Карта кожи

«Книга должна быть топором для замерзшего в нас моря».
— Франц Кафка


Вчера я закончил переписывать вторую главу. Удалил всё, что казалось «поэтичным», оставив лишь кости и сухожилия сюжета. И на миг мне стало легче. Я почувствовал себя хирургом, который провел сложнейшую операцию и пациент, кажется, будет жить. Но сегодня, в этой вязкой утренней тишине, я понял, что боюсь не смерти пациента. Я боюсь его пробуждения.
 
Есть два фундаментальных страха, живущих в каждом, кто работает со словом. Они как два полюса магнита, и между ними трещит, искрится и плавится душа.
 
Первый страх – это страх Пустоты. Не творческого кризиса, нет. То – ремесленная проблема. Страх, что если из тебя вынуть все метафоры, все аллитерации, всю эту мишуру, которой ты так искусно научился жонглировать, то внутри не останется ничего. Вообще. Что ты не проводник великого, а лишь умелый аранжировщик чужих мелодий и собственных комплексов. Что вся твоя «глубина» – это тщательно выстроенная система зеркал, отражающая свет, падающий извне, а за зеркалами – лишь холодная, глухая стена. Этот страх заставляет тебя говорить сложнее, вычурнее, напускать туман, чтобы никто не подошел слишком близко и не постучал по стене, услышав глухой, а не гулкий звук.
 
Вчера я наткнулся на старую фотографию отца. Он там, на выцветшем картоне, смеется, запрокинув голову. Я почти физически ощутил этот звук — низкий, грудной, — который не слышал уже столько лет, и на секунду в груди разлилось тепло. Но в то же мгновение, пока это тепло еще не остыло, мой мозг-стервятник уже начал свою работу. «Как описать этот смех? Через что его передать?» Я не отдавался памяти — я ее потрошил, ища блестящие детали для своей прозы. Я не проживал потерю заново, я ее консервировал. Превращал святыню в литературный прием. И ледяной ужас подступил к горлу: а есть ли «я» вне текста? Или я – лишь совокупность заготовок, наблюдатель, который разучился чувствовать, не препарируя тут же это чувство? Вампир, питающийся прахом собственной памяти, пока она не истончится до полупрозрачной пленки.
 
Но есть и второй страх. Обратный. Куда более страшный. Это страх Подлинности.
 
Страх, что однажды у тебя получится. Получится по-настоящему. Не просто гениальная фраза – целый абзац. Или стихотворение. Ты напишешь то, что вывернет тебя наизнанку с беспощадностью патологоанатома. Ты не хотел этого говорить, не думал, что носишь это в себе, но слова, как ищейки, взяли верный след и вытащили на свет из самого темного подвала твоего сознания нечто живое, уродливое и абсолютно правдивое. Нечто, что ты сам не готов был о себе знать.
 
И миллионы глаз прочтут это. И они увидят не искусно выстроенного персонажа, не лирического героя, а тебя. Голого, дрожащего, с этим кровоточащим куском истины в руках. Твоя самая сокровенная, постыдная или святая мысль, пойманная и выставленная под софиты. Они узнают тебя лучше, чем твоя мать, лучше, чем твоя жена, лучше, чем ты сам знал себя до этой строчки.
 
Пустота делает тебя мошенником. Подлинность делает тебя беззащитным. И ты всю жизнь мечешься между желанием спрятаться за красивыми словами и животным ужасом от того, что однажды слова выдадут тебя с головой.
 
Сегодня утром я видел во сне, что моя рукопись – это карта моей кожи. Каждая глава – участок тела. И я сам скальпелем вырезаю на ней узоры, стараясь сделать их как можно красивее, чтобы никто не заметил шрамов, родимых пятен и неровностей.
 
А потом приходит читатель. Он не смотрит на узоры. Он просто проводит по ним рукой и говорит: «Я знаю, где тебе было больно».
 
И я проснулся в холодном поту. Не знаю, чего я боюсь больше: что он ошибется или что окажется прав.