гниющая

Один. В храме из облупившейся штукатурки и стонов, что шевелятся под полом. Молчание – моя единственная воля, моя ржавая свобода. Я так далек от кукол с соломенной набивкой, что бродят по промокшим улицам, шелестя пустыми черепами. Забыл, зачем нам имена, зачем плодить тени, зачем делить мир на палачей и тех, кто шепчет "прости" в грязные подушки. Вдыхаю тишину – она пахнет запекшейся кровью и влажным пеплом прощения. Тихая радость плена: пустота обволакивает, как промасленная кожа, как липкая простыня в гостиничном номере, где эхо стонов смешивается с писком пружин.

В невидимом царстве, где духи – это лишь туман, цепляющийся за пальцы, я нашел право на Слово. Дикарь в башне из сломанных лифтов и запертых дверей. Башня растет из сердца, где когда-то цвели милосердие и раскаяние, а теперь – лишь бетонные плиты, давящие на грудь. Мои идеалы – острова из осколков стекла и криков, затерянные на грани вымысла (этот город – сплошной вымысел?) и горького опыта, что сыплется из карманов, как труха. Где-то в зарослях черных деревьев, чьи ветви – как скрюченные пальцы, меня породят вновь. Когда иссякнет желание – это липкое топливо, что заставляет двигаться; когда сгниет власть – ржавые ключи от пустых комнат; когда насилие исторгнет последний стон. Я буду плодом: мерзлой земли, что не принимает кости; мутной воды в канавах; холодных металлов, впившихся в плоть.

Озеро. Оно всегда здесь, за окном, за туманом. Его серая гладь – зеркало, в котором тонет лицо. К нему ведут лестницы, уходящие в мрак, их ступени липкие, как будто их только что ласкали чьи-то горячие губы. Эротизм здесь – изнанка боли. Он в изгибе ржавой трубы, напоминающей бедро; в теплой сырости, сочащейся из стен, как пот после страсти; в скрипе кровати в соседнем номере, где никто не спит, только корчится что-то под одеялом, похожее на спутанные корни. Жестокость мира – не в когтях, а в его ледяном безразличии. Она – в тумане, что проникает в легкие, как мелкое стекло; в дожде, что стекает по шее, как холодные пальцы, сжимающие горло; в асфальте, который внезапно проваливается, открывая липкую, дышащую пасть подземелья. Лестницы ведут вниз, в места, где воздух густой от запаха порчи и забытого возбуждения, где стены покрыты слизью, теплой и пульсирующей, как внутренности. Там двигаются фигуры – не люди, а сгустки искаженного желания и вины, их формы намекают на что-то знакомое, ужасно, постыдно знакомое. Их прикосновение – не удар, а проникновение ледяной иглой в самое нутро, в память. Безразличие города – это клетка из решеток, что сжимается с каждым шагом; это ветер, вырывающий клочья души, как страницы из дневника. Его гнев – это внезапные стены, вырастающие на пути; это двери, захлопывающиеся перед самым носом; это черные деревья, что роняют плоды – тяжелые, как камни, пахнущие тлением. Чрезмерная свобода? Это бесконечные коридоры отеля, где все комнаты одинаковы и все ведут в тупик собственного страха. Право на Слово здесь – лишь право на шепот, на стон, на крик, который поглощает туман, не оставляя следа. Последний день откровения – не просветление, а момент, когда туман рассеивается у озера, и ты видишь на той стороне… себя. Ждущего. С холодом металла в груди и запахом прощения, которое пахнет, как гниющая плоть на мелководье.