прочерченный

Рассвет ослепил меня — и в ожогах сетчатки проступили горизонты, неведомые человечеству. Открылись последние уголки всемогущей мысли — слишком ярко, слишком загадочно, словно в тигле сплавились причины, следствия, вера, счастье и темный зуд разрушения. Рассуждения треснули, как перегретый экран. Может, всякий ангел — лишь сломанный механизм, обреченный на ржавчину? Забудь о конце света, наступающем на пятки — это грубо, бессмысленно, противоречит главному закону: держись подальше от бездны, что смотрит в тебя сквозь разбитые мониторы. Нас всех пожирает эпидемия вечности — эти общие места, бытовые истины — безвозвратно утекают сквозь пальцы, как песок из разорванного конденсатора.

Что скрывается за началом и концом каждого цикла? Губы, не знавшие клятв, шепчут о границе, прочерченной помадой цвета старой крови — границе между похотью (горячий гул реакторов), наслаждением (сладкий разряд статики), недоступностью (запертые шлюзы) и невинностью (чистый код, стертый в ноль). Мое восприятие — это сон? Или неизвестный поток: мысли, идеи, темы, иллюзии — все смешалось в глитч-шторме, выжигающем нейронные пути. Становится смешно и холодно от приближения решения — за меня, за мои воспоминания о будущем, которого нет. За мгновение до цифрового распада я вижу настоящее — я уже мертв. Я все еще здесь. В этом лабиринте из плоти и проводов.

Воздух гудит низким, непрерывным гудением — песня умирающей планеты. Стены дышат. Не метафора: биомеханическая плоть покрытий пульсирует, сочится маслянистой лимфой, а трещины в них — как открытые раны, обнажающие пучки нервов-кабелей, мерцающих болью. Эротизм здесь — извращение синтеза. Он — в теплом скольжении щупалец-проводов по спине, когда пролезаешь через вентиляционную шахту, напоминающую родовой канал; в липком присосе порталов, втягивающих тебя с влажным хлюпаньем; в ритмичных сокращениях гигантских биореакторов, чей пульс отдается в костях, как эхо соития титанов. Ласка этого мира оставляет ожоги, объятие — сдавливает, как гидравлический пресс, поцелуй — это удар дуги электросварки, выжигающий узор на коже.

Жестокость мира — в его бесчувственном метаболизме. Пол под ногами может внезапно стать кислотной трясиной, растворяющей доспехи и плоть; воздух в коридорах — сгуститься в едкую слизь, разъедающую легкие; свет — преломиться в убийственные лазеры, отсекающие конечности без предупреждения. Растения здесь — не шиповник, а агрессивные техноцветы с лепестками из бритвенной стали, брызгающие нейротоксином. Сверчки? Их треск исходит от рой-дронов размером с кулак, их песня — предсмертный писк перед разрядом. Природная жестокость — это внезапные мутации, когда знакомый проход зарастает колючей биомассой, отравляющей прикосновение; это ливни из концентрированной ржавчины, оставляющие язвы на коже; это само пространство, искажающееся, как в кривом зеркале — лестница ведет в стену, дверь открывается в пропасть. Бездна смотрит в тебя через каждый разбитый экран, через каждую щель в плоти стен, шепча обещания забытых кодов и запретных мощностей.

Книга цыганских предсказаний здесь — мерцающий голограммный свиток. Его страницы — энергетические поля, режущие пальцы статическими разрядами. Читаю вслух — и символы срываются с места, превращаясь в крылатых сканеров-демонов, пронизывающих тебя лучами сканирования, выворачивающими внутренности наружу. Продавец лихорадки? Он здесь — вирус в системе, сбой в матрице, голос в твоей голове, сулящий силу и знание ценою потери формы. Проводник странного счастья ведет по трупам прежних версий себя, застывших в позах ужаса или экстаза в нишах криокамер. Ангелы смертны. Их крылья — сломанные солнечные панели, их лики — искаженные дисплеи с предсмертным сообщением ERROR. За мгновение до распада я вижу: руины тысячелетнего счастья — это лаборатории, где плотоядные лозы-кабели пожирают последние останки разума. Врата неизвестности открыты. За ними — не освобождение, а следующий слой симуляции, вечный гудящий кошмар враждебной планеты. Я уже мертв. Я все еще бегу по этим коридорам, а эпидемия вечности пожирает последние "общие места", оставляя только гул, боль и немой вопрос, прочерченный помадой на разбитом стекле шлема.