Восхождение Иисуса. Глава 2

          В приемной Щербакова было на удивление пусто. Секретарша быстро разбрасывала пальцы по клавиатуре, то и дело посматривая в нижний правый угол монитора. Её рабочий день, неустанно подвигающийся к заветному завершению, должен был плавно перейти в женские домашние заботы, никогда не заметные, но достаточно утомительные. Теперь же ей нужно было закончить письмо и понять, задержит ли шефа последний посетитель и как это может отразится на вечерних планах по хозяйству.
          Гарянский глядел на солнце, щурившееся на него за окном, и размышлял о сегодняшней неожиданной встрече. Да, она была событием, приятным событием, которые Андрей Александрович привык причислять к категории «не зря прожитый день». Нахлынувшие воспоминания зашли в душу просто и комфортно, не было грусти – только тепло ушедших дней, махровые звуки забытых имен, детали детства, забросавшие яркими красками палитру сегодняшнего дня. Да и перспектива будущих посиделок щекотала своими возможностями! Увидеть человека через четверть века, понять, что с ним сделало время, получить доступ к его судьбе и, возможно, стать её частью – ну разве не захватывающе?
          Но действительно ли встреча была случайностью? «Вселенная не настолько расточительна, чтобы врываться в жизнь просто так, без повода, без потребности изменить или откорректировать её» - нет, в случайности Гарянский уже давно не верил. Он считал, что незримая связь пронизывает всё, что с нами происходит, остается только понять, как наступивший момент соединяет нас с прошлым и чего ждать от него в будущем. Диалоги в уютной беседке, приправленные шумом далекого прибоя и едким запахом дикой рукколы, могут быть только прелюдией к чему-то более весомому, сложному, к какой-то тайне мироздания, приготовленной Богами для всех её посидельцев. А может быть встреча со Степаном даст свои неожиданные плоды прямо сейчас, сегодня, завтра?
          Дверь кабинета открылась и выпустила на волю пожилого мужчину с растерянным взглядом, в котором отчетливо читалось желание поскорее покинуть приемную. Сразу же раздался голос в селекторе:
          - Наташа, кто у нас ещё?
          - Гарянский Андрей Александрович из Ялты, ему было назначено на семнадцать часов.
          - Пусть заходит…
          Наташа видела, что Гарянский услышал диалог, уже встал и взял в руку папку с документами, тем ни менее выполнила свою обязанность, с достоинством указав рукой на дверь:
          - Проходите, пожалуйста.
          Диалог с «высоким чином» быстро превратился в подобие доклада, а скорее, в монолог просителя с легкими, почти ничего не значащими кивками министерской головы. Неожиданно Юрий Николаевич оживился только в тот момент, когда Гарянский назвал фамилию руководителя нового проекта, затеянного холдингом его работодателя.
          - Нет, под Чаусова я ресурсы не дам!
          - Могу поинтересоваться – почему?
          - У меня был опыт работы с ним, горький опыт – министр позволил себе соответствующую гримасу, а в глазах заиграли искры ожесточенности. - Он плохой человек!
          - И мой друг… - Гарянский немного наклонил голову набок, как наблюдатель, выглядывающий из-за угла, и подумал, что, возможно, совершил ошибку в переговорном процессе. Видимо, Юрий Николаевич решил точно так же, но прямой и уверенный взгляд собеседника всё же посеял в нем сомнения в немедленном желании сворачивать диалог волевым и негативным решением.
          - Как по мне, не лучшая для Вас характеристика.
          - Почему? Неужели только потому, что жизнь научила меня прощать?
          - Значит, и Вам удалось вляпаться в этого… - Щербаков не мог решиться, как назвать Чаусова так, чтобы передать эмоцию и вместе с тем не потерять лицо, скатившись в черноротую бабью склоку, пестрящую непристойными словечками. 
          - Разное было… 
          - И???
          - Много лет назад, в годы философского созревания, так сказать, я услышал прекрасную фразу: у нас нет друзей, у нас нет врагов, у нас есть только учителя. Сначала решил – красивая и не более. А вот когда поразмыслил над ней поплотнее, мнение свое изменил…
          Юрий Николаевич смотрел в окно, и кажется, не проявлял никакого интереса к философии Гарянского. Андрей Александрович же начал отгонять от себя мысли о том, как он будет объяснять причины московского фиаско своему шефу, решив, что времени на самоедство до возвращения в Ялту будет предостаточно. «Нужно прощаться» - мелькнуло в голове как раз в тот момент, когда Щербаков повернулся в кресле и спросил:
          - И к чему Вы пришли?
          - Долго рассказывать, Юрий Николаевич…
          - А Вы торопитесь?
          - В сущности нет, самолет в половине первого, так что... Просто не хочу Вас отвлекать от дел праздными разговорами.
          - Я сам решу, если позволите, что мне нужно, а что нет, хорошо? – суровый тон произнесенной фразы был как раз на грани между апломбом и приглашением продолжить диалог.
          «А это шанс!» - Гарянский почувствовал легкое возбуждение перед возможным поединком. Маленькая и неуверенная волна надежды поднялась на глади бестолкового провала, толкнув перед собой ветер налетевших мыслей и ожиданий. Чтобы не выдать его порыв, Андрей Александрович подвесил небольшую мхатовскую паузу, театрально же постучал пальцами по столу:
          - Сначала я вспомнил, что и сам совершал в жизни неблаговидные поступки, о которых сожалею до сих пор. Да, совершал, и что? А кто не совершал? Означает ли это, что я плохой человек? Уже тогда мне почему-то казалось, что хорошего во мне всё-таки больше. А если так, то почему я не могу считать хорошим другого человека, совершающего ошибки?
          Гарянский опять сделал паузу, давая хозяину кабинета осмыслить услышанное и не терять дальнейшую связь между смысловыми конструкциями.
