подёрнутыми

Пальцы стола изгибались в такт неуслышанному стону. Стеклянный дождь пронзал кожу наблюдателя — он знал, что смотрят. Знание это висело липкой плёнкой на рёбрах, заставляя кости выстраиваться в парадный строй. Смотрите же! — шептали стены жёлтыми обоями-языками. Камера-небо отсчитывала кадры: вот женщина, выплюнутая волной на берег из пенопласта и ржавых гвоздей. Вода стекала с неё завитками ртути. Не спасай, — проскрипел песок под ногами, — наблюдение требует жертвы прозрачности.

Туман съел горизонт. В операционной без стен скальпель танцевал над телом, превращённым в карту забытых островов. Здесь, — прошелестел ветер, разрывая бархат промежности, — растёт стальной стебель. Йод лился солнечным затмением. Яички — два сплющенных месяца — плюхнулись в банку, где плавал спирт, пахнущий невысказанным желанием. Мир резал плоть невидимыми ножницами, а раны зашивал рыбьими костями. Боль — это просто недозревший плод, — шептали гипсовые губы на потолке.

Портрет повесившегося кучера улыбался со свадебной фотографии. Новобрачные ощущали на затылках тысячу незримых игл — взгляды родни, мёртвых собак, зависших в воздухе комаров. Ваша любовь — лабораторная крыса, — скривился багровый закат. Они целовались с преувеличенной нежностью, пальцы впивались в спины, оставляя синяки-знаки вопроса. Смотрите! Как искренни их объятия под микроскопом ожиданий! — выстукивал метроном в углу черепа.

В библиотеке-аквариуме ассистент каталогизировал тени. Каждая книга дышала влажным жаром. Ты думаешь, они не видят твоих дрожащих рук? — шипели страницы, обнажая гравюры сплетённых тел. Чернила стекали по бумаге, как пот по пояснице. Он писал стихи о женщине, чьи бёдра были изломами времени, а груди — кратерами потухших звёзд. Зная, что начальник читает через плечо, он вписывал в строки кристаллы ложной стыдливости. Эякуляция мысли фиксируется прибором, — моргал красный глазок пожарного датчика.

Кладбищенские статуи наклонялись ближе, когда искатель имён переписывал надгробия. Мёртвые шевелились под плитами, чувствуя внимание. Опиши точнее дату моей агонии, — скрежетала мраморная рука. Воздух густел до состояния желе, пропитанного запахом гниющих лилий и спермы. Земля под ногами внезапно стала тёплой и упругой, как живот. Мир совокупляется с тобой в обмен на твою прозрачность, — прошептал кипарис, сбрасывая шишки-слёзы.

На фабрике сновидений рабочие в защитных очках собирали кошмары из деталей: шестерёнки с острыми зубцами впивались в мясо туловищ, конвейерная лента была языком гигантской ящерицы. Работай быстрее! Наблюдение любит продуктивность! — орал динамик, изрыгая искры. Женщина у станка выгибала спину, чувствуя, как взгляд надзирателя проникает под комбинезон, как масляная струя. Её стоны сливались со скрежетом металла. Природа здесь была станком, а станок — извращённым продолжением тел, знающих о незримых глазах.

В финале берег разверзся, поглощая наблюдателя и наблюдаемых. Море смешалось с небом в серо-сизую массу, похожую на остывающий мозг. Голоса — мужские, женские, детские — звенели в пустоте, как разбитые термометры. Вы все были лишь данными в чьём-то чудовищном протоколе, — прошипел последний пузырь воздуха. На песке осталась только банка с двумя каменными яйцами, подёрнутыми инеем невозможного желания. Наблюдение прекратилось. Исчезновение стало единственным подлинным актом.