Груганы

Чую, что вылезут мне боком (при печатке) шрифты: польский и дореволюционный росский (с ЯТЯМИ)...
----------------------------------

Тема эта висит у меня уже не первый день.
Пожалуй, с того момента, как подвернулся Алесь Камоцкий. Со своим «Груганом». На мове...
Потому и в нерешительности, на каком (языке) здесь вести.
Если бы только об Алесе (не обязательно только вокруг этой песни или других вариаций на «советско-русское») – одно.
Если – исключительно вокруг расейского оригинала («Чёрный ворон») – другое. С переходом к Николаю Фёдоровичу Верёвкину (автору исходного текста) – третье.
Но мне то ещё, по меньшей мере, и «Груган» от Владислава Сырокомли (Людвига Кондратовича, 1823-1862), который крепко перевязан с Несвижем, зашёл.
Тут, будто бы, снова Мова на себя перетягивать начинает.
Так, «Груган» у самого В. С. – Kruk. То бишь – на польском. У Кондратовича (Сырокомли) собственно беларуских текстов и найти-то не легко. Хотя они и были.
Больше-таки на польском слагал. Мова тогда только-только поднималась (на литературные подмостки). А после 1861-го (пусть В. С. к этому времени уже и почти отошёл...) её (ужо имперцы) снова придавили.
Kruk... Не какая-то там wrona, заметьте!
А у нас (на мове) – выбор. Между Груганом и Крумкачом. А в чём уже нюансировка между ними... Есть где герменевту разгуляться да позаплетать! Не то, что в расейском, где от «вороны» до «ворона» – рукой подать.
«Ворона» Сырокомли на мову переводили Янка Купала и Гальяш Левчик (Леўчык, Ляўковіч Ілья Міхайлавіч, 1880, Слонім – 1944, Варшава)

Спанад лесаў, спанад хмараў
Груган вылетае,
Сеў пад вёскай на папары,
Груганят склікае.
На вялікай, знаць, быў згубе
Ў далёкіх старонках:
Рука правая у дзюбе
З залатым пярсьцёнкам.

– Эй, скажы, груган незнаны,
Скуль ты прыбываеш?
Скуль пярсьцёнак пазлачаны,
І руку скуль маеш? –
За гарамі, ой, дзяўчына,
Страшны бой вядзецца;
Кроў ліецца ручаінай,
Труп на труп кладзецца.

Зарывае люд рабочы
Ссечаны галовы,
На малойцаў грудзі, вочы
Сыплюць наспы новы.
На курганах на бедачых
Воўчы рык чуваці;
Не адна галосіць, плачэ
Сірата і маці.

Сьлязьмі горка залілася
Бедная дзяўчына:
– Вось калі я дажылася
Нешчаснай часіны!
Ой, руку я ўжо пазнала!
Той, чыя, – не ўстане:
Гэты персьцень даравала
Міламу ў разстанні.

Так – у нашего классика. Груган…
А у Гальяша… Гм… Мне казалось, что я и его намацал, но отчего-то не вижу. Под рукой. Хотя по самому Левчику поёрзал.
Тогда, по-любому, оригинал.

KRUK
Piosnka litewika

Z ponad lasu, z ponad chmury,
Na dolin; sio;a
Kruk si; spu;ci; czarnopi;ry,
Na ;er dziatw; wo;a.
Ej! ;erowa; gdzie; na grobie
W po;r;d bojowiska:
Krwaw; r;k; trzyma w dziobie,
;Na niej pier;cie; b;yska!

– Czarny kruku! z jakiej strony
Burza ci; przywia;a?
Sk;d ten pier;cie; poz;ocony
I ta r;ka bia;a?
– Za g;rami, ej dziewczyno!
By; tam b;j nielada!
Krwi m;odzie;czej rzeki p;yn;,
G;;w tysi;cem pada!

Zakopuje lud roboczy
Bohaterskie g;owy;
Na mo;ojc;w orle oczy
Sypie ;wir surowy
Po kurhanach, jak kopacze,
Wyj; wilk;w stada,
A niejedna matka p;acze,
Na gr;b pier;mi pada!

Dziewcz; j;kiem pier; rozrywa,
Twarz we d;onie chowa:
– Dola; moja nieszcz;;liwa!
Biedna; moja g;owa!
Wiem ju; teraz, kto zabity,
Czyja to d;o; bia;a:
Jam ten pier;cie; z;otolity
Lubemu odda;a!