          - Не только могу. Если я прощаю себе, то простить тоже самое другому человеку будет не просто логично, но и справедливо! Да, он сделал мне больно, рана ещё свежа и кровоточит. Но что произошло по сути? А вот что… Во-первых, его поступок очень доходчиво вскрыл, как и чем можно причинить боль очень близким мне людям. Значит, полученный душевный ожог оградит меня от злых дел и защитит людей от неприятностей. Второе – он уберег меня от ошибки, по моему легкомыслию достаточно вероятной. Теперь мне не придется грызть ногти, посыпать себя пеплом обугленного сердца и сверлить мыслью «Знал же, знал!!!». Совершенно не желая того, человек научил брата по разуму, как не надо делать, чтобы никого не обидеть и самому не страдать! И здесь статус учителя действительно неважен, друг он или враг, наука всё равно состоялась…
          Гарянский остановился. Он очень не хотел бы передавить нравоучениями, силясь вовремя почувствовать, когда менторская позиция своим подозрительным величием может надоесть собеседнику. Андрей Александрович уже не думал о положительном итоге встречи, коммерческая суть визита тихонько и вполне закономерно отошла на второй план. Возможно, возникший ракурс разговора сулил нечто большее, не с практической стороны, нет. Во мраке влажного леса, среди падших деревьев и броских мухоморов, открывалась незримая еще до конца тропинка для любителя бытового колдовства, игры без ощутимых границ и риска в пределах самосохранения. В конце её маячил даже не контракт, на который очень рассчитывает шеф. «Неужели можно изменить неизменяемое?» - Гарянский бросил вызов уже не министру, а себе самому, вызов почти безумный, покалывающий кончики пальцев на сжатых под столом руках. 
          - Что ж, - Щербаков решил, что пришла его очередь, - вроде бы всё логично. А если Вы уже усвоили урок в прошлом?
          - Конечно, он не первый, и не единственный учитель, любой человек вправе рассчитывать на целую педагогическую плеяду, с энтузиазмом занятых нашей духовной огранкой. Однако, количество и очередность никак не влияют на суть процесса, верно? Остается лишь купировать боль…
          - Конечно, самую малость – к пуговке пиджак пришить… Как?
          - Самое интересное, обучение Вашему «Как?» происходит с раннего детства! Вот простой пример: медсестра делает нам укол, болючий, как осиный укус. И что, может, её нужно ударить или бросить сумку с медикаментами на пол?  Давайте усложним, немножко. Отец накидывает сыну ремнем по филейным частям за его, балбеса, двойку по математике. Разве он ненавидит своего ребенка? Нет. Чего тогда лупит? Потому что старый воин ведает – легкая и непродолжительная физическая боль выступает надежным катализатором, ускоряющим процесс запоминания ошибки. Вдобавок, благородный родитель делает воспитательную закладку на будущее, ведь страх перед «ременной болью» - очень сильный мотиватор поступков.
Проходит время, в первом случае несколько дней до выздоровления, во втором – несколько лет до окончания школы с отличным аттестатом, и наш мозг готов понять и признать, что боль, трепетно пронесенная нами до наступившего дня - боль «во благо». И как мы поступаем? Прощаем!!! Искренне, а не формально прощаем и медсестру, и батьку…
          Раздался голос секретарши с фамилией какого-то чиновника из министерства транспорта. «Скажи, что я свяжусь с ним завтра утром!». Записав что-то в ежедневник, видимо, необходимость только что отвергнутого звонка, Юрий Николаевич повернулся к Гарянскому.
          - Я всегда буду помнить обиду, нанесенную мне Чаусовым.
          - Всегда… Мне кажется, человек не наделен способностью оперировать таким запасом времени.
          - Хорошо, пусть будет «до конца жизни».
          - Хорошо, пусть будет, - Андрей Александрович позволил себе снисходительный жест рукой, обозначающий согласие с трактовкой министра. - Но неужели Вы готовы к такому испытанию?
          - К какому?
          - Терпеть боль до конца своей жизни.
          - Почему боль?
          - А разве Вам не стало больно от простого упоминания о человеке, которого Вы считаете чуть ли не своим врагом?
          - Нет, не стало, просто было немного противно – спокойно ответил Щербаков.
          Юрий Николаевич лгал, да и его реакция на фамилию Чаусова выдала его настоящие эмоциональные муки. Гарянскому даже показалось, что делал он это вполне намерено. Министр как будто призывал своего собеседника на разоблачительный диалог, в ходе которого Андрею Александровичу пришлось бы доказывать, что это всё-таки боль, огромная, может быть даже свирепая боль, и Чаусов, и все, кто стоит на его стороне, должны будут за неё ответить.
          «Ну, такие ловушки мы проходили!» - Гарянский не без удовольствия отметил, что «минирование» диалога «позой обиженного» его вполне устраивало. Полемика начала рождать энергию противостояния, неутомимую энтропию войны, и правильное обращение с чужой силой давало шанс опытному борцу использовать её против своего соперника.
          - Вы никогда не слышали о вибрациях живых организмов?
          - Об этом слышал любой мало-мальски образованный человек – отмахнулся Щербаков, хотя по взгляду нельзя было понять, правду он говорит или нет.
          - Отлично! И всё же позвольте немного поговорить об этом. Есть теория, что каждой эмоции человека соответствует вибрация определенной частоты. Условно есть низкие и высокие вибрации. Низкие вибрации возникают как следствие наших страхов, обид, гнева, гордыни, жалости к себе и пренебрежения к другим. Высокие рождены благодарностью, принятием, состраданием, единством и конечно же любовью. В чем суть теории… Вибрации – это волна, но и наше физическое тело, как в принципе, и любая материя, есть не что иное, как волна в её агрегатном состоянии. Раз и вибрации, и тело человека – суть волна, значит первые могут влиять на второе по принципу одинаковой природы. Высокие вибрации исцеляют наше тело, низкие наоборот, вызывают болезни. Работают они накопительно, чем больше определенных вибраций, тем больше либо здоровья, либо болезней.
