М. Дикинсон. Жизнь и переписка Э. Дикинсон 3

ГЛАВА III

ШКОЛЬНЫЕ ДНИ

Осенью 1847 года Эмили поступила в женскую семинарию Саут-Хэдли, которая в то время была уникальным учебным заведением, одной из заявленных целей которого было обеспечение помощниц для миссионеров, отправляемых за границу. Она превосходила другие семинарии для молодых леди по масштабу и уровню образования и была основана Мэри Лион с рвением к служению, которое заражало всех её сотрудниц. Её помощницы ездили по холмам, дальним и ближним, днём и ночью, летом и зимой, собирая необходимые средства; многие из ныне живущих женщин помнят слова её матери: "Поставьте чайник, мисс Уайт ложится спать. Она устанет и захочет переночевать", - ибо Эшфилд был одним из самых преданных грабителей местных сокровищниц, а двоюродную бабушку Ханну Уайт знали и служили ей везде, куда бы она ни отправлялась, выполняя эту миссию по сбору пожертвований.

Поначалу Эмили отчаянно тосковала по дому и думала, что ей не следует жить. Она трогательно объяснила это словами: "Видите ли, у меня такой милый дом". Из-за длинного списка претендентов мисс Лион повысила требования к поступающим; экзамены были суровыми и должны были быть сданы в определённые сроки, иначе несчастную отправляли домой. Нервное напряжение так сильно влияло на Эмили с её легковозбудимой натурой, что она восклицала: "Уверена, я бы ни за какие сокровища мира не смогла снова вынести то напряжение, которое я пережила в эти три дня!"

В школе было триста девочек, и она нашла учителей добрыми и внимательными, стол был лучше, чем она предполагала, для стольких, атмосфера приятной и радостной. "Всё кажется больше похожим на дом, чем я ожидала", – подумала она, когда первое естественное ощущение неловкости прошло. Согласно программе, каждая девочка должна была выполнять свою часть домашней работы, и Эмили не нашла свою часть трудной: "носить ножи с первого яруса столов утром и днём, а вечером мыть и вытирать такое же количество ножей". Она часто повторяет, что "мисс Лион и все учителя стараются сделать всё возможное для удобства и счастья девочек", и обнаружила, что сами девочки с удивительной охотой стараются сделать друг друга счастливыми, причём с "совершенно неожиданной лёгкостью и изяществом".

Она составила для своей семьи следующий список своих ежедневных занятий, который, кажется, рассчитан на то, чтобы перехитрить Сатану и не дать ему заполнить праздные часы!

В шесть часов мы все встаём. Завтракаем в 7. Учёба начинается в 8. В 9 мы все встречаемся в зале семинарии для молитвы. В 10.15 я читаю обзор истории Древнего мира, в связи с чем мы читаем Голдсмита и Гримшоу. В 11 я читаю урок по "Опыту о человеке" Поупа, который представляет собой просто транспозицию. В 12 я занимаюсь гимнастикой, а в 12.15 читаю до ужина, который начинается в 12.30. После ужина с 1.30 до 14 я пою в зале семинарии. С 14.45 до 15.45 я упражняюсь на фортепиано. В 15.45 я иду в секции, где мы отчитываемся за день, включая прогулы, опоздания, сообщения, нарушение тишины, учебные часы, приём гостей в наших комнатах и десять тысяч других вещей, которые я не буду тратить время на перечисление.

В половине пятого все отправлялись в семинарский зал, где мисс Лайон дала им советы в форме лекции. В шесть вечера они ужинали и в восемь сорок пять ложились спать после долгого молчаливого периода размышлений. Если только их оправдание неудачи по любому из этих пунктов не было уважительным и обоснованным, они получали чёрную метку, что им очень не нравилось. Семья Эмили приехала навестить её и очень обрадовала: её брат Остин, тогда второкурсник Амхерста, вызвал настоящий переполох среди девушек и даже одного-двух молодых учителей, но она считала дни до Дня благодарения, как и до всего остального.

