Этюд о Падении и Шаге

"...нежное безразличие мира".
Альбер Камю



Он висел, последний манифест лета, на иссохшей ножке, словно точка в затянувшемся предложении, которое мироздание уже забыло закончить. Не лист, но пергамент, на котором солнце исписало хроники своего царствования – от изумрудной клятвы мая до охристого предсмертного хрипа сентября. Он был испещрен венами, этими реками иссякшего сока, что некогда несли жизнь, а теперь – лишь карту былого великолепия.
 
Дерево, этот древний стоик, уже давно погрузилось в себя, в свои корневые сны, оставив его наедине с небом. И вот наступил тот самый момент, та микроскопическая вечность, когда гравитация заявила свои права – не как грубая сила, но как мягкое, неотвратимое приглашение.
 
Был лишь тихий, внутренний щелчок. И он начал свое падение.
 
Это не было стремительным полетом камня. Это был танец. Медленный, выверенный вальс с пустотой. Каждый оборот был прощальным поклоном: солнцу, облакам, далекому силуэту меня, наблюдателя. На долю секунды, перевернувшись, он поймал в своей глянцевой поверхности отражение всего мира: перевернутое небо, дерево, тянущее к нему голые руки-молитвы. Он был не просто умирающей частью растения, он был зеркалом, отражающим бесконечность.
 
Его полет был кратким реквиемом. Секунда, другая… финал был близок. Вот влажная почва, пестрый ковер его павших братьев, готовых принять его в свои объятия. Соприкосновение должно было стать шёпотом, тихим "здесь".
 
Но за миг до этого на мир легла тень.
 
Тень, чернее чем тень от тучи, потому что она была безразличной. Исполинская, быстрая, она накрыла и место его приземления, и его самого. А затем на него опустился мир, не ведающий ни о танцах, ни о реквиемах – грубая рифленая резина ботинка.
 
Не было ни хруста, ни треска, ни даже слышимого звука. Он был слишком хрупок, чтобы издать звук протеста. Зеркало, отражавшее бесконечность, было втерто в грязь простым давлением. Танец оборвался на последнем па. Был лишь влажный оттиск золота и багрянца на подошве, которого никто не увидел.
 
Мир не вздрогнул. Человек, которому принадлежал ботинок, шел дальше, думая о счетах, ужине или упущенном автобусе. Дерево молчало. А на земле, там, где должна была упокоиться поэзия, не осталось ничего. Лишь грязный след, в котором была бесследно растворена растертая в прах квинтэссенция осени. Вертикаль бытия не перешла в горизонталь памяти. Она просто исчезла, аннигилированная в точке безразличия.
 
И в этом обрыве, в этой точке, где поэзия мироздания столкнулась со слепой прозой шага, содержалось куда более страшное знание: не все, что красиво падает, попадает в объятия земли.
 
И не у каждого реквиема есть слушатель.