          - Интересная теория – задумчиво произнес Щербаков, что-то рисуя в ежедневнике.
          - И как по мне, очень практичная. Ведь это нам только кажется, что всё происходящее вокруг нас – дочка случая и мать суровой неожиданности. Не верю! Хоть и не Станиславский, но… Не верю! Мы просто не знаем, что ложь и обман, гнев и гордыня, превосходство и пренебрежение убивают наше беззащитное тело, уничтожают его с монотонной невозмутимостью, ежедневно, ежеминутно.
Поэтому и удивляемся, мол, жили себе, жили, а потом «бац!» - и неоперабельный рак! А на самом деле непознанные и неучтенные сбои эмоционального здоровья приносят нам свои неоплаченные счета. Помните, как в романе у Булгакова: кирпич ни с того, ни с сего никому на голову не падает.
          Подняв взгляд от поверхности стола, Гарянский моментально заметил, что Юрий Николаевич поменялся в лице. Ему даже показалось, что по щекам министра пробежала судорога, взгляд застыл в отчаянной попытке понять происходящее и дать ему объективную оценку.
          - Откуда Вы знаете?
          Андрей Александрович прекрасно понимал, что означает вопрос и какой ответ Щербаков пытается на него получить. Но нельзя же было подставить Степана, никак нельзя, и Гарянский ни за что не влез бы в авантюру с онкологией, если бы заранее, в паузах внезапного диалога, не расчертил виртуальную карту наступления и обороны.
          - Я же сказал – из книги… Не говорите, что Вы не читали «Мастер и Маргарита»…
          - Конечно же читал – раздраженно ответил Щербаков, покачиваясь в кресле.
          - Андрей Фокич Соков, буфетчик из варьете, разве не помните? Всю жизнь этот прохиндей, унылый противник вина и азартных игр ловчил, обманывал, обвешивал, разбавлял, продавал осетрину второй свежести, скаредничал, был завистлив и скуп, жил в постоянном страхе и переживаниях, жутко жалея себя и, по сути, ненавидя людей. Конечно же, он не знал о вибрациях… А Воланд знал! Знал, что вибрации отравляют маленькое сухое тело буфетчика, знал, что смерть его не только неотвратима, но близка и страшна, знал, что винить в этом Соков должен себя, себя одного. Собственные вибрации разрушили тело подпольного владельца золотых червонцев, и Андрей Фокич умер от рака печени в клинике Первого МГУ, в четвертой, кажется, палате, месяцев через девять после появления Воланда в Москве, собственно, как и было сказано…
          - Юрий Николаевич, - раздался Натальин голос в селекторе, - уже седьмой час, я Вам еще нужна?
          Её вмешательство было как нельзя кстати! "Спасибо, милая!" - мелькнуло в голове.
          - Наташа, сделайте нам большой чайник и можете быть свободны.
          Гарянский понимал, что нужно срочно менять направление разговора. Как опытный фокстерьер, залегший у норы своей будущей добычи, он ждал нужного момента, и в тот же миг, когда Щербаков отпустил кнопку, Андрей Александрович сразу же начал говорить, делая вид, будто его перебили на самом важном и интересном месте:
          - У многих людей весьма примитивное представление о Боге. Зачастую оно сводится к картинке, где милый старик с пушистой бородой и шевелюрой, в белой длинной рубахе, едва прикрывающей босые пятки, сидит на облаке и смотрит, что там делается внизу, на земле… И когда вдруг Богу что-то не нравится, он швыряет молнию из глаз и громоподобно кричит. Ну не смешно ли? А мне кажется, что на уровне человека Бог – это нравственный кодекс поведения. Ведь у каждой нашей эмоции есть предтеча! Например, совесть, честь и долг ложатся в основу одних эмоций, а ложь, предательство и жестокость рождают совершенно иные человеческие страсти. Вы наверняка слышали такую философскую притчу… В каждом человеке идет борьба двух волков. Черный волк представляет зло: зависть, ревность, сожаление, эгоизм, амбиции, ложь. Белый волк оберегает добро: мир, любовь, надежду, истину и верность. Побеждает тот волк, которого ты кормишь… 
         Гарянский произнес свой монолог растянутой скороговоркой, плотно укладывая слова и до минимума сокращая паузы между предложениями, чтобы не дать министру возможность перебить себя на полуслове. И опять очень ко времени в кабинет с подносом в руках вошла Наталья, сразу начав расставлять вокруг пузатого фарфорового чайника блюдца, чашки и тарелочки с лакомствами.
          - Спасибо, дальше мы сами, иди домой.
          - Лёша ждет Вас у подъезда – произнесла секретарша с интонацией тайного ожидания.
          - Пусть отвезет тебя и возвращается.
          - Спасибо, Юрий Николаевич – и без того приветливое лицо Натальи превратилось в отчетливую благодарность, - а можно мы по дороге быстро заскочим в магазин, мне только масло купить?
          - Можно…
          Чаёвничали молча. Гарянский делал это намерено, до конца не понимая, куда может выскочить беседа и что ждать о министра, проявившего такой живой интерес к совсем несельскохозяйственной теме. Щербаков, очевидно, до сих пор мучался вопросом, случайно ли его гость заговорил о раке или «он что-то знает, тогда откуда?». На небо, уставшее от монотонного зноя, набежали зловещие тучки, вроде из неоткуда, но быстро и грозно, и почти сразу в окно застучал мелкий дождь.
          - Вкусный у Вас чай.