Переводившие (не единожды) Сырокомлю на русский Леонид Трефолев (1839-1905) и Лиодор Пальмин (1841-1891), «Ворона» отчего-то обошли. Литовская песенка...
Зато «Почтарю-Ямщику» они, оба, знатно наладили. В русскую-народную. Правда, в дискографии Нины Дулькевич автором музыки указывался Яков Пригожин. Но – народная, так народная. И слова к ней (отталкиваясь от текста Трефолева) – причесали.
Хотя... От кого они там (в народной) больше «отталкивались» – не уверен. Если с «соскакиванием с удалого коня», тогда – от Лиодора, который в этом месте был ближе к первоисточнику.

[В тех краях, на территории Царства Польского, почта доставлялась не ямской гоньбой, а почтальоном на коне, с сумкой и сигнальным рожком. В русскую песню попали эти черты: «Я принял пакет;–;и скорей на коня», «соскочил с коня»;–;герой едет верхом, а не на санях с тройкой, как полагалось бы ямщику.]

Можно и здесь – померяться. Сравнить-сопоставить. Почтальона (листоносец – listonosz), Почтаря (у Л. П.) и Ямщика (у Л. Т.). О 17 строфах. В русской-народной их урежут, убрав самое карающее для рассказчика.

POCZTYLION
GAW;DA GMINNA

Tu pij; i gwarz;, ty jeden w tej wrzawie
Wygl;dasz jak jeniec w niewoli; –
We; czark;, we; lulk;, si;d; tutaj na ;awie,
;I powiedz, co ciebie tak boli?

Ni dzwonek, ni tr;bka, ni krasne dziewcz;ta
Nie mog; rozerwa; twej nudy;
Dwa lata tu ;yjesz, a nikt nie pami;ta,
A;eby; by; wes;; jak wprz;dy.

– O! bo te; mi gorzko, bo smutno mi wsz;dzie,
Niemi;o na ;wiecie, niemi;o!
Daj czark;! przy czarce odwa;niej mi b;dzie, –
Pos;uchaj, co mi si; zdarzy;o:

Gdym przysta; na poczt;, zbyt jeszczem by; m;ody,
Lecz dusza do;; mia;a swej mocy;
Nie zna;o si; wprawdzie wygody, swobody,
Nie by;o ni ;wi;ta, ni nocy.

Od ranka do zmroku, od zmroku do ranka
Wozi;em pakiety i pany; –
Dosta;em z;ot;wk;, – o! wtedy hulanka,
Weso;y, i syt, i pijany!

Zwodzi;em dziewcz;ta, skarbi;em przyjaci;;,
Z pisarzem jak z r;wnym i kwita;
I konie mi; zna;y – jak gwizdn;;, jak zaci;;,
Rw; moje siwaki z kopyta.

Weso;o wie;; poczt;! zatr;bi; na mo;cie:
Tu kogo; si; sp;dzi, tam spotka,
Tu wioz; panicza, tu m;ode jejmo;cie,
O! wtedy pewniutka dwuz;otka!

Lecz serce me jednej odda;em dziewczynie, –
Mieszka;a w wioseczce o mil;;
Bywa;o, wracaj;c, nigdy si; nie minie,
Cho; kr;tk; przep;dz; z ni; chwil;.

Raz wo;a mi; pisarz w p;;nocnej co; porze,
Natychmiast si; budz;, przychodz;, –
A by;a to zima, mr;z t;gi na dworze.
Zawieja, sumioty na drodze.

– Powieziesz sztafet;! – Oj, licho przywiod;o! –
Tak sobie odchodz;c mrucza;em.
Za pakiet, za tr;bk;, za konia, za siod;o,
I w moment pu;ci;em si; cwa;em.

A tutaj wiatr ;wiszcze, ;nieg kr;ci i ciemno,
A przytem okrutne bezdro;e.
Dwa s;upy wiorstowe mign;;y przede mn;.
Podje;d;am pod trzeci – o Bo;e!

W;r;d wichru po;wist;w, g;os z p;aczem zmieszany
W bok drogi gdzie; wo;a pomocy;
My;l pierwsza: – Pomog;! kto; pewno zb;;kany
Brnie w ;niegu i zginie w;r;d nocy.

