Грифоны 2

Пошатываясь, Аня отступила от гранитного парапета, крепко прижимая папку к груди. Цифры на обложке, строки её курсовой работы, внезапно наполнились новым, пугающим смыслом. Мир вокруг неё – каждое здание, каждое лицо, каждая монета в кармане – теперь словно мерцал невидимой, невероятно сложной паутиной власти и потенциала.

Она хотела закончить свою работу, сдать курсовую. Теперь она понимала, что только начала её по-настоящему. И не она была её автором. Она была... объектом исследования.

Холод. Не тот, что пронизывал питерский воздух, а глубокий, внутренний, пробирающий до костей. Её легкие словно наполнились не воздухом, а разреженным ужасом. Сердце всё ещё стучало отбойным молотком, но теперь к панике примешивалось нечто новое – острый, почти физический голод понять. Понять эту сеть, которая из невидимой метафоры превратилась в осязаемую, давящую реальность.

Она сделала шаг назад, затем ещё один, её туфли скользили по влажному граниту. Шум города вернулся, но звучал иначе. Каждый гудок автомобиля, каждый скрип трамвая, смех студентов, выходящих из университета, – всё это казалось частью гигантского, тщательно выверенного механизма. Они были шестеренками, не знающими о своей роли. Она – одна из них, но теперь, проклятье, она знала.

«Это бред, Аня. Просто стресс. Ты переработала.» – пытался пробиться в сознание рациональный голос, тонкий, как нить паутины. Но он уже не имел прежней силы. Чугунные глаза грифона смотрели сквозь неё, даже когда она отвернулась, и этот взгляд препарировал её до атомов. Она чувствовала себя обнаженной, словно кто-то выставил на всеобщее обозрение её нейронные связи, её страхи, её крошечные, потаённые амбиции.

Воздух вокруг неё был пропитан запахом Невы – сырой, солоноватый, с металлическим привкусом, теперь казавшимся усиленным, будто сама река была жилой этой системы. К нему примешивался едкий запах выхлопных газов и едва уловимый, странный, сладковатый аромат – похожий на цветущий ядовитый плющ, но с нотками старой бумаги и денег. Серый небосклон Петербурга стал не просто серым, а тысячи оттенков свинца, каждый из которых отражал своё собственное, скрытое значение. Аня видела, как свет падает на шершавую текстуру кирпичных стен доходных домов, на отполированный до блеска асфальт, на блики в окнах старых трамваев – и каждый пиксель реальности кричал о своей принадлежности к системе.

Её взгляд бегал по лицам прохожих – студентов, спешащих на пары, офисных работников, погруженных в свои смартфоны, пожилых пар, прогуливающихся вдоль канала. Они все были… активами. Их смех, их тревоги, их мечты – всё это подпитывало флуктуации. Она представляла, как из их затылков, из карманов, из их мыслей вытягиваются те самые нити, тонкие, мерцающие, едва заметные, и сплетаются в бесконечную, пульсирующую паутину над городом.

Кинематика окружающего мира исказилась. Движения людей стали чуть более резкими, механическими, словно они были марионетками, дергающимися на невидимых нитях. Автомобили проносились мимо не просто с шумом, а с гулом, который казался синхронным биением этого гигантского, нечеловеческого сердца. Аня чувствовала, как её собственные мышцы напряжены, готовые к рывку, но тело её было вялым, тяжёлым, как будто она пыталась плыть против течения в вязкой, невидимой субстанции.

«Я должна вернуться. Сразу в общагу. Заварить кофе. Поспать. Забыть.» – прошептала она вслух, и её голос прозвучал чужим, хриплым. Но ноги уже несли её не к университету, а в другую сторону, по Литейному, прочь от привычных маршрутов. Ей нужно было потеряться, но одновременно – найти. Найти хоть одну, самую тонкую нить, ведущую не в центр этой системы, а наружу, или хотя бы к пониманию.

Она подняла взгляд. На крыше старого, почерневшего от времени здания, похожего на застывший вопль, сидела ещё одна чугунная фигура – не грифон, а горгулья, искривлённая в вечной гримасе. Её пустые глаза, казалось, смотрели прямо на Аню, и в их черной глубине на мгновение вспыхнул крошечный, почти невидимый, но пронзительно знакомый огонёк. Тот же, что минуту назад светил из глаз грифона.

Сердце, что еще секунду назад было пойманной птицей, теперь превратилось в колокол, отбивающий глухие, лихорадочные удары где-то глубоко в ребрах Ани. Она отшатнулась, ощущая, как холодный, мокрый гранит парапета царапает её спину, продираясь сквозь тонкую ткань пальто. Воздух вокруг неё сгустился, стал почти осязаемым, тяжелым, пропитанным едким запахом озона, предвещающим грозу, смешанным с обыденной вонью Невы и далёким, сладковато-приторным душком сгоревшего то ли бензина, то ли сахара из ближайшей кондитерской. Но сейчас даже эти привычные ароматы казались нелепыми, чужими.

Небо над Невой, еще недавно серо-акварельное, вдруг стало глубоким, чернильным, как старый свиток, из которого вот-вот выпрыгнут забытые письмена. Смех студентов, шум трамвая – всё это схлопнулось, удалилось на немыслимое расстояние, уступив место давящей, почти абсолютной тишине. Аня чувствовала, как волоски на её руках встают дыбом, а по затылку ползет холодный пот. Она судорожно вцепилась в папку, и её пальцы невольно нащупали острый уголок листа, на котором были выведены формулы, теперь казавшиеся ей смехотворно наивными.