          - Специальный сбор, одна травница присылает мне с Алтая. Утверждает, что сила в нем необыкновенная.
          - Аромат потрясающий, яркий и… дикий – Андрей Александрович сам удивился последнему слову в своей характеристики напитка.
          - Дикий? Странная формулировка…
          - Да весь наш разговор немного странный, – Гарянский оторвал взгляд от чашки, - мне и в голову не могло прийти, что я буду обсуждать с Вами вопросы, совершенно не касающиеся дела.
          - Дело… – протянул Юрий Николаевич. – Только и делаем, что дела делаем… Сначала нужен угол для жизни, потом несколько углов, машина, дача, жену с детьми на курорт и желательно заграничный. Да Бог с ним, с личным, видимо, человек – стяжатель по своей природе… Иногда сидишь на совещании, слушаешь, как грамотные мужики обсуждают решение проблемы, пытаясь спасти предприятие, село, отрасль. И думаешь – ну вот лягут грудью, превозмогут, вытащат ситуацию, а кто об этом узнает? И кто вспомнит через десяток лет, что они не на пляже грелись, а в душном кабинете уничтожали свой день в чужих заботах, уничтожали с таким же аппетитом, как и вчерашний, и позавчерашний? В чем смысл их трудового подвига?
          Гарянский молчал, пришла его очередь слушать, слушать...
          - Вы интересно рассуждаете о жизни, наверное, произносите свои монологи не в первый раз и не мне одному. И, видимо, думаете, что сидит перед Вами большой чиновник в кожаном кресле и ни о чем, кроме денег, не думает, да?
          Андрей Александрович выдержал пристальный взгляд.
          - Неважно, как я думаю, но скорее всего, такое мнение в обществе – самое популярное…
          - Вот то-то и оно… К чему лукавить, у людей сколько угодно причин так считать. Даже любой детективчик средней руки никогда не обходится без продажного полицейского или нечистого на руку чиновника. И простой народ начинает вдруг фантазировать, что в кабинетах сплошь и рядом сидят специально выведенные кем-то ворюги, запрограммированные на взятки? Абсурд, согласитесь. Мы такие же люди! Ребенком я играл с пацанами в прятки и «козаков-разбойников», стрелял из рогатки в птиц и разбил мячом нос соседской девчонке. В старшем классе мы тайком курили за школой и пробовали дешевое вино, а в институте, в стройбригаде, обменяли у местных два мешка цемента на тачку арбузов и пошли угощать сокурсниц. Нас не растили в закрытых теплицах на импортном навозе отдельно от народа, понимаете?
          - Догадываюсь.
          - И с Серёгой Соболевым, жившим в соседнем подъезде, мы в одном году получили плехановские дипломы. Сейчас я сижу в этом кабинете, руковожу целой отраслью, а он побирается возле «Нептуна», выпрашивая у людей двадцать рублей на питание». При этом я плохой, а он хороший, я зажрался, а у него «судьба»…
          - Юрий Николаевич, я не совсем понимаю, к чему Вы клоните?
          - А к тому, что общество легко обвиняет сильных и успешных людей в своих собственных грехах и при этом слепо становится на сторону неудачников только лишь потому, что они слабы и нуждаются в сочувствии. Разве это справедливо?
          - Нет, несправедливо. Каждый должен отвечать за свои поступки, так будет правильно.
          - Чаусов совершил очень нехороший поступок и должен за него ответить! – Щербаков аккуратно, но достаточно твердо хлопнул ладонью по столу, будто объявляя приговор, отсекающий дальнейшую дискуссию.
          - Должен, обязательно должен. Уже отвечает...
          Юрий Николаевич даже ухмыльнулся.
          - Каким же образом?
          - Самым действенным и, думаю, очень жестоким. Совестливый человек, - Гарянский запнулся, – ладно, давайте скромнее – не пропащий ещё человек, осознавший свою ошибку, начинает страдать. Нравственная боль пострашнее физической, а страдания Чаусова усугубляются тем, что он признает свою вину и конечную справедливость душевных мук. Избавиться от страданий не в его власти, только Ваше прощение позволит превратить боль в опыт, а вину в мудрость. В противном случае, он будет терзаться до самой смерти. Чем не наказание?
          Щербаков думал. По выражению лица трудно было понять, какие выводы он сделал, но то, что министр не стал возражать, само по себе было хорошим знаком. Андрей Александрович отметил для себя его рассудительность и умение не спешить с выводами. «Большая редкость среди больших людей. Что же такое оскорбительное натворил Чаусов?».   
          - Есть вещи пострашнее смерти…
          «Ожидание её!» - чуть было не вырвалось у Гарянского. Но вместо этого он спросил:
          - Что же, например?
          - Ну… например забвение. Или бесцельность дальнейшей жизни, осознание которой делает смерть не такой уж и страшной.
          Юрий Николаевич закрыл ежедневник, в котором периодически что-то рисовал мелкими и рваными движениями, слегка оттолкнув его.
          - А как Вы думаете, почему человек боится смерти? – спросил Гарянский.
          - Наверное потому, что любит жить… У Вас, Андрей… - Щербаков едва заметно поиграл пальцами левой руки, давая понять, что не запомнил отчество.
          - Александрович…
          - У Вас другое мнение, Андрей Александрович?
Гарянский отметил, что министр впервые за всё время назвал его по имени. «Теплеет!»