Этот первый День благодарения дома и поездка с братом через гору стали для неё особенным событием. Она была в восторге от "первого вида шпиля почтенного молитвенного дома, возвышающегося перед её восхищённым взором". Стоял дождь и ветер конца ноября, но Амхерст никогда ещё не казался ей таким прекрасным. Все стояли у дверей, чтобы приветствовать её, "от матери, со слезами на глазах, до Кошки, которая старалась выглядеть настолько любезной, насколько это подобало её достоинству". Они пошли в церковь и послушали своего дорогого пастора Колтона, пообедали с гостями и получили четыре приглашения на вечер! Только два смогли принять – к её великому огорчению. В семь все отправились на восхитительный вечер к профессору Уорнеру, а позже молодые люди отправились в дом другой подруги, где играли в игры, ели сладости и веселились "до тех пор, пока не пробили часы – не забудь десять часов, моя дорогая, не забудь десять часов". После их возвращения, когда её отец пожелал послушать игру на пианино, она, "как послушная дочь, сыграла и спела несколько мелодий, к его явному удовольствию".

Понедельник наступил слишком рано, чтобы вернуть её обратно, но вскоре она снова погрузилась в учёбу. Химия Силлимана и физиология Каттера были предметами первого семестра; Оба предмета она нашла чрезвычайно интересными, и со второго семестра начала изучать то, что называлось английским сочинением. В этом её работа отличалась от остальных, демонстрируя заметную оригинальность по сравнению с первым семестром. Во второй половине года она также изучала астрономию и риторику, завершая младшие курсы.

После возвращения появляется небольшая заметка, впоследствии столь характерная, когда она пишет брату, что учёба идёт хорошо, и она "довольно счастлива за себя". Она сдала экзамен по Эвклиду без ошибок. Она всё время считала недели – "Осталось всего 22 недели!" – до дома; представляла их там, скучала среди них. 11 декабря 1847 года она пишет им в свой семнадцатый день рождения, но правила не позволяли ученикам ездить домой на весь семестр, и всего за девять недель до её освобождения учитель отказал ей, казалось, ошеломлённый её просьбой проехать восемь миль через горы вместе с братом. Стеснённая, ущемлённая, подавленная во всех естественных желаниях и порывах, её юность, как нам сейчас кажется, ответственна за её более позднюю почти умышленную любовь к одиночеству и привычку к самоконтролю, но в то время это было общее состояние, присущее не меньше всем её юным товарищам, которые более флегматично и не осознавали никаких противодействий.

Но если День благодарения был лучезарным, то Рождество по сравнению с ним было мрачным, а легенда о восстании Эмили – одна из лучших в семейном архиве. Всего за день до него мисс Лион объявила на утреннем богослужении, что Рождество будет признано постом. Девочки не должны были покидать свои комнаты в течение долгих, определённых часов и должны были медитировать согласно порядку. Изложив эту не слишком соблазнительную программу, она добавила, что школа может встать в знак отзывчивого наблюдения. Школа действительно встала – все, кроме Эмили и её соседки по комнате. Школа села, и мисс Лайон, потрясённая таким вопиющим пренебрежением к приличиям и обязательным благочестиям, расширила свою программу. В конце она добавила, что если кто-то настолько утратил чувство смысла дня, что захочет провести его иначе, пусть встанет, чтобы вся школа могла наблюдать за ними. И, к её вечной славе, из двух ужаснувшихся объектов её анафемы Эмили стояла одна.

Изгой отправилась домой после обеда дилижансом, посеяв панику в семье, подобно духу 1776 года, но в конце концов дело уладили, и ей разрешили вернуться, не убеждённой и не раскаявшейся.

Когда один из пылких поклонников Саут-Хэдли в последние годы попросил разрешения установить там мемориальную доску в её память, вопрос забавно витал в воздухе относительно её юношеской ереси. Было бы интересно узнать, что думала о ней мисс Лион, с её противоречивыми элементами застенчивости и твёрдой уверенностью в правильном и неправильном, которые сформировали её собственный кодекс, не зависящий от мнения начальника.

С детства Эмили читала газеты и часто слышала разговоры о политике и мировых событиях за столом отца. Ей не хватало этого во время её уединённой жизни, где она была просто женственной, и однажды, в порыве подавленного интеллекта, она написала своему брату Остину – в притворном отчаянии:

Пожалуйста, скажите мне, кто кандидат в президенты! Я пытаюсь выяснить это с момента вашего последнего визита, но безуспешно. Я знаю о делах внешнего мира здесь не больше, чем если бы была в трансе. Закончилась ли Мексиканская война? Собирается ли какая-либо страна осаждать Саут-Хэдли?

Конечно, термин "феминистка" тогда был неслыханным, но в этом живом молодом уме уже теплилась скрытая тенденция к возмущению тем, что её считают "non compos*" в мире мужской реальности. Подруга, написавшая ей о встрече с Дэниелом Уэбстером в то время, спровоцировала её резкость: "Вы не знаете генерала Бриггса, а я знаю, так что вам не лучше, чем мне".

