Обречённая на любовь. Одуванчик

Любовь – это когда ты рисуешь узоры на её тканях,
а она пишет аффирмации на твоих холстах губной помадой.

Она была вся, как одуванчик на ветру. Не в смысле лёгкая, а в смысле необъятная, пушистая, и от неё невозможно отряхнуться.

На выставке он стоял возле одной из скульптур и думал, что в чужой стране даже русская смерть пахнет как-то особенно - ностальгией, морозом и холодной водкой.

А потом услышал за спиной её голос.

– Вы понимаете, почему у него все руки сделаны так ? Будто только что сняли с креста или кончили в них ?

Он обернулся. И его сбило с ног волной цвета индиго. Она стояла, как море перед штормом – взволнованное, опасное, пахнущее водорослями и секретами. Море, которое знает, что скоро станет грязным.

Она была тренером личностного роста, с собственным царством шёлка, бархата и шифона. Заворачивала людей в аффирмации и тонкие ткани, рассказывая им, как они прекрасны.  А сама стыдилась.

Он думал, что его, но – нет, она стыдилась своего возраста, тела с картой растяжек,  дыхания и влажных подмышек, когда поднималась по лестнице, потому что лифт внезапно отключили.

Он рисовал для неё узоры. Цветы и волны, которые умеют быть не только нежными, но и грубыми, и его пальцы, вымазанные в жжёной сиене, скользили по шёлку. Это было похоже на тайный ритуал – подготовку к священнодействию.

Впервые это случилось в его мастерской на второй или третий вечер знакомства.
Воздух был густым от запаха масла, скипидара и невысказанного напряжения. Она рассматривала его эскизы, он её. Вдруг она обернулась, поймав его взгляд.

– Ты всё время смотришь на меня, как на натуру, – в голосе её звучал вызов.

– Потому что ты и есть она, – ответил он просто. – Холст загрунтован. Палитра с красками готова. Ты боишься..?.

Она не ответила. Медленно сняла блузку, брюки, нижнее бельё, а потом стояла в центре комнаты, абсолютно обнажённая.
Не пытаясь втянуть живот или скрестить руки. И её большое тело было величественным, как у рубенсовских граций.

– Раздевайся и ложись, – сказала она с той самой нотой в голосе, которая звучала во время проведения тренингов.

Ошеломлённый он повиновался. Она подошла к мольберту, взяла широкую флейцевую кисть из натурального ворса и окунула её в открытую банку с ультрамарином.

Краска была густой, почти фиолетовой. Первый мазок она провела у него по ключице. Холодный и влажный. Он вздрогнул. Это был не ласковый жест, это был акт присвоения.

Она вела линию через грудь, к соску, оставляя на коже след цвета ночного неба. Движения её были уверенными, быстрыми и лихорадочными. Она смешивала краски прямо на его теле,
и кадмий желтыми цветами растекался по животу, а ализариновый кармин – по бёдрам.

Она писала на нём не слова, а формы. Спирали, напоминавшие галактики, острые углы, волны. Её пальцы, испачканные в краске, впивались в его кожу, вдавливая пигмент в поры. Это была не ласка, а скорее битва, диалог, где языком были цвет и живая плоть.

Он лежал с закрытыми глазами, отдаваясь этому странному, влажному насилию, и каждое прикосновение кисти, каждый шершавый след ворса отзывался в нем глухим электрическим разрядом.

Потом она остановилась, запыхавшись. Вся его грудь, живот, руки были расписаны диким, абстрактным полотном. Она посмотрела на свою работу тяжёлым взглядом.

– Вот видишь, – выдохнула она, и её голос дрогнул. – И я могу быть художником.

Он не сказал ни слова. Медленно поднялся, оставляя синие и красные отпечатки на светлой обивке дивана. Подошёл и обнял её, испачканную краской, потную, прекрасную в своей неистовой уязвимости. А потом начал целовать, целовать её губы, щёки, шею, перенося пигмент на кожу, стирая границы между холстом и кожей, между телом и произведением.

После этого они встречались тайно. То в её магазинчике, то в его мастерской.

–Ты же тренер, – тихо посмеивался он, расправляя на ней двухметровый отрез ярко-красного атласа, – как ты собираешься делать мир лучше, если боишься, что он увидит тебя?

Она молчала. А потом приходила к нему ночью, и он рисовал её, огромную, как любовь, которая не помещается в общепризнанные рамки.

Её тело было тесным, липким и бесконечно честным, а поцелуй сладким, как первый поцелуй с тобой самой толстой девочкой.

– Ты же художник, – говорила она, касаясь свежих линий на холсте, – как ты можешь любить то, что невозможно уместить на картине?

Он не отвечал, просто прижимал её к себе, чувствуя как под кожей бьётся что-то маленькое и испуганное.

Её аура – одуванчиковый пух, масляные краски и старая книга по психологии.

Когда они расстались, она разрезала своё любимое платье – то самое убежище, в котором пряталась от зеркал – на лоскуты и раздала клиенткам:
– Носите, как объятие.

А он написал её портрет со спины среди любимых волн и выставил в своей мастерской.

На вопрос "Кто это ?" он всегда уклончиво отвечал:

– Женщина, рядом с которой я научился не бояться масштаба.

кадр назад:
http://stihi.ru/2025/08/24/5118