Zwr;ci;em ju; konia – wtem jakby mi zda si;
Kto; szepn;;: A tobie; co po tem?
Ej lepiej godzink; zyskawszy na czasie.
Odwiedzi; sw; dziew; z powrotem.

Strach serce ogarn;;, zaledwiem m;g; dysze;,
Pot zamarz; kroplami nad czo;em.
Jam w tr;bk; uderzy;, by j;k;w nie s;ysze;,
I dalej siwego zaci;;em.

Wraca;em o ;wicie – trzy wiorsty od domu.
Strach znowu ogarn;; mi; skryty:
Duch zamar;, a serce, szepc;c pokryjomu,
Stuka;o jak dzwonek rozbity.

Przy s;upie ko; parskn;; – zje;y;a si; grzywa –
Na drodze, pod p;acht; powiewn;,
Pod warstw; zamieci – kobieta nie;ywa,
Skostnia;a, bezw;adna jak drewno.

Strz;sn;;em p;at ;niegu na bia;ej jej szacie
I trupa wywlok;em na drog;;
Otar;em ;nieg z lica... – To by;a... Ach! bracie,
Daj czark;, doko;czy; nie mog;.
;(1844 w kwietniu. Za;ucze)

1844-й... В 20 лет, значит.

Ямщик

Мы пьем, веселимся, а ты, нелюдим.
Сидишь, как невольник, в затворе.
И чаркой и трубкой тебя наградим,
Когда нам поведаешь горе.

Не тешит тебя колокольчик подчас,
И девки не тешат. В печали
Два года живешь ты, приятель, у нас, –
Веселым тебя не встречали.

«Мне горько и так, и без чарки вина,
Не мило на свете, не мило!
Но дайте мне чарку; поможет она
Сказать, что меня истомило.

Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, водилась силенка.
И был я с трудом подневольным знаком,
Замучила страшная гонка.

Скакал я и ночью, скакал я и днем;
На водку давали мне баря.
Рублевик получим и лихо кутнем,
И мчимся, по всем приударя

Друзей было много. Смотритель не злой;
Мы с ним побраталися даже.
А лошади! Свистну – помчатся стрелой...
Держися, седок, в экипаже!

Эх, славно я ездил! Случалось, грехом,
Лошадок порядком измучишь;
Зато, как невесту везешь с женихом,
Червонец наверно получишь.

В соседнем селе полюбил я одну
Девицу. Любил не на шутку;
Куда ни поеду, а к ней заверну,
Чтоб вместе пробыть хоть минутку.

Раз ночью смотритель дает мне приказ;
«Живей отвези эстафету!»
Тогда непогода стояла у нас;
На небе ни звездочки нету.

Смотрителя тихо, сквозь зубы, браня
И злую ямщицкую долю,
Схватил я пакет и, вскочив на коня,
Помчался по снежному полю.

Я еду, а ветер свистит в темноте,
Мороз подирает по коже.
Две версты мелькнули, на третьей версте...
На третьей... О господи боже!

Средь посвистов бури услышал я стон,
И кто-то о помощи просит,
И снежными хлопьями с разных сторон
Кого-то в сугробах заносит.

Коня понукаю, чтоб ехать спасти;
Но, вспомнив смотрителя, трушу.
Мне кто-то шепнул: на обратном пути
Спасешь христианскую душу.

Мне сделалось страшно. Едва я дышал;
Дрожали от ужаса руки.
Я в рог затрубил, чтобы он заглушал
Предсмертные слабые звуки.

И вот на рассвете я еду назад.
По-прежнему страшно мне стало,
И, как колокольчик разбитый, не в лад
В груди сердце робко стучало.

Мой конь испугался пред третьей верстой
И гриву вскосматил сердито:
Там тело лежало, холстиной простой
Да снежным покровом покрыто.

Я снег отряхнул – и невесты моей
Увидел потухшие очи...
Давайте вина мне, давайте скорей,
Рассказывать дальше – нет мочи!..»
(Л. Т.)

Почтарь

Зд;сь пьютъ и хохочутъ, одинъ ты межъ нами,
Какъ пл;нникъ въ невол; глядишь...
На чарку, на трубку... Садись же съ друзьями:
Пов;дай о чемъ ты грустишь?

