Письмо другу

Здравствуй, мой незримый дружище.

Мы редко видимся, но мне достаточно того, что я могу тебя представить.
Я решил написать это письмо, потому что хочу понять, осязаешь ли ты жизнь, ибо сам я особенно остро ощутил её сегодня.

Эти строки я пишу на лавочке у дверей ветеринарной клиники; вокруг царит обычное подмосковное утро. Мы со спутницей привезли сюда её любимого домашнего питомца, который внезапно и сильно заболел – этот кот невероятно дорог ей, поэтому очень важно сделать всё возможное для его спасения.

Я уже солгал, едва успев начать своё послание – ведь я давно нахожусь не там, а дома: прямо сейчас я бью по клавиатуре за компьютером, набирая эти строки. На улице лениво моросит летний холодный дождь, время далеко за полночь. Не вижу в этом никакого противоречия. Я – везде и вне времени, равно как и ты. Лгал ли я тебе настолько, чтобы нельзя было это простить?

Сейчас я нетрезв; третий день я позволяю себе падать в пучину своей самой страшной и неотвязной слабости.

Итак, я сижу на лавочке у дверей ветеринарной клиники.
Вокруг деловито расхаживают голуби в поисках пропитания, и я кидаю им кусочки своего пирога. Я отчётливо вижу их молодые розовые лапки, которыми голуби цепко держатся за эту жизнь, за этот асфальт, за этот очередной день, которому нужно и должно быть благодарным хотя бы за то, что он наступил.

Когда-то в 80-е годы 20-го столетия на свет появился я – равно как и ты. Родители нарекли меня тем же греческим именем, которое носил главный герой Сартровской «Тошноты».

Наиболее ярко и отчётливо в моей памяти сохранился тот книжный эпизод, когда Антуан Рокантен стоял на берегу моря, перебирая пальцами гальку. Его руки словно бы «тошнило», он чувствовал непреодолимую неприязнь от явственного осознания своего существования.

Сегодня я ощутил прямо противоположное.
Перебирал ли я когда-либо гальку на берегу моря?
Вполне может быть.
Некоторые моменты жизни сохранились в моей памяти лишь в виде обрывочных картинок – но дело отнюдь не в плохой памяти, а в моём пагубном пристрастии, из-за которого некоторые воспоминания остались размытыми, лишенными фокуса, или не сохранились вовсе. Я довольно поздно увидел настоящее море - мне было уже за двадцать. Но практически с полной уверенностью можно сказать, что трезвым море я не видел никогда.

Не знаю, насколько моё нынешнее мироощущение коррелирует с тем, что описывали Сартр и Камю. Возможно, я испытываю нечто прямо противоположное; хотя, быть может, мною овладело то же самое осязание в обострённой форме, только пробудило оно во мне не мрачно-экзистенциальные, а восторженные чувства. Во мне уже давно нет нигилизма – я хотел бы не отрицать, а утверждать, если бы мог это делать полноценно.

Дело в том, что я хочу существовать.
Упомянутые авторы ставили вопросы целесообразности, оправданности существования, подвергали сомнению самый его смысл. Какое гибкое слово – экзистенциализм, не правда ли? «Exist» – звучит так, будто кто-то резко растягивает тугой резиновый жгут. Звонко, энергично, эффектно.

Глядя на эти розовые голубиные лапки, на это яркое летнее солнце на фоне малоэтажных домов, на это рассыпающееся в щедротах утро, я ощущаю непреодолимое желание существовать.

Помнишь ли ты, друг мой, чувство неудержимого детского восторга? Странно, но я вновь начал осязать нечто подобное. Долгие годы я не раскрывал своей души, чтобы впустить туда ЭТО – не знаю, почему я был так чёрств.

Почувствуй радость годовалого ребёнка, который впервые за свою пока что маленькую жизнь увидел кошку. Попробуй воспроизвести в себе эмоции, сопутствующие такому открытию. Представляешь ли ты тот непременный яркий  возглас счастья, родником бьющий из детской груди? Даже сейчас, когда я в состоянии сильного опьянения набираю на клавиатуре эти строки, я осязаю эту радость. И пусть катализатором к такому прозрению послужил очередной запой – я и ранее, будучи трезвым, нащупал этот временной мост: я и есть тот самый ребёнок, впервые увидевший кошку.

Мой дорогой незримый дружище, осязаешь ли ты жизнь?

30.06.2025. 00:56.


Иллюстрация: А.В. Лентулов (1882-1943). Пейзаж с церковью и красными крышами (На Петровке)