захлопывающийся

Улицы склеены из обожжённой кожи голосований. Все видят, — шептал асфальт, пуская пузыри смолы под каблуками сомневающегося. Деревья? Картонные профили, выкрашенные в зелёный цвет согласия. Разве ты не чувствуешь их фальшь? — скрипел одинокий голос, но ветер сбивал слова в кучу опавших листьев-ушей. Мир был выставкой восковых тел, где каждый экспонат лизал руку куратора. Консенсус — это клей для разбитых реальностей.

Дворец пульсировал как гигантская матка. В мраморных венах — протоколы: когда, кого, как глубоко. Женщины-фрески на стенах выгибали спины под незримым взглядом статистики. Их стоны записывались перьями из кости в свитки, пропитанные запахом миндаля и железа. Кто осмелится усомниться в святости графика, если графики висят в каждой спальне? Полуденное солнце, пробиваясь сквозь решётки, резало паркет на клетки для будущих эмбрионов.

Он бежал. Пена реальности пузырилась на губах. Его плоть шелушилась гипсовыми хлопьями, обнажая проволочный каркас. Остановись! Прими форму! — кричали фонари, вытягиваясь в длинные шеи над пустотой парка. Луна — гигантская таблетка седативного — закатывалась за горизонт из гофрированного картона. Одиночество было бунтом против легиона поддельных улыбок. Но даже бунт пах дезинфекцией.

В библиотеке-чреве книги срастались корешками. Трактаты о материи липли к пальцам как влажные лепестки. Бог — это клей, — шипел переплет из человечьей кожи. Пассивная материя? Вздор! Смотри! Страницы обвивали запястье, впиваясь шрифтами в вены. Идеи-паразиты прорастали сквозь кожу, превращая руку в ветвистый коралл знаний. Истина — это то, что чувствует большинство пальцев, листающих тебя. Эротика познания — боль отрыва каждой страницы-чешуи.

Кладбище. Имена на камнях пульсировали, как незажившие раны. Запиши меня! — скрежетал гранит. Сделай меня данными для их сводок! Земля под ногами дышала горячо и влажно. Корни деревьев впивались в гробницы, высасывая сны покойников, превращая их в сладкий сироп забвения. Даже мёртвые жаждали участия в великом отчёте. Он уронил карандаш. Он хотел вспомнить своё настоящее имя. Но вместо имени из горла вырвался рой чёрных ос — букв, отвергнутых словарём большинства.

Гарем Вселенной расширялся. Звёзды рождались в мучительных схватках гравитации. Протокол Творения гласил: Флуктуация. Коллапс. Взрыв. Повторить. Планеты, как наложницы, замерли на орбитах, подставляя бока солнечному ветру. Космос любил порядок статистических вероятностей. Кто осмелится усомниться в красоте уравнения, диктующего частоту соитий материи? В темноте между галактиками шевелилось нечто липкое, безымянное — ошмёток реальности, выплюнутый консенсусом.

Он стоял на краю. Город внизу мигал миллионами окон-глазниц. Они все приняли форму, — прошептал ветер, заталкивая ему в рот клочья газет с заголовками "Прогресс!" и "Единство!". Апелляция к большинству — это гравитация души. Его кости затрещали, перестраиваясь под давлением незримого множества. Даже его бунт, его побег — лишь жест отчаяния, предсказанный социологическими таблицами. В последнем порыве он сорвал с лица маску. Под ней оказалась зеркальная поверхность, отражающая бесконечный коридор таких же лиц, таких же жестов отчаяния. Сам акт отрицания стал доказательством правила. Мир сомкнулся над ним, как учебник по логике, захлопывающийся на главе "Неопровержимые истины коллектива". Тишина. Только шелест миллиардов страниц, переворачиваемых в унисон.