В том же духе она воскликнула в конце письма к Сьюзен Гилберт в Балтимор, за год до её свадьбы в 1856 году:

P.S. Почему я не могу быть делегатом на великом съезде вигов? Разве я не знаю всё о Дэниеле Уэбстере, о Тарифах и Законе? Тогда, Сьюзи, я мог бы увидеть тебя во время перерыва в заседании, но мне совсем не нравится эта страна, и я больше здесь не останусь! Delenda est America**! Массачусетс и всё такое!

Из другого письма, написанного позднее в том же году:

Я считаю дни. Я тоскую по тому времени, когда смогу считать часы – не навлекая на себя обвинение в Femina insania***. Я выдумала латынь, дорогая Сьюзи, потому что не могла вспомнить, как это было у Стоддарда и Андерсона!

Но если Саут-Хэдли в сороковые годы отрицал политический интерес женщин, то столь же твёрдой рукой подавлял любые праздные любовные наклонности, хотя и не совсем успешно. Отправка этих "глупых записок, называемых валентинками", была запрещена мисс Лион под страхом наказания. Но, по словам Эмили, её перехитрили с помощью сложной системы взяток, включавшей в себя подкуп деревенского почтмейстера, и в феврале 1949 года, несмотря на запретительный указ, было получено около ста пятидесяти писем.

В мае, из-за временного сильного кашля, который напугал её отца, Эмили, во многом против её воли, забрали домой, но она продолжала учиться и смогла вернуться в Саут-Хэдли в начале летнего семестра. Тем временем она читала всевозможную прозу и поэзию, особенно любимые: "Евангелина", "Принцесса", "Незамужняя тётя", "Эпикуреец" и "Близнецы и сердце" Таппера.

За этим исключением она всегда чувствовала себя хорошо и ничем не наслаждалась, кроме долгих прогулок по лесу с юными друзьями. Она точно знала, где первое бледное земляничное дерево цепляется за серую скалу под защитным валом в Пелхэме, и какое влажное, неприступное место на болотах Южного Амхерста облюбовали редкие жёлтые фиалки; водосбор и гадючий язык имели свои собственные убежища в её памяти, и она могла идти прямо к триллиуму, лапчатке и даже к розовому венерин башмачку, словно у их домов были улицы и номера. Не было ни одного слабого, хрупкого свидетельства робкой новоанглийской весны, которое не радовала бы эта сестра-цветок, едва ли менее творение природы, чем они сами.

Окончательно покинув семинарию в 1848 году, она вернулась в Амхерстскую академию: в качестве школьного острослова, став юмористом юмористической колонки газеты "Лесные листья"), редактируемой ученицами школы. Её жизнь была наполнена лёгкими радостями Амхерста, небольшими светскими событиями, которые случались с большими перерывами и которые она предвкушала вместе с остальными. Вечеринка у профессора Тайлера или слух о предстоящей вечеринке у профессора Хейзена наполняли всех девичьим энтузиазмом, а выпускной всегда приводил город в содрогание. "Скоро всё будет в суете", – так она выражала всеобщее предчувствие, охватившее её, как и всё остальное.

Одно до сих пор нераспечатанное письмо выражает её настроение после возвращения домой:

Воскресенье – у меня нет бумаги, дорогая, но вера непоколебима. Полагаю, если я получу по заслугам, то ничего не получу. Сегодня мне об этом сообщил дорогой пастор. Какая честь быть такой незначительной! Думала намекнуть, что Искупление не нужно для таких атомов. Кажется, ты уехала в пятницу. Иногда это длится дольше, а иногда очень коротко. Не классифицирую. Пятница, суббота, воскресенье! С наступлением осени вечера становятся длиннее, в этом нет ничего нового. Астры чувствуют себя неплохо. Как остальные цветы? Мы с Винни чувствуем себя неплохо, Карло чувствует себя комфортно, он внушает страх и страх, и с новой силой, его иногда бьют, часто сбрасывают с площади, где он ведет патентный иск, как я уже давно чувствовала. Я была в церкви рано утром. Профессор Уорнер проповедовал; тема "Маленькие капельки росы". Эсти взяла пень днём. Платье тёти Кэтрин Свитсер напугало бы Шебу. Тёти Буллард не было дома, предполагаю, что она осталась дома для самоанализа. В сопровождении отца они посетили кладбище после службы. Это волнующие сцены! Ты же знаешь, как щёлкает твоё милое личико. Мы бы не возражали против солнца, дорогая, если бы оно не заходило. Сколько ты стоишь! Я никогда не продам тебя за серебро. Я выкуплю тебя красными каплями, когда ты уйдёшь. Я буду хранить тебя в гробу. Я сожгу тебя в саду и поставлю птицу, которая будет следить за этим местом.
Ещё одна маленькая картина их раннего детства сохранилась в её собственных записях: "Винни сидит и шьёт, словно воображаемая швея", и Эмили представляет себе рыцаря у двери; они говорят о старении, и Эмили наивно добавляет:

