Разлом. Реквием

Во всем есть трещина. Именно так в него проникает свет.
— Леонард Коэн


Руки дрожали. Не от слабости, нет — от упрямства жить. Утреннее солнце, острое, как нож гильотины, отсекало от кухонного стола длинную полосу света, в которой кружилась пыль, золотая и вечная. В центре этого света лежал хлеб. Не просто хлеб, а последний бастион целостности в этом доме, круглый, как ушедший год, молчаливый и совершенный.
 
Мой нож был его ровесником — старый, усталый слуга с истертой рукоятью и тупым лезвием, которое уже не резало, а скорее убеждало. Я занес его. В этот момент тишина в доме стала плотной, как тесто перед всходом. Не было никакого чистого, благородного хруста, как в юности. Лезвие с натугой, со скрипом вгрызлось в неподатливую кору. Я рванул на себя, и хлеб ответил не стоном — хрипом. Сопротивлялась плоть, мякиш не расходился двумя идеальными плоскостями, а рвался, обнажая изувеченную, клочковатую душу. Это был не разрез. Это был шрам.
 
Она резала иначе. Её руки, даже в последние годы, не знали сомнений. Нож входил в хлеб как в масло, одним плавным, любящим движением, и ломоть падал, совершенный в своем сечении, как кольца векового древа. Она говорила, что хлеб нужно не покорять, а освобождать. Теперь я стоял один и лишь калечил его, пытаясь повторить ритуал, смысл которого ушел вместе с ней. Я почти чувствовал на своей руке фантомное тепло её ладони, направляющей мою, и от этого бессилие становилось еще горше.
 
Ломоть, наконец, отделился. Искалеченный, с одного края толще, с другого — почти прозрачный, сиротливо лежащий на доске. И россыпь крошек вокруг была уже не звездной пылью, не архипелагом в океане стола. Это были осколки вчерашних дней, годы, которые я не удержал, минуты, рассыпавшиеся прахом. Цивилизация, рожденная и погибшая, но на этот раз — моя.
 
Я поднял этот уродливый кусок. Солнце просвечивало сквозь его рваные поры, и в них, как в витражах разрушенного собора, играл свет. Совершенство безжизненно. Лишь в шрамах, в разломах, в несовершенстве есть место для света. Я поднес его ко рту. Аромат был всё тем же — вечная память полей и человеческого труда. Но вкус... Во вкусе теперь была соль. Едва уловимая, призрачная, как непролитые слезы.
 
Я вкушал не хлеб. Я вкушал жизнь, которая осталась. Со всей ее горечью. И всей ее благодатью.