          - Скажем так – другой ракурс. Долгое время нас готовят… С каким-то интервалом умирают дорогие нам люди: дедушки и бабушки, родители, друзья. На похоронах каждого из них, пытаясь снять или хотя бы ослабить ошейник отчаяния от внезапной утраты, ты хочешь не хочешь, а понимаешь, что мир становится неполноценным и где-то пустым. Да, на место усопших придут другие, дети и внуки, например, ты будешь их очень любить, пустота компенсируется прекрасными воспоминаниями, а смех в детской заглушит трагедию могил. И вот тогда начинаешь понимать, что настанет час, когда кому-то из любимых придется прийти и на твои похороны. Страх посеян! Дальше ты поливаешь его питательным бульоном несложных умозаключений: если на протяжении жизни человек расставался с близкими людьми постепенно, может быть раз в несколько лет, то в момент своей смерти он попрощается со всеми и сразу, понимаете? И вот вся виртуальная еще боль суммируется в мощный кумулятивный резонанс, удесятеряющий её силу, появляется росток осмысленного потрясения, и уже на нем расцветает страх во всех его великолепных оттенках.
          Гарянский отлично понимал, к чему приведет задуманная им проекция и что сейчас должен испытывать человек, всеми силами цепляющийся за свою жизнь.
          - Не знаю, не знаю… - задумчиво произнес министр, - А если человек так не думает?
          - Что значит «если», конечно не думает. Мне кажется, люди вообще размышляют на жизненно важные темы намного меньше, чем стоило бы. Наверное, поэтому нам дано подсознание, думающее за нас… Но есть и хорошая новость! Мироздание сострадательно и милосердно, стремясь к равновесию, оно компенсирует наш страх надеждой, давая понять, что смерть – это не уход, а переход…
          - А если всё-таки уход?
          - Нет, это нелогично, тогда приход в этот мир просто не имел бы смысла. И если богословы правы, то, попрощавшись на время с одними, там, за гранью перехода, мы встретимся с другими, с теми, кто ушел от нас раньше. Неужели так непохоже на правду? В основной массе современные русские люди скептичны в признании безсмертной души, а индусы так вообще веселятся на похоронах в белых одеяниях и поздравляют родственников усопшего. С чего?
         - Сказанное Вами больше похоже на религиозные фантазии, надежность которых вряд ли кто-то способен подтвердить – Юрий Николаевич говорил спокойно, но едва заметные проблески в глазах и изменившаяся интонация голоса, утратившая, пусть и не до конца, некую обреченность, были верными признаками начала эмоционального сдвига.
         - Никто не подтвердит, - развел руками Гарянский, - а значит, никто и не опровергнет. В этом и есть великий смысл надежды!!! А если просто признать, что Вселенная не стала бы давать нам жизнь, чтобы потом спустить её в унитаз истории без всякого смысла? И вот уже надежда становится уже чем-то большим, не находите? Остается один шаг, всего один маленький шаг осознания…
         Андрей Александрович, позволявший во время беседы летать взглядом по кабинету с дорогой мебелью и грамотами разных годов, теперь смотрел прямо в лицо министра. «Может, это и не еврейские таблетки, но что Вам стоит попробовать и мои пилюли – а вдруг?».
          Завибрировал телефон Щербакова, он нажал клавишу «Ответить»:
          - Да, Лёша.
          - Юрий Николаевич, я вернулся, стою возле второй парадной.
          - Хорошо, жди – министр отбил звонок и обратился к гостю – чай, конечно, остыл, но и холодный он очень неплох, даже звучит совсем иначе. Давайте еще по кружечке.
          - С удовольствием, когда еще такой попробую, – Гарянский взял увесистый чайник с синими домиками в стиле майолика под донышко, наполнил обе кружки практически до края и вернулся на своё место.
          - Ну как? – подождав, пока гость сделает пару глотков, спросил хозяин кабинета.
          - Действительно потрясающе, без всякой лести – искренне отвечал Гарянский, сделав еще один небольшой глоток, - меня нельзя назвать чайным гурманом, профессиональной оценки не дам, скажу просто – вкусно, очень вкусно!
          Щербаков всем видом излучал гордость. Нет, не за себя – за алтайскую травницу, собравшую ему напиток, вызывающий восхищения у всех, кто его пробовал. Андрей Александрович подумал, что человек, способный гордиться другими людьми, наверное, не так уж и плох. Есть в его порыве некая простонародная щедрость, раздающая высокие награды действительным героям вместо того, чтобы увешивать ими безразмерные генеральские мундиры.      
          - А разве не существует таких принципов, через которые ты не можешь переступить? Когда прощение невозможно в принципе? – бесхитростно вернулся в разговор Щербаков.
          - Извините, Юрий Николаевич, но мне кажется, конфликт заложен в самом вопросе. Если мы говорим о принципах, то через них нельзя переступать в принципе – Гарянский сам засмеялся от случайной тавтологии, - иначе они перестанут быть принципами как таковыми. Принципы нужно блюсти! Опасность здесь в другом… Допустим, в твоем арсенале есть два принципа: верность Родине и верность дружбе. И тут ты узнаешь, что твой друг, человек увлекающийся и неосторожный, готов совершить предательство Родины. Вот что выбрать – Родину или друга? «Родина дороже!», сказал сам себе и пошел сообщить другу эту прекрасную новость, заодно попробовав вернуть его на путь истинный. И в короткой беседе узнаешь, что он решился на такую подлость ради спасения матери или ребенка. Чего теперь?
          - Вы прямо нагнетаете.
          - Прием достаточно известный и эффективный: чтобы лучше увидеть правильное решение, нужно довести ситуацию до абсурда, хотя, по моим наблюдениям, именно эту не стоит называть исключительной. И тем ни менее – что???
          - У меня нет ответа – честно признался Щербаков, - очевидно, это личный выбор каждого…
          В кабинете повисла тишина. Дождь перестал стучать в окно, вечер начинал властвовать над Москвой, над рекой, еще недавно вспененной потоками с неба, над шумным проспектом, опоясанным кружевами первых робких фонарей. Юрий Николаевич встал, приоткрыл окно, и шум улицы вместе с воздухом, еще пропитанным теплой пахучей влагой, быстро заполнил всю комнату. 