виновница – но в глазах её ближайших родственников это был проступок на месте приличных похорон, совершенно превосходящий всякое воображение, и вызывающий неприятные опасения за её будущее. Мать оплакивала её, а отец, ясно видевший её гибель, весьма демонстративно её игнорировал; но её дух было так же легко смягчить, как рассвет. Всё равно что поправить Боболинк за его мадригал или луговую траву за то, что она склонилась на ветру! Так инцидент был исчерпан, не оставив особых доказательств его поучительной ценности в сравнении с подобными проступками при столь же провокационных обстоятельствах.

В декабре она написала Сью:

Винни считает, что двадцатилетие – это, должно быть, ужасное положение для человека. Я говорю ей, что мне всё равно, молода я или нет. Мне бы лучше было тридцать!

И снова она одним словом создаёт домашний интерьер.

Мы убрались в доме – мама и Винни – и я ругалась, потому что они переставили мои вещи. Я не могу найти много того, что носила раньше. Вы поймете, что я окружена испытаниями.

Позже, той же осенью, она пишет:

Звонят колокола, Сьюзи, Север, Восток и Юг, и твой собственный деревенский колокол, и люди, которые любят Бога, собираются пойти на собрание; не иди, Сьюзи, не на их собрание, но пойдём со мной этим утром в церковь в наших сердцах, где колокола всегда звонят, и проповедник, чьё имя – Любовь, будет ходатайствовать за нас. Они все пойдут, кроме меня – в обычный дом собраний, чтобы послушать обычную проповедь, суровость шторма так любезно задерживает меня.
Но в то первое лето после отъезда Эмили из Саут-Хэдли жизнь была полна развлечений, помимо посещения церкви, и даже мрачные похороны в самых отдалённых ветвях Дикинсонов имели светлую сторону для её позорного удовлетворения. Одна из самых безумных её выходок случилась в один прекрасный день, когда, после того как её чинно отвезли на похороны какой-то неизвестной родственницы в старый Хэдли, Эмили убежала из открытой могилы вместе со своим любимым кузеном, довольно лихим молодым кавалером из Вустера – снисходительно понимая, что он везёт её домой кружным путём через Сандерленд, целых семь миль в неправильном направлении, в своей блестящей двуколке и на быстром чёрном коне, настолько быстром, что, когда её настигли родители и возмездие, она увенчала свой позор тем, что оказалась надёжно заперта в собственной комнате дома. Возможно, сегодня это не звучит таким уж безрассудным и непростительным – весёлая молодая кузина, радость движения и соблазнительное очарование солнца под кружевными вязами, полными птичьего пения, могут быть оправданием.

Высокий бледный снежный вихрь крадётся по полям и кланяясь моему окну. Не пущу этого парня! Сегодня ходила в церковь в кое-какой одежде и сапогах, проповедь доктора Д. о неверии. "Ещё один Исав". Проповеди о неверии всегда меня привлекали.

Её застенчивость, её страх перед всем, что она не могла объяснить или с чем не могла спорить, проявляются в её забавном описании того, как она пошла в церковь одна, когда её семью пригласили на щедрые похороны, подарившие ей день редкой свободы. Она говорит, что ходила кругами, озадачивая Эвклида:

"Когда я добралась до ступенек, я улыбнулась, вспомнив о своей геометрии во время пути – каким большим и широким казался проход – достаточно полным и без того, – пока я, дрожа, поднималась и занимала своё обычное место. Там я сидела, вздыхала и удивлялась, насколько я напугана, ведь мне, конечно же, нечего бояться в целом мире, – и всё же призрак был рядом, хотя я и продолжала упорствовать в решении быть храброй, как турок, и смелой, как белый медведь, это мне ничем не поможет. После вступительной молитвы я рискнула осмотреться. Мистер Картер тут же посмотрел на меня. Мистер Свитсер попытался сделать то же самое, но я обнаружил Ничто, где-то высоко в небе, и пристально смотрел на него около получаса –

