растворюсь

Я шла по улице, что вдруг стала не улицей, а штопором, ввинчивающимся в череп моего сна. Деревья здесь были не деревья — они были чьими-то застывшими воплями, превращёнными в стекло, и каждый лист — как язык, вывернутый наизнанку, чтобы шептать мне о том, что я уже забыла. Дома стояли, как обнажённые женщины, скованные в позе покорности, стены их дрожали от холода, но не от холода — от стыда, от осознания, что их окна — это глаза, которые слишком долго смотрели на то, что нельзя видеть.

Мне сказали: иди туда, где свет течёт, как кровь по бедру. Я пошла. Кто-то сказал: все идут туда. Все — значит, и я. Я не спросила, кто такие «все». Я просто пошла, потому что страх не идти был острее, чем страх идти. Я чувствовала, как мои ступни вдавливаются в асфальт, как будто он был живой кожей, и каждый шаг — как проникновение. Город обнимал меня, как любовник, который знает, что ты его не любишь, но всё равно впивается в тебя, чтобы оставить шрам.

Внутри меня что-то росло — не ребёнок, не опухоль, а пустота, наполненная голосами. Они говорили: ты должна, ты должна, ты должна, — и я слушалась, потому что, если не слушаться, тебя перестают замечать. А быть невидимой — это хуже, чем быть разорванной на части. Потому что когда тебя разрывают, ты кричишь. А когда тебя не видят — ты кричишь, но твой крик становится частью ветра, частью шума, частью того, что все слышат, но никто не признаёт.

Моё тело — это не тело. Это ландшафт, на котором бушуют войны, которых никто не объявлял. Мои бёдра — это два берега, между которыми течёт река, наполненная пеплом. Мои соски — это два маленьких солнца, которые никогда не светят, а только жгут. Я чувствую, как земля подо мной дрожит, как будто готовится родить что-то чудовищное, что уже давно живёт внутри меня, но не может выйти, потому что я — его тюрьма, его алтарь, его жертва.

Они сказали: все так живут. Все просыпаются под серым небом, которое не небо, а потолок чьей-то больной головы. Все едят хлеб, который на вкус как пепел, потому что хлеб — это символ, а не пища. Все любят, потому что любовь — это обязанность, как дыхание, как смерть. Я тоже любила. Я любила так, что мои объятия становились ловушками, мои поцелуи — ядом, мои слёзы — кислотой, которая разъедала всё, к чему прикасалась. Я любила, потому что все любят. А если не любишь — ты не человек. Ты — ошибка в системе, которую нужно стереть.

Однажды я проснулась, и моя кожа отпала. Не вся, нет. Только там, где он касался меня. Остальное осталось на мне, как маска. Под кожей была не плоть — там были пружины, провода, шестерёнки, всё это работало, как будто я — машина, забытая в чужом саду. Я не испугалась. Я знала: если все — машины, то и я — машина. А если все — сны, то и я — сон. И если все — ложь, то моя правда — тоже ложь, но красивая, как смерть в сумерках.

Мир ненавидел меня. Не лично. Он ненавидел всех. Он сжимал города в кулаке, как будто это горстка пепла. Он рвал облака на куски и бросал их вниз, как будто это бумажки с записками, которые никто не прочитает. Он делал дождь из иголок, и эти иголки впивались в землю, в дома, в людей, и никто не кричал, потому что все кричали одновременно, и крики сливались в тишину.

Я шла дальше. Улица кончилась, но я не остановилась. Я вошла в лес, где деревья были из гипса, и когда ветер дул, они трещали, как кости. На земле лежали волосы — миллионы, миллиарды, как будто весь мир облысел в один миг. Я собрала их, сплела в косу и повесила на шею. Это стало моим ожерельем. Это стало моим доказательством: я была здесь. Я существовала. Даже если никто не скажет: да, она была.

Я помню, как однажды луна упала мне в рот. Я не проглотила её. Я позволила ей лежать на языке, как леденец. Она таяла, и её свет вытекал из уголков губ, как сперма. Я чувствовала, как он скользит по шее, по груди, по животу, и там, внизу, он собирался в лужу, и из этой лужи что-то начинало расти — не растение, не животное, а имя. Моё имя. Но я не стала его произносить. Я знала: если я назову себя, я стану одной. А если я останусь безымянной — я буду всеми. Я буду тем, кого все выбирают, потому что все выбирают тех, кого не видят.

Иногда я думаю: может, я уже умерла? Может, это и есть ад — быть частью большинства? Быть тем, кто кивает, когда все кивают, кто смеётся, когда все смеются, кто любит, когда все любят. Быть той, чьё тело — это общее достояние, чья плоть — это пища для системы, чьи мечты — это топливо для чужих машин.

Но я всё ещё иду. По улице, что не улица. По лесу, что не лес. По времени, что не время. Я иду, потому что все идут. И если все идут — значит, это правильно. Даже если это падение. Даже если это сон. Даже если это смерть, одетая в платье рассвета.

И когда я приду туда, где кончается путь, я не стану говорить: я пришла. Я просто растворюсь, как соль в ране, как свет в чёрной дыре, как имя в шепоте миллионов. И они скажут: она была с нами.
И это будет правдой.
И это будет ложью.
И это будет всё, что у меня останется.