стонущей

Пустыня пытается поглотить демона с глазами как щели в ночи – африканский зной дрожит в его шкуре. Густые заросли пахнут последним поцелуем – губы натыкаются на стену из плоти и цемента, оставляя следы, как от влажных губ на холодном стекле. Брось меня на руины тысячелетнего счастья – прямо в пасть плотоядных цветов, чьи лепестки – острые лезвия бритвы, липкие от нектара, похожего на сперму. Врата в неизвестное распахнуты – они зияют, как влагалище темной богини, обещая боль как откровение.

Путь сновидения устлан шипами роз, вонзающимися в подошвы, и треском хитиновых спин – сверчки здесь размером с кулак, их песня – скрежет ножниц по металлу. Заостренные края страниц режут пальцы до кости – кровь смешивается с чернилами цыганских пророчеств. Читаю вслух – слова оживают, превращаясь в крылатых тварей: символы бьются о стены подземных переходов, видения капают с потолка, как горячий воск, оставляя ожоги на коже. Я – лишь проводник этого странного счастья, что жалит, как ток. Продавец лихорадки, что сводит челюсти судорогой, и ужаса, что стекает по ногам теплой струей перед лицом грядущего.

Мир здесь – гигантский, дышащий торговый центр с выбитыми витринами. Манекены в нем – не бездушный пластик. Они поворачивают головы с тихим скрипом суставов, их стеклянные глаза следят, их позы кричат о насилии, замершем в момент кульминации: одна застыла, задрав юбку на бесстыже обнаженный пластиковый пах, другая изгибается в немом призыве, ее рот – черная дыра, из которой сочится ржавая жидкость. Эротизм здесь – извращенный танец боли и искусственности. Он – в скользкой пленке на полу, напоминающей сперму под фонарями аварийного света; в теплом дыхании вентиляции на шее, как ласка незримого любовника; в ритмичном, влажном хлюпанье, доносящемся из темных подсобок, где двигаются тени с неестественно длинными, сочлененными конечностями. Их прикосновение – не объятие, а впивающиеся в плоть стальные щупальца, проникновение холодных трубок под кожу.

Жестокость мира – в его плоти. Полы под ногами внезапно становятся липкими и живыми, пытаясь засосать, как трясина. Стены в общественных туалетах дышат и пульсируют, покрываясь язвами и сочащейся слизью цвета запекшейся крови. Лифты превращаются в влажные шахты-вагины, ведущие вниз, в чрево комплекса, где воздух густой от запаха менструальной крови и разложения. Лестницы бесконечны, их ступени иногда превращаются в острые зубы, рвущие обувь и плоть. Свет мерцает, и в его сполохах оживают кошмары: огромные, механические «роженицы» на неуклюжих ногах, их металлические лона распахнуты, извергая потоки ржавчины и кровавых тряпок – пародия на материнство, отвергнутое и проклятое. Природная жестокость – это вода в фонтанчике, что внезапно становится кислотой, разъедающей кожу; это вентиляционные решетки, из которых вырываются клубы пара, обжигающие как кипяток; это сами твари – порождения ржавчины, запекшейся жидкости и боли, их тела – сплав органики и битого стекла, проволоки и гниющего мяса. Они не нападают – они прорастают сквозь тебя, как корни сквозь асфальт.

Книга предсказаний тяжелеет в руках, ее страницы шелестят, как крылья пойманной мухи. Каждый символ на них – рана. Каждое видение – удар тупым ножом в живот. Я читаю, и кровь с пальцев смешивается с чернилами, рождая новых крылатых демонов, что кружат под потолком заброшенного атриума, их тени сливаются с тенями манекенов в бесконечном, мерзком балете. Врата неизвестности – это не выход. Это вход в еще более глубокий слой кошмара, в лоно самой богини, где обещанное "странное счастье" обернется окончательным растворением в ржавой, липкой, вечно стонущей плоти этого места. Продавец лихорадки сам охвачен огнем. Проводник ведет лишь в бездну.