как бы мне хотелось, чтобы вы, или Винни с Голиафом, или Сэмпсон снесли всю церковь – и попросил доктора Д. зайти в церковь мисс К., пока худшее не останется позади. Профессор Аарон Уорнер – профессор риторики в Амхерст-колледже – проповедовал сегодня днём. Я буду разочарован, если Хорас Уолпол не выступит перед нами сегодня вечером. Если вы пропустите ещё одну субботу, военный министр возьмёт на себя ответственность за субботнюю школу. Пение напомнило мне легенду о Джеке и Джилл, позволивших Джилл олицетворять басовую виолу, которая буквально кувыркалась следом, в то время как Джек, то есть Хор, безумно скакал дальше.
Она так и не вернулась в Саут-Хэдли, ибо, хотя кашель прошлой зимы полностью утих под безжалостным семейным дозированием, её отец решил оставить её дома на год под своим собственным наблюдением. Он уже, должно быть, знал о её блестящем интеллекте и силе её воображения, необычайно очевидной во всём, что она говорила или делала. Пока еще не было намека на её более позднюю тенденцию к затворничеству, и она заставляла своих юных друзей смеяться над ее импровизированными историями, в то время как её знакомство с Библией давало ей легкость в уместных цитатах, ужасающих её старших в их мирском применении – и шутливых, но никогда не непочтительных по своему умыслу. Один из тех, кто любил её, сказал о ней: "Физически робкая при малейшем приближении к кризису в событиях дня, она бросала вызов и земле, и небесам. Это сочетание апокрифов и апокалипсиса объясняет её склонность, которую поверхностный аналитик так часто принимает за богохульство".

Что бы ни думала её покорная мать об этом необыкновенном отпрыске, чего бы ни ждал её внимательный отец от своей старшей дочери,молчанием это выразилось в его решении, что Эмили следует остаться дома.

Последующие годы её жизни, если судить по внешнему виду, прошли так же, как и у других молодых жителей Амхерста сороковых годов. В какие странные приключения её уже вели крылья и плавники её парящего и ныряющего ума, даже она сама не могла и не хотела рассказать.


------
* non compos - лат. не владеющий рассудком, не в здравом уме

** Delenda est America - лат. Америка должна быть уничтожена. Это измененная версия знаменитого фразы Катона Старшего "Carthago delenda est" — "Карфаген должен быть разрушен".

*** Femina insania - лат. безумная женщина


CHAPTER III

SCHOOL DAYS

In the fall of 1847, Emily entered South Hadley Female Seminary, which was at that time a unique establishment of learning, one of whose avowed objects was to provide mates for the missionaries sent out to the foreign field. It was in advance of the other Young Ladies' Seminaries in scope and grade, and had been founded by Mary Lyon with a zeal for service that infected all the fellowship of her co-workers. Her assistants drove over the hills far and near, day and night, summer and winter, collecting the necessary funds; many a woman still living remembers the words of her mother—"Put the kettle on, Miss White is turning in. She will be tired out, and want to spend the night"; for Ashfield supplied one of the most devoted pillagers of the neighborhood treasuries, and Great-Aunt Hannah White was known and served wherever she went on this mission of endowment.

At first Emily was desperately homesick and thought she should not live. She explained it touchingly by saying, "You see I have such a very dear home." Owing to the long list of applicants Miss Lyon had raised the standards of admission; the examinations were severe and had to be done in a specified time or the unfortunate was sent home. The nervous strain affected Emily with her excitable nature, until she exclaims, "I am sure I could never endure the suspense I endured during those three days again for all the treasure of the world!"

There were three hundred girls, and she found the ;teachers kind and attentive, the table better than she supposed possible for so many, the atmosphere pleasant and happy. "Things seem more like home than I anticipated," was her feeling, after the first natural strangeness wore off. Each girl was required by the curriculum to do her share of the domestic work, and Emily did not find hers difficult, which was "to carry the knives from the first tier of tables at morning and at noon, and at night to wash and wipe the same quantity of knives." She repeats often that "Miss Lyon and all the teachers try to do all they can for the comfort and happiness of the girls," and she found the girls themselves surprisingly anxious to make each other happy also with "an ease and grace quite unexpected."

She wrote out for her family the following list of her day's occupations, which seems calculated to outwit Satan of idle hours to fill!