          - Всё верно – первым решился возобновить разговор Гарянский, - кто ты – не судьба, а выбор, точнее движение от одной точки выбора до другой. И твой друг сам расставит свои принципы в порядке живой очереди. Но ведь речь у нас с Вами совсем не об этом. Друг сотворит свою судьбу, нарушив какой-то принцип, допустим, предаст Родину. И что?
         - А то, уважаемый Андрей Александрович, что предатель Родины не может быть моим другом по определению – горячо парировал Щербаков.
         - Если мы с Вами пришли к выводу, что причина столь безобразного поступка друга в нашей системе координат является недостаточной – спокойно отвечал Гарянский, - тогда и моим тоже. И скажу я ему это прямо в лицо, без обиняков и ужимок: «Очень жаль, но теперь я не могу считать тебя своим другом, прощай!». Да, я не стал нарушать своих принципов, но разве при этом я лишился права простить бывшему другу его выбор? Нисколько, даже наоборот, теперь я обязательно должен рассмотреть для себя и такой вариант. И заметьте, сказав ему «прощай!», я не имел в виду «до свидания», а скорее попросил и его простить меня за моё решение…
          - Что-то я запутался. Попробуйте сказать как-то иначе.
          - Хорошо, давайте так… Одно дело – самому не нарушать свои принципы, и совсем другое – винить человека, нарушившего твои принципы. Здесь нужна своевременная и четкая отсечка смыслов: никого и никогда нельзя винить в нарушении принятых тобой норм и правил на том лишь простом и справедливом основании, что другой человек и не должен жить по твоим лекалам. А за свои он будет отвечать лично – в своё время и не перед нами. Так лучше?
          - В принципе, да – теперь уже Юрий Николаевич позволил себе улыбку, обыграв слово «принцип». – за исключением одного. Да, Вы имеете право его простить, но право ведь не обязанность, оно не накладывает жесткие требования к исполнению.
          - Да… - Андрей Александрович чувствовал, что начинает проникаться уважением к этому человеку, и уважением вполне заслуженным. – Можно я начну издалека?
          - Как Вам удобно.
          - Есть мнение, что человек – подобие Бога. Если признать мнение верным, человеку открывается возможность подниматься по лестнице вверх, постепенно превращаясь из подобия в полную копию своего Творца со всеми вытекающими способностями, например, превращением мысленной энергии в материю. Как же найти нужные ступени, где она, лестница в небо? Как Вы понимаете, ни в одном справочнике такой информации нет, а изучая рассуждения философов на заданную тему, путаешься еще больше. Выход один – строить свою лестницу. Учиться, познавать и строить! В самом начале моих рассуждений я безоговорочно признал, что правда выше закона, а поступки, основанные на правде, являются справедливыми. В отношении с людьми первая ступень проявилась следующей трактовкой: «Поступай с человеком так, как он этого заслуживает!»
          Щербаков поднял указательный палец левой руки вверх, будто подтверждая свое согласие.
          - Что дальше? А если человеку дать немного больше, чем справедливо? Проявить симпатию сердца, поощрить к победе над самим собой, показать направление добра? «Явить милость», как говорили наши предки. Помните книгу Вайнеров «Эра милосердия», а в фильме по ней Высоцкий еще хрипел: «Милосердие – поповское слово»? Мне слово понравилось… И вторая ступень, названная милосердием, зазвучала так: «Отдавай человеку больше того, что он заслуживает!». Прощение вместо наказания однозначно подходит под выведенную формулу, а значит, прощение выше справедливости! Третью ступень я похитил из христианского учения, хотя сам и не являюсь адептом его церкви.
          Услышав христианские мотивы, Юрий Николаевич аккуратно провел пальцами по рубашке в области солнечного сплетения, проверяя, на месте ли его крестик.
          - За что отдал жизнь Иисус, если совсем просто? Таким способом он хотел снискать у Бога прощения для всех людей, погрязших в служении Золотому Тельцу и Мамоне. Он принял мученическую смерть на кресте, сподвигнутый, как по мне, совершенно беспричинной любовью к каждому человеку. И сам стал Богом… Значит, прощение – лишь симптомы моей болезни!Чтобы устранить причины, нужно учиться не обижаться – ни на кого и никогда. А на такое способна только любовь! Любовь и есть третья ступень: «Отдавай людям всего себя, независимо от того, что они заслуживают!» Вот такая получилась лестница: справедливость, милосердие, любовь. Для себя я назвал её «Восхождение Иисуса» …
          Андрей Александрович представил, как античный мудрец в конце своего выступления перед столпившимися вокруг патрициями отводит левую руку вперед и вверх, расправив складки белоснежной туники, принимает пожалованный ими массивный венец, сплетенный из листьев дуба, и благосклонно кланяется. 
          - Шаткая лестничка, если честно – Юрий Николаевич вернул Гарянского в привычную атмосферу. - Здесь многое небесспорно! Мне по душе Ваши выкладки о справедливости, и я соглашусь – правда действительно выше закона. Хотя, насколько помнится, первый свод правовых норм Ярослава Мудрого так и назывался – «Русская Правда». Не мне судить, сколько в Киевской Руси было правды на законном уровне, а нынешние законы, скажем мягко, весьма неоднозначны. И человек, куда бы он не стремился и сколько бы ступеней не прошел, всё еще малоспособен инсталлировать справедливость. Ну ладно, а Вы-то сами на какой ступени своей лестницы?
