шипением

Каменные ребра городов, изъеденные временем, жаждут слёз и тепла живого тела – призрачного подарка, оставленного воспоминаниями о любви, что рассыпалась в пыль, как угольная крошка. Последний аккорд великого эпоса – не победа, а хрипящее перемирие паровой машины, замершей после десятилетий беспощадной работы. К твоему ледяному спокойствию ведет лишь один маяк: совершенная, бездушная копия Падшего, отлитая в пылающих недрах этого места. Прости, но стук моего сердца слился с шипением предохранительных клапанов и гудением турбин – оно больше не моё. Я – последний миг откровения юности, гаснущий в копоти.

Мир здесь – огромный, стонущий организм. Его артерии – трубы, оплетающие руины, по которым течет не вода, а что-то тёплое, маслянистое, пахнущее железом и испугом. Его кожа – влажный кирпич, холодный и шершавый, как забытая могильная плита. Руины не просто ждут – они требуют ласки, как голодный зверь требует плоти. Касание живого тела – лишь напоминание о том, что было украдено и перемолото в топку вечного двигателя страдания. Любовь? Её призрак витает в парах, вырывающихся из трещин в земле, в скрипе ржавых шестерён, напоминающем стон. Она – несуществующая, как чистый воздух в этих прокопченных недрах.

Путь к твоему хладнокровию – сквозь лабиринт цехов, где тени цепляются за ноги, как проволока. Идеальный Дьявол – не рогатый бес, а безупречный механизм, холодный, блестящий, лишенный милосердия. Его цилиндры – алтари, его поршни – молоты, бьющие в такт потерянным душам. Он – маяк для заблудших, ведущий не к спасению, а к сердцу машины, где жертвы становятся топливом, а крики – энергией. Жестокость мира – в безжалостном ходе стальных шестерён, перемалывающих кость и надежду; в парах, обжигающих кожу, как поцелуй раскалённого металла; в полумраке, где движутся не фигуры, а лишь сгустки боли и страха, рожденные трубопроводами. Это не люди нападают – это сама индустриальная плоть места пытается тебя поглотить, прижать к липкому полу, протащить через люк в полу, ведущий в кишащее тьмой нутро.

Эротизм здесь извращён, как изогнутая балка. Он – в тёплом дыхании пара, ласкающем лицо во мраке; в ритмичном, почти сладострастном движении гигантских поршней, напоминающем соитие титанов; в липкой влаге на стенах, стекающей, как пот после насилия; в пронзительном свисте пара, похожем на стон. Ласка этого мира – это ожог, объятие – стальные тиски, поцелуй – укус шестерни. Твои слезы смешиваются с конденсатом на холодных трубах, стекая вниз, к решеткам, за которыми что-то чавкает и скребется.

Сердце, смешанное с порохом и огнём, – это сердце самой машины. Оно бьётся где-то внизу, в чреве из кирпича и стали, питаемое ужасом и углём. Твой собственный пульс пытается слиться с этим грохочущим ритмом, стать частью бездушного механизма. Последний день откровения юности – не рассвет, а момент перед падением в жерло, перед тем, как плоть и невинность будут брошены в топку вечного двигателя скорби. Откровение – в понимании, что ты лишь винтик, свинка в бесконечной, жестокой, сладострастно стонущей Машине. Перемирие наступит только тогда, когда последний вздох смешается с шипением пара, и сталь наконец поглотит всё живое.