At six o'clock we all rise. We breakfast at 7. Our study hour begins at 8. At 9 we all meet at Seminary Hall for devotions. At 10.15 I recite a review of Ancient History in connection with which we read Goldsmith and Grimshaw. At 11 I recite a lesson on Pope's Essay on Man, which is merely transposition. At 12 I practise calisthenics, and at 12.15 I read until dinner which is at 12.30. After dinner from 1.30 till 2, I sing in Seminary Hall. From 2.45 till 3.45 I practise upon the piano. At 3.45 I go to Sections, where we give all our accounts for the day; including absence, tardiness, communications, breaking silence, study hours, receiving company in our rooms and ten thousand other things which I will not take time to mention.

At half-past four they all went into the Seminary Hall and received advice from Miss Lyon in lecture form. They had supper at six and retired at eight forty-five after a long silent study period. Unless their excuse for failure in any of these things was good and reasonable, ;they received a black mark, which they very much disliked against their names. Emily's family came to see her and filled her with delight: her brother Austin, then a sophomore at Amherst, causing quite a flutter among the girls and even a young teacher or two, but she counted the days until Thanksgiving, with all the rest.

This first Thanksgiving at home and her drive over the mountain with her brother was momentous to her. She was thrilled by the "first sight of the spire of the venerable meeting-house rising to her delighted vision." It was in the rain and the wind of late November, but never had Amherst looked so lovely to her. All were at the door to welcome her, "from mother, with tears in her eyes, to Pussy — who tried to look as gracious as was becoming her dignity." They went to church and heard their dear Parson Colton, and had dinner and callers, and four invitations out for the evening! Only two could be accepted—to her great sorrow. At seven they all went to a delightful evening at Professor Warner's, and later the young folk went down to the home of another friend, where they played games, had a candy scrape, and enjoyed themselves "until the clock pealed out—Remember ten o'clock, my dear, remember ten o'clock." After they returned, her father wishing to hear the piano, she "like an obedient daughter played and sang a few tunes, to his apparent gratification."

Monday came all too soon to drag her back, but she soon lost herself in her studies again. Silliman's Chemistry and Cutter's Physiology were first-term studies; both of which she found intensely interesting, and with the second term began what was called English composition. In this her work differed from the rest, showing ;a marked originality from the first. The last half of the year she had also astronomy and rhetoric, completing the Junior studies.

After her return the little minor note, later so characteristic, comes in when she writes her brother she is getting along nicely in her studies and is "happy, quite, for me." She finished her examination in Euclid without a mistake. Always she was counting the weeks—"Only 22 weeks more!" between her and home; imagining them there, missing herself among them. December 11, 1847, she writes to them on her seventeenth birthday, but it was contrary to the rules to allow the pupils to go home during the term, and only nine weeks before her release she was refused by a teacher who seemed stunned by her request to drive the eight miles over the mountain with her brother. Cramped, curbed, repressed in every natural desire or impulse, her youth seems to us, now, responsible for her later almost wilful love of solitude and the habit of repression, but at the time it was a universal condition applying no less to all her young companions who were more stolidly unconscious of any counter-emotions.

But if Thanksgiving was radiant, Christmas was gloom in comparison, and the legend of Emily's insurrection is one of the best in the family archives. It was only a day in advance that Miss Lyon announced, at morning devotions, that Christmas would be recognized as a fast. The girls were not to leave their rooms through long, definite hours and were to meditate to order. After laying down this unseductive programme she added that the school might rise in token of responsive observation. The school did rise—all except Emily and her roommate. The school sat down and Miss Lyon, appalled by ;such flagrant disregard of the decent required pieties, enlarged upon her programme. At the end of which she added that if there were any so lost to a sense of the meaning of the day as to wish to spend it otherwise, they might stand that the whole school might observe them. And be it said to her eternal glory, of the two terrified objects of her anathema Emily stood alone.

The derelict took the afternoon stage home, causing panic in her family by such a spirit of 1776, but the matter was finally arranged, and she was allowed to be returned, unconvinced and unrepentant.

When one of South Hadley's ardent lovers asked permission in recent years to raise a tablet to her memory there, the question hovered amusingly as to her heresy of youth. It would be interesting to know what Miss Lyon thought of her with her conflicting elements of shyness and fixed certainty of right and wrong, which established her own code regardless of her superior's opinion.

From a mere child Emily had been a newspaper reader, and heard much discussion of politics and world affairs at her father's table. She missed this during her cloistered life with mere femininity, and once in an outburst of smothered intelligence wrote her brother Austin — in mock despair —

Please tell me who the candidate for President is! I have been trying to find out ever since your last visit, and have not succeeded. I know no more about the affairs of the outside world here than if I were in a trance. Was the Mexican War terminated? Is any nation about to besiege South Hadley?