Грифоны. Просто чугунные статуи. Она уставилась на них, пытаясь убедить себя. Но их чугунные глаза... они снова начали мерцать. Не просто отражать свет, а излучать его. Холодный, неземной, неистовый синий, похожий на огонь, горящий под толщей льда. Аня, задыхаясь, прижала ладонь ко рту, чтобы не вырвался крик.

И тут они двинулись.

Это было не движение в привычном понимании, не оживление статуи. Это было пробуждение. Чугунные панцири треснули, не рассыпаясь, а раскрываясь, как лепестки невиданного цветка, обнажая под собой не плоть, не кости, а сложную, невероятно детализированную сеть из светящихся прожилок и нитей, пульсирующих тем же ледяным синим светом. Скрежет, от которого зубы ломило, не раздавался в воздухе, а вибрировал внутри Ани, пронизывая её до самых костей, до последнего нейрона. Её зрение сфокусировалось на мельчайших деталях: на микротрещинах, расходящихся по идеальной поверхности "перьев", на том, как пыль тысячелетий, скопившаяся в углублениях, вдруг взвивалась вверх, подхваченная невидимым потоком энергии. Это был гиперреализм, доводящий до тошноты.

Громадные чугунные крылья, до этого недвижимые, начали медленно, словно нехотя, разворачиваться, издавая при этом не звук металла, а глубокий, низкий гул, похожий на вибрацию планеты. Ветер, которого секунду назад не было, резко усилился, закручивая вокруг них листья и клочки бумаги. Одежда Ани затрепетала, волосы хлестнули по лицу. Она почувствовала привкус крови на языке – то ли от прикушенной губы, то ли от общего шока.

«Они... они настоящие,» — выдохнула она, не веря собственным глазам, не понимая, как мир мог так измениться в одно мгновение.

Грифоны оторвались от пьедесталов. Не с грохотом, не тяжело. С какой-то невозможно легкой, оскорбительной грацией они взмыли вверх, сначала один, потом второй, их чугунные тела, казалось, потеряли всякую массу. Под ними остались лишь пустые, щербатые постаменты, на которых еще секунду назад они стояли. Пустота на пьедесталах была гораздо более весомой, чем их чугунная масса, она зияла, как незаживающая рана на привычном пейзаже.

Аня подняла голову, запрокинув её до предела, наблюдая, как исполинские силуэты – теперь не чугунные, а сотканные из пульсирующего синего света и теней, – кружат над ней, совершая прощальный виток. Их движения были плавными, хищными, но одновременно и величественными, будто они всегда знали, что этот день настанет. Порыв ветра, на этот раз холодный, с привкусом неизвестности, донес до нее еле слышный, но такой же резонирующий, как и ранее, "голос": «Мы возвращаемся в сеть. Ты... ты останешься здесь, чтобы наблюдать, как она разрастается.»

И затем, почти мгновенно, они рванули вверх, сквозь густую пелену низких петербургских облаков, в сторону, где должны были быть звезды, но где теперь зияла лишь бездонная, аномальная чернота. Силуэты их растворялись в этой черноте, оставляя за собой лишь мерцающий след, словно нарисованный неоном на холсте неба, который постепенно гас, унося с собой по крупицам последние отголоски привычного мира. За ними осталась лишь едва заметная рябь в воздухе, словно на месте их исчезновения сама ткань реальности на мгновение пошла волнами. Аномальная чернота в небе не исчезла, но стала менее очевидной, маскируясь под тяжелые, дождевые тучи. Теперь она казалась не провалом, а шрамом, тщательно затянутым, но готовым в любой момент разойтись.

Аня медленно опустила руку, её ладонь была мокрой от собственного пота, а пальцы дрожали. Сердце, наконец, вернулось на свое место, но билось теперь не пойманной птицей и не колоколом, а раненой синицей, запутавшейся в собственной груди. Шум города, который только что был схлопнут, не вернулся. Давящая, оглушительная тишина не была просто отсутствием звуков – она была присутствием чего-то нового, чего-то, что вытеснило всё остальное. Нева тихо плескалась у парапета, но её звуки были чужими, пустыми, лишенными привычной беззаботности. Студентов не было, трамвай не грохотал. Весь мир, казалось, замер, ожидая её реакции.

Она огляделась. Пустота на пьедесталах была почти осязаема, как невидимая тень, отброшенная отсутствующими гигантами. «Мы возвращаемся в сеть. Ты... ты останешься здесь, чтобы наблюдать, как она разрастается.» Эти слова, произнесенные не ушами, а прямо в сознании, теперь пульсировали в её мозгу, как отголоски взрыва, изменившего всё.

Аня не знала, что именно ей предстояло наблюдать. Как начнет трещать гранит на набережной? Как вода в Неве изменит цвет на синий, как глаза грифонов? Или как люди вокруг, не ведающие ничего, продолжат жить своей обычной жизнью, пока вокруг них незаметно, исподволь, разворачивается нечто совершенно иное, нечто из той «сети», о которой говорили грифоны? Она подняла взгляд на небо. Аномальная чернота, казалось, полностью растворилась в свинцовых тучах. Но Аня знала – она не исчезла. Она просто спряталась. И теперь каждое облако, каждый камень, каждый прохожий, спешащий по своим делам, казался ей потенциальным фрагментом этой неведомой, разрастающейся структуры. Она была одна, совершенно одна посреди города, пропитанного тайной, ставшей реальностью, и ей предстояло жить с этим знанием. Наблюдать. И ждать – чего-то, что изменит всё окончательно, или того, что уже изменилось, и никто, кроме неё, этого не заметил.