the medical genius of the region, sang in a strikingly clear voice with a really artistic rendering "Oh, Summer Night!" And in effective contrast to her metropolitan culture and ease the sweet winsome "Oh, Wert Thou in the Cauld Blast," would follow, sung by Emily Fowler, granddaughter of Noah Webster, afterward Mrs. Gordon L. Ford, of Brooklyn, a wizard in person and power. There was the diversion of refreshments, with a refreshment-table, as it was called then, and President Hitchcock being strongly and frankly in favour of early hours, only intruders lingered after ten o'clock at his parties; though with unaffected hospitality the gentle host appeared to ignore the late mad hour as it approached. Weeks before this climax of the year the young ladies were in a modest agitation over it; arranging becoming gowns with charming refinement and economy. As the Summer was so nearly over, to these same young ladies at least, there was a sort of collapse after the party and a little feeling of gloom in the earlier drawing in of evening with the sad-voiced crickets, and a rather pensive waiting for the return of the students. But never was the slightest utterance given to that effect, lest maiden modesty blush for such dependence upon these fascinating comrades. For many years the dress that satisfied feminine vanity was of the simplest. Soft merino dresses of gentle shades were worn entirely for all ordinary visiting, black silk for stately occasions of the elders. In Summer the young ladies wore sprigged muslins, not too prudish as to cut at the throat. As the season grew chilly, sashes of scarlet ribbon were added, with knots of red berries festooned on the shoulders and drooping gracefully from the hair. Often quite heavy wreaths of myrtle leaves were bound about the head, giving a classic touch, as of filleted martyrs or Parnassian victims! No one smiled over the simplicity of these toilets or coveted richer or more elaborate effects. The girls were so pretty and winsome they dominated externals. During the visit of some world-famous savants from Europe, the stony-hearted scientists became enthusiastic over the unusual number of beautiful and attractive girls they met there.
President Stearns's family were all intimately friendly with the Dickinson family and their entertaining was less ;general, a little more stately, than their predecessors'. With their administration came a touch of the worldly in the general appearance of the president's house, always so plain and simple before. Rich odd cabinets, carved chairs and treasures sent home from a son in India, as well as inherited silver of aristocratic pattern, lent an air of elegance agreeable and suitable. Quoting again:

There was little social variety sixty years ago; never dinners, a rare evening party perhaps, and sometimes the small friendly suppers, or tea parties. The parlors of Deacon Luke Sweetser set the standard of elegance and struck the grand note in these affairs. There was more light, more inherited silver, a certain pomposity on the part of the hostess, who always received in purple gloves, and with a long dipping backward curtsy, a relic of her gay education at boarding school. She waved aloft a feather fan sent her from a thousand miles up the Nile by a missionary friend, and after supper Syrian relics were handed about, musky curios of Arab and Greek, — lentils, from the Holy Land, husks, — "such-as-the-swine-did-eat," — inlaid coffee cups, attar of rose bottles, sent home by their niece the wife of the Rev. Daniel Bliss, founder of the Protestant College at Beyrut, Syria. Later came music, Lavinia Dickinson singing "Are we almost there? said the dying girl," "Coming Through the Rye," — and a local Basso of a profundity beyond all known musical necessity after prolonged urging giving "Rocked in the Cradle of the Deep," with such sustained power that the glasses tinkled in the cupboard from the jar. Later everybody sang "America" and "Auld Lang Syne", and all in a glow the party broke up with the host standing at the top of the stone steps holding an oil lantern in the air for his guests' safety,—at that time the only beacon in Amherst.

The diversions of these days were pallid and calm, leading almost inevitably back to the religious activities of the church. There was an occasional lecture, there were the Wednesday evening prayer meetings, and the Sewing Society once a fortnight, clergyman and husbands coming ;in for tea. In mid-winter there were usually six weeks of protracted meetings. The picture deepens while one reads on:

As the snow lay two or three feet deep on the level those wintry days, Amherst with no street lights, no trolleys, no railroads, telephone and movie undreamed of, seemed to my perverse young mind, animal spirits and vigorous happiness, a staring, lonely, hopeless place, — enough to make angels homesick. The lugubrious sound of the church bell still rings in my winter dreams.

Emily always declared she was sure the Baptist bell would ring in the Day of Judgment, and more and more she turned to the warmth of her home within, and the little conservatory where her ferns and yellow jasmine and purple heliotrope made an atmosphere more tropical for the dwelling of her imagination. The scent of her cape jasmines and daphne odora is forever immortalized to those who breathed it, transporting them back to the loveliness of her immortal atmosphere.

The Tyler home was another one distinguished for unstinted hospitality. The stranger, the foreigner, rich and poor were welcomed there; missionaries, statesmen, scholars, and when Charles Sumner was in Amherst he found with them the only welcome afforded an abolitionist—for the aristocratic salvation of the Nation, as it was then held, lay in the choice of the old Whig Party. How slowly they yielded, those handsome stubborn gentlemen in velvet collars and beaver hats, to the emancipating chariots of the God of battle and Abraham Lincoln!

