Благородство Кравелева

               
                1.

                «Давно хотел тебе его продать».

Он шел, сверкая ночником,
В двуликий мрак и хохот дыни,
Веди его за маяком,
Ведь диск исправен и поныне.
Он с пола зачерпнул ушат,
И тряпка вычеркала розу
По полу бледному. Грешат,
Что на него не будет спросу.
Отменный дядька с головой,
Повязанной квадратным шарфом,
Стоял в крыльцах, дымил «Невой»,
Басил подсахаренной арфой.
Зеленая во мху луна,
Зеленоватые и кольца,
Вода по берегам темна,
Перста по темени – игольца.
Мне дался новый «Петруют»,
Веди его из магазина,
Не знаю, где таких куют,
Прогорклый свет от керосина
И шляпа в двадцати верстах…
И тут он палец поднимает:
Гляди, наверх – а на устах
Кобылка сивая внимает.
Где резались твои рога,
Не морок взять, ищи по фунту,
Громадной ванны берега
Явили всласть свое профундо.
Хотел из дня себе ночлег,
Свиное тепло уплывает,
По речице, не дня без Лег-
Иона солнца убывает.
Спускались лестницы в подвал,
Он шел, придерживая спину,
На даче голубь ворковал,
Дремля на стылую низину,
Я не игрушка сатане,
А лишь солдат с большой дороги,
Истратившийся на войне.
Он пощадит меня в итоге.

* * *
У самой северной звезды
Есть два оча. Сапоговина
Послушно сеяла труды,
Перемещалась половина
Наемной жизни из красы
Подстатных подлинников рака,
Клешнями мерия усы,
Фотоны верили инако.
В запасах кончилась мука,
Подвальной нежности наука,
В Отчизнах корчилась крюка,
Их опустили в пруд без звука.
Любил я дырку на ковре,
Ох, не пиши чего не было,
Пуховики на снегире,
Расстройство огненного пыла.
Кому я карту покажу –
Тот первым вылезет из ножен,
Того вещами накажу,
Отныне станься осторожен.
В Германии ни взять вещей,
Везли марушку с битым носом,
Нецепкий из него кащей,
До ночи пользовался спросом,
А после ночи унялся.
Игрался сам с речистым бантом,
И потолоком в пол взвился,
Со всем халдейским провиантом.
Тот Кравелев уж был иной:
С балконов пуль сияли струи,
Он поутру ходил со мной
За руки взявшись выше сбруи.
Мы проходили между них,
И боем шли часы резные,
И, видя разом нас двоих,
Казались мы для них смешные.
И становись я к косяку,
А Кравелев глядел с подлыжки,
Мы не хватали на веку
Богатства прижеланной вышки.
Витийством синих кирасир
Изрезаны поля поныне,
Я срок для сдачи возгласил,
В придачу навесив цепные.
Топтыгин слыл снеговиком –
Ой, так ли дело это было?
Достался город нам с душком –
Но что же делать? – в руки мыло…
И гомерическая грязь
С его столов и стен дубовых
Потоком быстрым полилась,
Трещали треском все оковы.
Вещала книга дурака,
Что мы его не перемоем,
Но снята грешная рука
Моим движением с обоев.
А там – птенец, и белый весь, -
Пушистый, глазки с поволокой –
- Еще мешка ему отвесь,
Пусть убирается дорогой,
А нам – трехстранные снега,
И три реки, и три нахрапа, -
Сказал я Кравелеву. Гад
Спокойно согласился: «Папа,
Я сделаю». И вынув хвост
Из-под штанины жестом ловким,
Отправился тотчас на мост,
И оградил там мышеловки.
С лицом, таким, как циферблат,
Луна котами торговала.
Я, руку всунув, наугад
Изъял мешок, как одеяло,
Весь черным был, и кошка в нем
Сырее августовской ночи,
Но опоясана ремнем,
И замечательные очи –
Все желтые, как фонари,
Зеленые, как дно святыни,
И всех очей – всего-то три,
И покатились дыни, дыни, дыни…
Мой Кравелев тогда смахнул
С сосуда новую уловку –
В чем дело, он уже смекнул,
Как делать? – То не мышеловка,
И требует упорства дат,
И сообщает много хлопот.
«На то я, значит, и солдат,
И не держу себе холопов».
И, расписавшись в мятнике,
Надев столетнюю пижаму,
Ступил мой Кравелев к реке,
Довольно гордо, суть и прямо…


                2.