          - Иногда мне кажется, что уже подтянулся до второй, потом вижу, что и на первой еще не очень уверенно стою, если честно. Но хотя бы есть путевой указатель, крошки на дорожке.  Для перехода на вторую ступень я должен научится прощать… Прощение есть право, а не обязанность, говорите Вы, и тут не поспоришь. Простить или не простить, остаться справедливым или стать милосердным – моё индивидуальное задание, моя судьба, мое стремление подняться на одну ступень по собственной лестнице. Если хотите, эгоистическое желание слабого человека стать лучше, чем он есть теперь! И опять отсечка – к бывшему другу всё это уже не имеет никакого отношения. Милосердие – мой осознанный выбор…
          Щербаков снова погрузился в раздумья, поймав взглядом какую-то бумажку на своем столе. Его пальцы потихоньку трогали губы, отражавшие течение мысли своевольными сокращениями, и возникшую где-то в глубине фразу министр произнес на выдохе:
          - Хороший выбор…
          «Всё, Гарянский, брек!» - сказал он сам себе, а вслух добавил:
          - Юрий Николаевич, спасибо, что уделили время, но мне уже пора – пока доберусь, потом регистрация…
          - Ну что ж, пора – так пора. Пойдемте!
          Выходя из кабинета, министр шагнул в один и шкафов, судя по всему, маскировавший выход в потайную комнату, и вынес оттуда черный кожаный портфель и небольшой бумажный пакет. Лифт быстро спустил их вниз, охранник, увидев Щербакова, поднялся со своего места, вышел из-за стойки и вернулся в кресло только тогда, когда за уходившими закрылась автоматическая стеклянная дверь. Юрий Николаевич направился к стоянке, и Гарянский пошел за ним, чтобы попрощаться уже возле машины. По дороге он обдумывал, нужно ли задать министру вопрос: «Что мне передать моему руководителю?» или пусть шеф сам выпутывается из непростой ситуации. Подойдя к лимузину, Щербаков открыл дверь:
          - Садитесь! – сказал он.
          - Юрий Николаевич… - только и успел сказать Гарянский, но тут же получил повтор:
          - Садитесь!
          Это уже был приказ, тон которого даже не допускал мысли об отказе. «Неужели разговор еще не окончен?» - подумал Андрей Александрович, погружаясь в мягкое сиденье из люксовой кожи.
          - Домодедово или Шереметьево? – спросил Юрий Николаевич, усевшись с другой стороны.
          - Шереметьево.
          Водитель Лёша кивнул начальнику в зеркало заднего вида – маршрут на его внутреннем навигаторе установлен. Всё-таки молодцы эти министерские водители, нет им равных в искусстве предугадывать планы своего шефа и четко считывать даже неформальный сигнал на внезапный поворот.
          Ехали молча. Щербаков достал из портфеля какие-то бумаги, ламинированные буклеты и углубился в их изучение. Гарянский смотрел на пробегающую Москву, на тяжелые и вычурные фасады зданий, смотрел на сидящую в аллеях молодежь, пускающую в уже потускневшее небо столбы сигаретного дыма, на собак, деловито нюхающих стволы взрослых лип, на искры троллейбуса, качающегося впереди. «Жить здесь невозможно, но всё-таки что-то интересное, немного влекущее в столице есть, - крутилось в голове Андрея Александровича. - Нужно будет когда-нибудь воспользоваться стёпкиным приглашением и пощупать город за самую откровенную суету».
          - А мне понравилась наша беседа – неожиданно заявил Юрий Николаевич, отложив бумаги в сторону, - давненько я так ни с кем интересно не общался.
          «И всё-таки разговор был не окончен… Ну что ж!» - Гарянский понимал, что финальную часть своей арии придется импровизировать. «Не лучший вариант… Нужно кинуть что-то в обсуждение, и слушая,нащупать стратегию!»
          -  Есть очень важный закон Вселенной: всё, о чём мы думаем и говорим, умножается и растёт, а то, что мы оставляем без внимания, – исчезает. Всегда стараюсь использовать предоставленный шанс поговорить о жизни, во многом поэтому, кстати, и люблю путешествовать – новые люди, свежие мысли, нетривиальные взгляды…
          «Ну что ж, мяч перешел к сопернику, а мы займемся организацией защиты!» - Андрей Александрович всем своим видом изобразил переход в режим «ожидания ответа».
          - Да, не скрою, Вы интересный собеседник и мысли у вас оригинальные. Раз Вы считаете, что Вселенная нас слушает и даже создает  услышанное, давайте еще немного позанимаемся строительством миров… Восхождение Иисуса… К первой ступени у меня нет вопросов, хотя я не всегда бываю справедлив, если честно. Гневаться получается легко и быстро, - факт, пусть для меня и огорчительный. А вот задумавшись, так ли легко и быстро воздаешь человеку за его добрые дела, приходится признать: очень часто справедливость становится жертвой скорости жизни. Мы разучились, что ли, а может, и не научились в своё время оперировать благодарностью! Есть, конечно, о чем подумать на первой ступени, но повторю – в основе своей хотя бы всё понятно!
          Министр остановился, но Гарянский мимически просигналил: «Слушаю, внимательно слушаю…».
          -   По-Вашему, чтобы перейти на вторую ступень, нужно освоить новую практику – прощение. И на первый взгляд, что тут сложного, просто взял и забыл про свою боль. Вот у меня здесь сразу вопрос. Любое действие предполагает расход энергии, так? Откуда берется энергия, проще говоря, сила, способная заглушить боль?
          - Был такой борец за права чернокожих, Мартин Лютер Кинг. Он сказал в одном из своих выступлений: «Вера делает первый шаг, даже когда ты не видишь всю лестницу». Не религия, Юрий Николаевич, именно вера – это критически разные понятия. В какой-то момент, на интуитивном горизонте, пришло осознание, что моя лестница правильная, а лучше сказать «верная». Я поверил! И шаг случился сам собой! Если и Вы поверите, что наука прощения поднимает Вас на иной, невозможный ранее уровень совершенства, если осознаете, что выбранная Вами дорога ничто иное, как дорога Бога, вера даст столько энергии, что Вам еще придется учиться с ней совладать.