But even in these repressed lives stolen pleasures were sweet, and it is a relief to be told that

Emily Fowler had what she called P.O.M. meetings at her house, impromptu dances, — if our floundering attempts to get ;through a Virginia Reel, or Lancers could be called that—to the sharp voice of an attenuated piano! It was great fun and seemed real,—beside it was contraband. Just across the Connecticut river good people played cards and loved God, while this side such recreation was wicked as Juggernaut or idols! For secrecy's sake, the name "Poetry of Motion meetings," to be sure. Once only were they surreptitiously invited to gather at the home of the dignified pair who were to be away for the night, and would therefore remain in blest ignorance of this departure on the part of their young people, Emily and Austin, from the moral code of those days. All went merry as a marriage bell. The revellers danced late and with quite an abandon. But trifles light as air are time proven betrayers,—the slight scarlet thread of Jezebel, Newton's apple, Fulton's tea-kettle, "Great oaks from little acorns grow!" It was the lion's tail on the hearth rug in the parlor of this strict home that convulsed domesticity for twenty-four hours and led to discovery at last. Taken up to relieve the dancing toes from clumsy entanglement in the fringe, it was put back in the flurry of righting up in the morning before the parents' return, regardless of the lion's anatomy and jungle grace. He was a big brown fellow set off by a vague green background of some appropriate sort. The silly half-frightened young folk had replaced him, but completely reversed, so that his majestic tail was turned up where it should have turned down, and all his members were topsy-turvy accordingly! Only too soon after the return the maternal shriek, — "Why, girls, girls! What has happened? The lion's tail is upside down!" proved the forerunner of a little private judgment day. But eventually the mother was "managed" and recommended "not to trouble Father with it"!
One can hardly realize at the present time the importance of the two great events of the year in Amherst mid-century. These were, of course, Commencement Day and the annual Cattle Show in October. Both took place all over the Village Green.

Cattle Show was an affair of bucolic sweetness and simplicity, which Emily loved afar; especially the strains of military music on the air, at intervals. It was begun with an address by some distinguished person, and this was followed by a prayer of thanks for the ingathering of the crops. The procession then formed at the Amherst House, an inspiring band leading the way, while mounted escorts, with a military hint in dress and style, cavorted hither and thither. The ploughing match was of intense interest, held just west of the church on the Hadley road. Draft matches were held on the west side of the green or common. The exhibition of horses included the entire space of the common and down the Main Street. Deacon Luke Sweetser, Seth Nims, and Emily's father, Squire Dickinson, were invariably owners of fine horses, and they drove about on these occasions sitting very straight in the backless open buggies, reins taut, and the high showy heads of their steeds refusing the senseless check. People turned to look after them—and in these latter days one might not irreverently exclaim, "Where are the horsemen and the chariots thereof?"

From early morning on Commencement Day, the common was the camping-ground for fakirs' tents, peddlers' carts, every imaginable sort of vendor, and most delightful of all girls and boys in the Sunday best from Shutesbury and Pelham and all the region about, hand in hand, with arms entwined, enjoying the outdoors part of the show, and the wonderful if to them meaningless array in the old village church. Everybody was there—wonderful young men declaiming even more wonderful pieces on the big stage, where all the Trustees in stiff collars and stiffer dignity were sitting with other important men of the Valley, listening to the eloquence displayed and sizing up the orthodoxy. The most ;conspicuous places always were deferentially reserved for the returned missionaries, those idolized sons of the college, for whose sacred and brave ideals the institution was prayed into being.

Edward Dickinson, with his Trustee tea party, held on the Wednesday night of Commencement Week for forty years, was too pronounced a feature of those days to be forgotten or omitted. Friends were received all over the house and grounds from six to eight. A supper was handed about with most remarkable tea and coffee. Here one could always find Governors and Judges, interesting missionaries, famous professors from our best colleges, editors of high repute, fair women and brave men. This became such a time-honored affair that one was often heard to say in the hurried good comradeship of the week, "Oh, I will see you again at the Dickinson tea party."

The social functions of Commencement Week to-day seem rather lacking in high effect as one recalls how the Governor and his staff in uniform, with spurs clanking, blended and contrasted with the sombre black all about the piazzas and under the old pines of three generations' growth. Governor Banks was said to be the handsomest, most martial of them all. Governor Bullock was another memorable figure, with high fine bearing, rather stiffly elegant, and always complete suaviter in modo, as he quoted his classics on any small mellow justification. Later on in her life Emily Dickinson forsook her usual seclusion at these times, and radiant as a flying spirit, diaphanously dressed in white, always with a flower in her hand, measured her wit and poured her wine amid much excitement and applause from those fortunate enough to get near her.