                «Это все еще ничего. Вот Бориса Отморозовича они и подавно съели».

Мой сочелыжник был умен.
Мы спорили до самой хватки,
Его творение при нем
Достигло веского упадка,
Но выровнялись лики стен,
И сапоги прошли чужие
По той земле, где небоплен,
Как и при брежневом режиме.
Там рос крыжовниковый куст,
Я вправо двинул, бычья морда
Зажглась, но обиходок пуст
Из знама оказался, твердо
Болела левая рука,
Орел в очах его разбился,
И феший положен в капкан,
Хотя на кости раздробился.
Мы пожинали волчию,
Глаза, глядящие с балконов,
Выпрашивали нам ничью,
Но всех движенческих законов
Не пишут во дворцах культур,
Не вешают на объявленьях,
Постигнув неба быстроту,
Дала дорога ответвленье.
Мой Кравелев поджег свечу
И посмолил ее под полом,
- Готовься, я уже лечу, -
Он выдал медленным надколом.
Свисала кожа с языка,
Мы ртом открыты и поныне,
Открыты двери тайника,
И листья гибнут на чужбине.
Вкатился грохот шар земной
На маленькую половину,
На шеях с сотканной княжной
Летел по городу с повинной.
Машины швели, стук колес,
И Доппель с жиру ужимался,
Он порицание понес,
От пола скоро отжимался.
Его преследовал мой мозг,
И утром ранным в чебуречной
Он так от жизни изнемог,
Не захотя ее уж, вечной.
Где угол дома, там трава
Растет весной, лишенный чувства,
Фонарь нежженый остывал,
Фонтан разменивался пусто,
Их юных дат составлен лом,
Мы шнуровали до концовки,
И за двуклеточным столом
Чертили светло зарисовки.
Я воссоздам его за Ночь –
Горело зрение, и точка.
А я – за День. Заключено.
И шеи отмерялись точно…
А при пожаре – три звонка
Коротких я входу повесил,
И две волны, два языка
Смывали крадущее с лесен.
Застигли и свинью в щипцы,
На цепи вывели под дубы,
Дарил я красные часы,
А люди рисовали кубы,
И повстречались мы с в порту,
Что на изверии дороги.
Он был со спицами во рту,
И был жидой и шестирогий.
И восстроение мое
Ему далось свечой по шерсти,
Бесцветное небытие
Он предлагал посеять вместе,
И мне картину предлагал:
Стоит мой Кравелев в папахе,
А я в стыду. И пошагал
Дорогой, где толкались птахи.
Жила материя семь лет,
А после, выверев из строя,
Изготовление котлет
Сочтя за знамя и утроив
Рассчитывала до конца.
И лики мертвых этих нищих
Стерев с убогого лица
Опять высаживал хранильщик.
- Я Маря милая твоя, -
Двадцатилетняя обманка
Совала в спину нож суя,
Дождь с неба сыпался, как манка,
И только здания сапог
Стоял им вправе с укоризной,
И праздник вскоре занемог,
Не завершившись даже тризной.
- Я Маря милая твоя, -
Удавленнику шепчет воздух,
О, те запыльные друзья –
Суть птицы на копнах навозных.
- Ведь вы живое. Выходи! -
И укатившись мост с обрыву,
Он Кравелева среди льдин
Высокого увидел снизу.
Тот плыл один ыж на борту,
Звучали сгусткие мотором,
Пресочиняя пустоту,
Напоминал нам о котором.
И очутившийся низин –
То Арктика иль Атлантида –
Не различал, но знал один,
Что не упустит из-под вида.
Догонит Кравелева вплавь,
Догонит вспять, когда так нужно,
Геометрическая явь,
И все проспектом ходят дружно,
На головы надев горшки
Из гладкосочного меттала.
Потрогав веками руки –
Знать, эра новая настала.
Прямому чужд, он нисподрос,
Скривившись наискось, свалился
К своим ногам, но голос внес
И в сети шествующих влился.