          Гарянский понимал, – экспромт о вере не умыт и плохо причесан. Плевать, пусть трудится эмоция, бодрящий слог, раскрывающий порыв к достижению цели, а не точный лингвистический каркас, структурирующий мозг.
          - Ну, допустим, - согласился Щербаков. – Тогда разъясните мне откровенное противоречие. Первая ступень основана на справедливости, требующей непременно сбалансировать преступление наказанием. Прямо достоевщина какая-то! – засмеялся министр. - Но Вы утверждаете, что на второй ступени наказание следует заменить милосердием, простив виновного. Таким образом низлагается сама ценность первой ступени. И как это понимать?
          - Правильный вопрос, Юрий Николаевич, прямо в десятку. На языке вертится одна фраза из комедийного фильма: «Оставьте прощение Богу, это его забота!». Смысл в контексте художественного сюжета был другой – пусть Бог решает, кого казнить, а кого миловать, это его работа. Но сама фраза в моей собственной концепции просто знаковая, фундаментальная! Вы же, поднимаясь по лестнице, хотите стать Богом, грубо говоря? А у Бога свои доспехи, и прощение, может быть, не главный и уж точно не единственный, но весьма важный их атрибут. Ваша родовая версия, поднявшись на ступень «справедливость», получила, как говорит теперь молодое поколение, «апгрейд 2.0». Вы хотите дальше «прокачать» себя, до третьего уровня? Вот вам новая утилита, а по сути – инструмент Бога! Не хотите? Так в чем дело, топчитесь на своей ступени, это же…
          - Мой выбор, я помню, - закончил предложение Щербаков. - Но всё равно неясно, почему мне предстоит потрудиться над своим совершенством, овладевая искренним прощением, а дивиденды получит мой обидчик?
          Андрей Александрович не спешил. «Нужно ставить точку сейчас, сейчас, дальнейшая вязкая полемика сожрет смысл и весь разговор сразу же превратится в пустой трёп!».    
          - Не знаю, что там натворил Чаусов, очевидно, он крепко-таки Вас задел. Но поймите же, Юрий Николаевич, разогревая внутри гнев, пусть даже и справедливый, Вы наказываете не Николая, а самого себя! Гнев – это жадный ненасытный костер, для своего ублажения он требует всё новых и новых поленьев. И Вы, как буфетчик Соков, бросаете их туда… А ведь каждое полено – энергетическая капсула жизни для Вашего тела, ресурс весьма и весьма ограниченный. Неужели будет правильным так бездарно с ним расставаться, потратить на пустое, негодуя о том, чего уже нельзя изменить, и что Вы уже давно компенсировали? Всё! Забудьте! Нет больше ни вины, ни гнева, ни наказания, они остались в прошлом. Смените угол зрения, подумайте не о поступке Чаусова, а о себе. Вы считаете, вторая ступень противоречит первой? А разве будет справедливо, что, претерпев унижение, боль, обиду от другого человека, Вы наказываете не его, а самого себя, наказываете несоизмеримо, сотни раз выгрызая воспоминаниями душу, мучая тело и отравляя мозг? Простив обидчика, честно, не бутафорски, из сердца, Вы почувствуете легкость, которая играючи вознесет Вас на вторую ступень, проявив высшую степень справедливости! Вы не верите другу Чаусова, - понимаю… Тогда может повнимательнее прислушаетесь к самому себе?
          Щербаков смотрел в окно, указательный палец его правой руки отстукивал на колене мерный ритм, похожий на замысловатую азбуку Морзе. Мимо проносились другие автомобили, большие и не очень, люди в них спешили по своим делам, даже не догадываясь, какая борьба идет внутри пассажира из встречного авто.    
          - Мне кажется, Андрей Александрович, Вы знаете больше, чем мне говорите!
          - Возможно… Но это лучше, чем говорить больше, чем знаешь, правда же?
          Щербаков отрешенно ухмыльнулся, словно и не ждал точного ответа на свое замечание:
          - Да, неплохо у Вас язык подвешен…
          Машина вынырнула в отдельный коридор и направилась к ВИП-стоянке. «Всё, теперь точка. Последние слова, ты их не забывай, последнее прости, последнее прощай…» - выскочили из темницы памяти слова какой-то песни.
          - Смысл жизни заключается не в том, чтобы победить. Настоящий, истинный промысел человека – творить и делиться. Оглянувшись назад, на свою жизнь, Вы увидите, что испытывали намного большее удовлетворение от радости, которую привнесли в жизнь других людей, чем от тех случаев, когда Вы превзошли или победили их… Кормите белого волка, и никогда об этом не пожалеете. И простите, пожалуйста, мой «премудрый тон», Юрий Николаевич, меньше всего я хотел бы Вас расстроить. Просто тема такая, без философии и не развернешь…
          Машина остановилась.
          - Все нормально, Андрей Александрович, всё нормально…
          Вышли одновременно. Щербаков обошел автомобиль и вручил Гарянскому бумажный пакет, тот самый, который прихватил из своего кабинета.
          - Алтайский чай. Будете попивать у себя в Ялте и вспоминать московскую командировку.
          - Неожиданно – немного растерялся Андрей Александрович, - но очень приятно. Действительно министерский подарок.
          Мужчины пожали друг другу руки, Щербаков сел в машину и опустил стекло задней двери:
          - Передайте своему шефу, что с завтрашнего дня я запускаю Ваш проект в работу, а на следующей неделе, ближе к концу, пусть он выйдет со мной на связь и мы откорректируем наши планы.
          И пока Гарянский соображал, что ответить, машина сделала полукруг и рванула в сторону выездного шлагбаума.