Certainly the term "feminist" was unheard of then, but in this alert young mind there was a latent tendency stirring already toward indignation at being counted as ;non compos in a man's world of reality. A friend who wrote her of meeting Daniel Webster at this time provoked the retort, "You don't know General Briggs, and I do, so you are no better off than I."

In an echo of this same spirit she exclaimed at the end of a letter to Susan Gilbert at Baltimore, the year before her marriage in 1856:

P.S. Why can't I be a delegate to the great Whig Convention? Don't I know all about Daniel Webster and the Tariff and the Law? Then, Susie, I could see you during a pause in the session, but I don't like this country at all and I shan't stay here any longer! Delenda est America! Massachusetts and all!

From another letter written later in the same year:

I count the days. I do long for the time when I can count the hours — without incurring the charge of Femina insania. I made up the Latin, dear Susie, for I could not think how it went in Stoddard and Anderson!

But if South Hadley in the forties denied political interest to women, it suppressed any idle amatory inclination with an equally firm hand, though not altogether successfully. The sending of those "foolish notes called Valentines" was forbidden by Miss Lyon under penalty. But according to Emily, she was outwitted by an elaborate system of bribery including the village postmaster, and some hundred and fifty were received in that February of '49 in spite of the prohibitory edict.

In May, owing to a temporary bad cough that terrified her father, Emily was taken home, much against her will, but kept up with her studies and was able to return to South Hadley at the beginning of the summer term. Meantime she was reading every sort of prose and poetry, mentioning as her especial favorites, "Evangeline," ;"The Princess," "The Maiden Aunt," "The Epicurean," and "The Twins and Heart," by Tupper.

With this exception she was always well, and delighted in nothing more than long wanderings in the woods with her young friends. She knew exactly where the first faint arbutus clung to the grey rock under a protecting bank in Pelham, and the wet, inaccessible spot the rare yellow violets chose as their home in the South Amherst swamp; the columbine and adder's-tongues had their own haunts fixed in her mind, and she could walk straight to the trillium, the bloodroot, even the pink lady's-slipper, as if their homes had street and number. There was no faint frail evidence of the shy New England spring that was not rejoiced over by this flower-sister, hardly less a creature of Nature than they.

After leaving the Seminary for good, in 1848, she re;ntered the Amherst Academy: as the wit of the school, becoming humorist of the comic column of a paper edited by the girls of the school, called "Forest Leaves." Her life was stirred by all the mild gaieties of Amherst, the little social ripples which came at long intervals and which she anticipated with the rest. A party at Professor Tyler's, or the rumor of one to come at Professor Hazen's, filled them all with girlish zest, and Commencement always threw the town into a spasm. "Everything will soon be all in a buzz," was her way of expressing the universal premonitory excitement, that caught her like the rest.

One letter hitherto unprinted gives her mood after coming home to stay:

Sunday — I haven't any paper, dear, but faith continues firm. Presume if I met with my deserts I should receive nothing. ;Was informed to that effect to-day by a dear Pastor. What a privilege it is to be so insignificant! Thought of intimating that the Atonement was not needed for such atoms. I think you went on Friday. Some time is longer than the rest and some is very short. Omit to classify. Friday, Saturday, Sunday! Evenings get longer with the Autumn, that is nothing new. The asters are pretty well. How are the other blossoms? Vinnie and I are pretty well, Carlo comfortable, terrifying man and beast with renewed activity, is cuffed some, hurled from piazza frequently where he has the patent action, as I have long felt. I attended church early in the day. Professor Warner preached; subject Little Drops of Dew. Estey took the stump in the afternoon. Aunt Catherine Sweetser's dress would have startled Sheba. Aunt Bullard was not out, presume she stayed at home for self-examination. Accompanied by Father they visited the grave yard after service. These are stirring scenes! You know the chink your dear face makes. We would not mind the sun dear, if it did not set. How much you cost! I will never sell you for a price of silver. I'll buy you back with red drops when you go away. I'll keep you in a casket. I'll burn you in the garden and keep a bird to watch the spot.
Another little picture of their earliest girlhood remains in her own recording, "Vinnie sits sewing like a fictitious seamstress," and Emily is imagining a Knight at the door for her; they talk of growing old and Emily naively adds:

the culprit — but before the eyes of her immediate connections it was a misdemeanor at a scene of decent burial quite beyond imagination, and leading to untoward fears for her future state. She was wept over by her mother and ignored quite conspicuously by her father, who saw doom for her plainly; but her spirit was about as easy to chasten as a dawn. As well correct the bobolink for his madrigal or the meadow grass for bowing in the breeze! And so the incident was closed without ;much evidence of its instructive value against like dereliction under equally provocative circumstances.