Из-за картинки на ремне,
Из-за секундочки дрожащей,
Из-за сориночки в огне
Он строит вас рукой строжайшей.
Так говорили, и, боясь,
Смеряли стольнями хладины.
А Кравелев глядел, змеясь,
Из покосившейся гардины.
- С вещами дел ты не имей, -
Говаривала мать дочурке.
Но был единственным мой змей,
Кто укрывал в своей печурке,
Когда ворвался в пору грех,
И лицем, безобразно-смытым,
Гласил, что он – се человек,
Пока не ссыпался, убитым.


                3.

                «Это Город Арендатора? – спросила я. 
                Он ответил согласием».

Как математика река,
Трезубец, дерево и разум,
Она глядит на облака
И отвечает нам отказом.
Там страх, и байки и ремни,
И свесившийся с лоджий спины,
Но говорили ей они,
Что годы странствий, не покинут
Еще с ружьем горит сюртук,
И водокачка так редеет,
В закатном зареве Мардук –
Одна зазубрина, идея.

. . .
Во внутренней стены дворе
Козел заблеял одиноко –
Я обещал вам Третий Ре,
Воскиньте головы высоко.
И день, безликий и прямой,
И в голубое небо падет,
И с оборванской бахромой
Расстаться тяжело не глядя.
Мы подождем еще шесть лет,
Возгибнут малые нарожи –
На нет нельзя ответить нет,
Но если надобно, то все же.
Поставил зеркало впотьмах,
Споткнись об сон графу железа,
Те завитки меттальных взмах
Так ранят руки их до среза.
И окунь выловлен в песке,
Барахтался, как семерида,
Он им поднес его аскет
Квадратно-точечного вида.
И кошка, в юбке с булавой,
Одетая в двойные бусы,
Размахивала головой,
Теряя на паркете усы.
- То не годится никуда, -
Сказал я Кравелеву, камни
Должны быть строже, чем вода,
Досталось нового витка мне.
Как белый мрамор ночью чист,
Струятся реки по сосудам,
И Бонапарт в окно сквозь лист
Разрезанный глядит на чудо,
Одной мечтою на уме
Грохочет лев ключом фрилунным.
Все было. Было ли? В тюрьме
Мы обоюдно огнеструнны.
Ложится серая печать,
Шесть пять десят, рассвет колючий,
Пред контролером отвечать
Веками Кравелев приучен.
Чуть было не ушли дома
С тех двоешахматных полестий,
Распущенная Кострома
Виется дымом до возвестий.
Конем не ходит честный плут,
Когда в окне так много дыма,
Сиди и жди – тебя возьмут,
Оно как фокусник незримо,
Девятью восемь – сорок два –
Ты слышишь? Сорок два! Преставься!
Собаки мерзнет голова
Без кожи. Тенею представься.
Постигло бдение без мер
Цветы заборные стальные,
Где рассекается шумер,
Там горы сахарят поныне.
Восходит лествица на трон,
Трава глазам своим не верит,
Что день придет, и самый он
Глазами каждущего смерит.
Мой плащ пречист, Я не спущу
С вас глаз, затейливые пешки.
В кого хочу, всех обращу
Под всенародные усмешки.
Минуй вас пуще всех невзгод
Моя любовь, мое пристрастье,
Но и любой однажды в год
Получит мира сопричастье.
А Кравелев глядел с окна,
Как простираются чужие
Равнины уличного дна,
Где девки с чаном ворожили.
Взошла раскосая звезда
На новый шпиль прекраснолунный,
Какого стоило труда
Ее достичь змее чугунной.



М.К. - ВПН.