***

Она складкой юбки приподняла тьму,
перекрестила ноги — словно границу тишины.
Я ж верил, что в рай не попасть иначе,
как только сдохнув — раз и навсегда.

Но она медленным жестом опровергла догматы,
пальцем провела по кромке света и соблазна.
Это был не зов, а молчаливый приказ,
разрешающий снять с души последнюю одежду.

Тьма стекала с её бёдер густым мёдом,
а переплетение ног было той иконой,
перед которой не молились, а задыхались.
Рай оказался не местом, а процессом —
мучительным и сладким умиранием в её дыхании.

Каждый её вздох был отпущением грехов,
каждое прикосновение — новым крещением.
И я понимал, что гибну, что это та самая смерть,
но не раз и навсегда, а с каждым взглядом,
с каждым биением сердца, отчаянно бьющегося в такт
её тишине, что вот-вот сорвется в стон.

И этот стон стал единственной молитвой,
на которую откликнулось небо,
распахнувшееся не ввысь, а вглубь,
в сырую, первозданную тьму её тела.