In December she wrote to Sue:

Vinnie thinks twenty must be a fearful position for one to occupy. I tell her I don't care if I am young or not. I'd as lief be thirty!

Again she gives a domestic interior with a word.

We cleaned house — Mother and Vinnie did — and I scolded because they moved my things. I can't find much I used to wear. You will conceive I am surrounded by trial.

Later that same fall she writes:

The bells are ringing, Susie, North, East and South and your own village bell and the people who love God are expecting to go ;to meeting; don't you go Susie, not to their meeting, but come with me this morning to the church within our hearts, where the bells are always ringing and the preacher whose name is Love shall intercede for us. They will all go but me—to the usual meeting house, to hear the usual sermon, the inclemency of a storm so kindly detaining me.
But life had other diversions than church-going that first summer after Emily left South Hadley, and even the grim funerals of the remoter branches of the Dickinsons had a silver lining for her guilty satisfaction. One of her most madcap escapades occurred one lovely afternoon when, after being driven decorously to the burial of some unknown kinswoman in old Hadley, Emily ran from the open grave with her favorite cousin, a rather dashing young beau from Worcester — connived at his taking her home the long way round through Sunderland, full seven miles in the wrong direction, via his shining buggy and fast black horse, so fast, in fact, that when her parents and retribution caught up with her, she had capped her infamy by being securely locked in her own room at home. Perhaps to-day it does not sound so very rash and unforgivable—the gay young cousin, the joy of motion, and the seductive beguilement of the sunshine beneath the lacy elms full of bird-songs may plead for

There is a tall pale snowstorm stalking through the fields and bowing at my window. I shan't let the fellow in! Went to church today in second best and boots, sermon from Dr. D. on unbelief. "Another Esau." Sermons on unbelief ever did attract me.

Her shyness, her shrinking from anything she could not explain or reason with, comes out in her droll description of going to church alone when her family were called to an obliging funeral which gave her a day of rare liberty. She says she went in circles puzzling Euclid:

When I reached the steps I smiled to think of my geometry during the journey — how big and broad the aisle looked, — full huge enough before, — as I quaked along up and reached my usual seat. There I sat and sighed and wondered I was so scared, for surely there was nothing I need fear in the whole world, — yet there the phantom was, though I kept resolving to be brave as Turks and bold as Polar bears, it would not help me any. After the opening prayer I ventured to look around. Mr. Carter immediately looked at me. Mr. Sweetser attempted to do so, but I discovered Nothing, up in the sky somewhere, and gazed intensely at it for quite a half an hour —

How I did wish for you or Vinnie and Goliath or Sampson to pull the whole church down—requesting Dr. D. to step into Miss K.'s until the worst was past. Professor Aaron Warner—Professor of Rhetoric in Amherst College—preached this afternoon. I shall be disappointed if Horace Walpole does not address us this evening. If you stay away another Sabbath the Secretary of War will take charge of the Sabbath School. The singing reminded me of the legend of Jack and Jill allowing the bass viol to be typified by Jill, who literally tumbled after, while Jack, i.e., the Choir, galloped insanely on.
She never went back to South Hadley, for although the cough of the winter before had entirely succumbed ;under the merciless family dosing, her father decided to keep her at home for a year under his own supervision. Already he must have been aware of her brilliant intellect and the powers of her imagination extraordinarily evidenced in all she said or did. As yet there was no hint of her later reclusive tendency, and she sent her young friends off into fits of laughter over her impromptu stories, while her familiarity with the Bible gave her an ease at apt quotation appalling to her elders in its secular application — and jocular yet never of irreverent intent. One who loved her said of her, "Physically timid at the least approach to a crisis in the day's event, her mind dared earth and heaven. That apocrypha and apocalypse met in her explains her tendency so often mistaken for blasphemy by the superficial analyst."

Whatever her docile mother thought about this most unique offspring, whatever her observant father hoped from his older daughter, it was summed up in silence by his decision that Emily should remain at home.

The next years of her life were accordingly passed like those of the other young people of Amherst in the forties, as far as the external went. On what strange adventures she was already led by the wings and fins of her soaring and diving mind even she could not and would not have told.