ненасытное

Ночь и ветер дарят мне смех, пахнущий безграничностью, на языке – вкус вишен, яблок, хрустальной воды и первых, украденных у времени поцелуев. Все песни, летящие с востока на запад – голодные, жаждущие глотка жизни звуки – сплелись здесь в единую, бесконечную мелодию без начала и конца. Город мы воздвигли на песке пустыни, но теперь он – лишь стальные ребра, ржавеющие в соленой тьме. Тени! Столетиями бредут за мной по скрипучим палубам и бесконечным коридорам, пахнущим ладаном и морской гнилью. Они жаждут любви, как жаждут рассвета сквозь запотевшие иллюминаторы; они алчут бескрайних полей, что сменились тесными каютами; им нужна ласка, нежность, жизнь, истина – крохи тепла в вечном холоде забвения. Долго мы ждали свободы. Теперь она – наша? Небо, запертое за толстыми стеклами, – наше? Сновидения, текущие, как реки ржавой воды по желобкам палубы, – наши? Воскрешение – лишь шепот в радиошуме, сотворение – пыль на забытых чертежах. Детство, движение, счастье, дороги – все это наше, но лишь как эхо в тишине, как тень на стене от гаснущего фонаря. Бессмертие... вот наше проклятое имя, выгравированное на мокрых переборках.

Воздух здесь густой от невысказанного. Каждый коридор – артерия, ведущая к сердцу-машине, что стучит мерно, как похоронный колокол. Прикосновения духов – не удар, а проникновение: холодные пальцы тумана обвивают запястье, как браслет забытой невесты; шепот в темноте ласкает ухо, словно дыхание давно умершего любовника; тени сливаются в проемах дверей, их очертания намекают на объятия, которые никогда не согреют. Эротизм – это обещание тепла в ледяном металле, это запах пудры и пота, запертый в каюте первого класса, это дрожь от сквозняка, бегущего по спине, как чья-то поспешная ладонь. Но жестокость мира – в его безжалостной памяти. Она – в ржавых заусенцах поручней, впивающихся в ладонь при попытке опереться; в соленой воде, сочащейся сквозь швы обшивки, как слезы самого корабля, обжигающие кожу; в внезапных провалах в трюмную тьму, где что-то черное и маслянистое шевелится, словно нерожденное дитя глубин; в иллюминаторах, показывающих лишь непроглядную черноту за бортом – вечную, бездонную, пожирающую надежду. Свобода оказалась клеткой из стальных листов. Рассвет – лишь мираж за толстым, мутным стеклом. Поля и реки – картина в раме, пылящаяся в капитанской рубке, до которой нельзя дотронуться, иначе тень за спиной застонет от невыносимой тоски.

Тени жаждут не жизни – они жаждут завершения. Вернуть потерянный обруч. Передать последнее письмо, истлевшее в кармане. Услышать свое имя, произнесенное не дрожащим от страха голосом, а с нежностью. Но жестокость в том, что мир корабля лишь отражает их муку: вода в стакане оказывается соленой, как море, унесшее их; вкус вишни на языке превращается в привкус железа; яблоко, найденное в буфете, – в пыль и прах. Ласка оборачивается ледяным ожогом, поцелуй – укусом забвения. Они бредут за мной, эти вечные голодные духи, потому что я – живой. Я дышу. И мое дыхание – единственный ветер в их застывшем мире, пахнущий необъятными просторами, которые им никогда не достичь. Бессмертие – не имя. Это приговор вечно идти по скользкой палубе, слушать слившиеся воедино песни голода и тоски, и знать, что город на пустыне рассыпался, а обещанные реки сновидений – лишь ржавые трубы, несущие соленую воду в темное, ненасытное нутро корабля, ставшего саркофагом для всех наших надежд.