Ни бубны, ни флейта тяжелой печали
Не въ силахъ разс;ять твоей.
Два года уже какъ тебя не видали,
Чтобъ ты былъ хоть разъ весел;й...

– «Охъ тяжко мн;, тяжко на св;т; живется,
Мiръ Божій мн; больше не милъ...
Дай чарку! За чаркой душа распахнется,
Послушай, что я пережилъ:

Я сталъ почтаремъ еще въ д;тскія л;та,
Но рано созр;лъ я душой:
И позднею ночью и утромъ до св;та
Не зналъ, что такое покой.

До самой полуночи я спозаранку
Пакеты возилъ и господъ,
За то ужъ устроишь бывало гулянку,
Когда заработаешь злотъ.

Прельщалъ я красотокъ, гулялъ я съ друзьями,
Самъ писарь пріятель былъ мой,
А кони борзые – тряхну лишь возжами,
Да свисну – помчатся стр;лой...

На почт; веселье! Какъ гаркнешь, бывало,
Вс; прочь торопливо б;гутъ....
А панну подсадишь, ну, значитъ, попало
Два злота нав;рное тутъ...

Я къ люб; моей привязался душою,
Въ сел; по сос;дству жила.
Хотя на мгновенье къ ней поздней порою,
Бывало, я мчусь, какъ стр;ла.

Разъ писарь позвалъ меня въ полночь глухую,
Вскочилъ я, – то было зимой:
Былъ в;теръ холодный сквозь вьюгу ночную
И пылью хлесталъ сн;говой...

«Вези эстафету!» – Ну, васъ догадало!
Я подъ носъ себ; проворчалъ,
Вскочилъ въ стремена и не медля ни мало,
Его эстафету помчалъ.

Тьма тьмущая!.. Вьюги порывы ночные
Сугробами путь замели.
Ужъ дважды мелькнули столбы верстовые,
Черн;етъ и третій вдали...

Но, Боже! Вдругъ в;теръ донесъ, завывая,
Отчаянный крикъ до меня...
О, видно, то путникъ кричитъ погибая...
И я повернулъ ужъ коня.

На помощь! Не то онъ замерзнетъ во вьюг;...
Но будто шепнуло мнь: «Эй!
Брось! Лучше обратнымъ путемъ на досуг;
За;дешь ты къ милой своей!»

Объялъ меня ужасъ, дыханье спирая;
Обмерзъ потный лобъ у меня...
И, крикъ отдаленный рожкомъ заглушая,
Я быстро пришпорилъ коня...

Я ;халъ обратно, уже разсв;тало.
Вновь былъ версты за три мой домъ,
А сердце такъ больно въ груди дребезжало,
Надтреснутымъ будто звонкомъ.

Вдругъ въ сторону конь мой рванулся въ испуг;:
Черн;лся тамъ столбъ верстовой,
Трупъ женщины возл; подъ пологомъ вьюги
Лежалъ, бездыханный, н;мой...

Съ коня соскочилъ я и къ трупу жив;е,
Лицо изъ подъ сн;га отрылъ.
И вмигъ я узналъ!.. О, дай чарку скор;е!
Дай чарку!.. Окончить н;тъ силъ!..

В народной «Когда я на почте служил ямщиком» рассказчик – «на коня-с коня», но – таки «ямщиком». А опущенное начало и то место – каждый заметит сам. Ну, а в оригинале, там – не песня, а Сказ(ка). Быль-легенда. Хотя, в старобелорусском, Гаведа – скорее, плётка-балбатня. Гминная – типа общинная-посадская.
Однако, нас – больше «Груган» занимает. И как песню (литовскую) я его поднять-послушать не смог. Хотя нотная распечатка (аж на 4-х листах) наличествует.
У литовцев – Varnas. Что даже ближе к расейскому Врану-Ворону.
Сырокомля сложил текст в 1854-м...

[Уладзімір Вільчынскі ўзводзіць верш да летувіскай песні «Варнас» (літ.: Varnas), на ягоную думку, Сыракомля азнаёміўся з гэтым творам у перакладзе свайго прыяцеля Язэпа Крашэўскага, бо сам летувіскай не ведаў. Але, як адзначае Уладзімір Мархель, асобныя варыянты гэтай песні бытавалі і ў Беларусі як паказчык шырокай міграцыі фальклорных вобразаў. Да таго ж беларускі даследчык заўважае, што Сыракомля пакінуў вельмі мала твораў, тэматычна звязаных з этнаграфічнай Летувай.
З. Суслаў прызнае версію пра беларускае паходжанне матываў верша няслушным, бо няма такіх твораў у зборніку балад, выдадзеным Інстытутам мастацтвазнаўства, этнаграфіі і фальклору. Але ён адзначае падобны матыў («птушка апавядае весткі з бою альбо паведамляе пра нечы скон») у сербскім і харвацкім фальклоры. Напрыклад, такі матыў ёсць у песні Косаўскага цыклу «Смерць маці Югавічаў» (сербск.: Смрт мајке Југовића). У сярэдзіне XIX ст. сербскія эпічныя песні былі папулярныя, на польскую мову іх перакладалі Казімір Брадзінскі, Раман Зморскі і Язэп Залескі. Таму, на думку навукоўца, Сыракомля мог чытаць сербскія ўзоры і пісаць на іхнія матывы.
Падобныя матывы былі таксама зафіксаваныя ў сібірскіх губернях Расіі і напрыкарпацкіх землях Украіны.
У 1865 годзе Аўгуст Радван паклаў верш на музыку.]

Радван… Как раз – к Радзивиллам.
В XVI веке жил такой поэт

[Ян Радван (лат. Ioannes Radvanus, пол. Jan Radwan, бел. Ян Радван, лит. Jonas Radvanas; ум. После 1591) – новолатинский поэт Великого княжества Литовского второй половины XVI века. Автор героической поэмы «Радзивиллиада», изданной Яном Карцаном в качестве центральной части одноимённой книги в Вильне в 1592 году.]

Происхождение его (Я. Р.) неизвестно. Хотя род шляхетский (Р) и герб наличествуют. Однако же – не Радзивиллы. Но – поэму выдал. Героическую.
Кроме того, этот Ян накатал (на латинском же) эпиграмму на герб Николая Радзивилла Рыжего (двоюродного брата несвижца Николая Радзивилла Чёрного), бывшего аж канцлером великим литовским (с 1566-го по 1579-й) и – противником Люблинской унии. А также – первым из влиятельных магнатов, принявших кальвинизм.
Перекликается ли с Круком-Груганом расейский «Чёрный ворон?!».
Тематически – да.
Интересно, когда Алесь (Камоцкий) сработал свой вольный перевод, учитывал ли он наличие уже нашей (беларуска-литвинскай) версии?! Хоть от самого Кондратовича, хоть от Янки Купалы.

Груган
Народная

Нада мной у сінім небе
Найчарнейшы з груганоў,
He ляці бліжэй, не трэба,
Час яшчэ не надышоў.
Што ты кіпці распускаеш
Над маёй, брат, галавой?
Ці спажыву адчуваеш?
Я ж пакуль яшчэ не твой.
Я яшчэ бінтую рану
Ля смяротнае мяжы,
Але ж долю не падманеш –
Мне да ночы не дажыць.
Узляці, груган, высока,
Завітай у родны край.
Што загінуў за Радзіму,
Ты матулі перадай.
I з каханай павітайся,
Ды ўжо іншай навіной –
Перадай, хай не чакае –
Ажаніўся я з другой.
Ўзяў маўклівую нявесту
Ад настойлівых сватоў –
Абвянчала мяне куля
Ў чыстым полі пад кустом.
Пакружляўшы ў небе чорным,
Найбялейшы з груганоў
Непазбежна і спакойна
Апускаецца за мной.

Алесь Веремеевич...
А «народных» вариантов было достаточно...
Только предварял их верш унтер-офицера Николая Верёвкина. «Под ракитою зелёной». К нему и прислонимся.

Под ракитою зелёной
Русский раненый лежал,
Ко груди, штыком пронзенной,
Крест свой медный прижимал.

Кровь лилась из свежей раны
На истоптанный песок;
Над ним вился черный ворон,
Чуя лакомый кусок.

«Ты не вейся, черный ворон,
Над моею головой!
Ты добычи не дождешься,
Я солдат ещё живой!

Ты слетай в страну родную,
Отнеси маменьке поклон.
Передай платок кровавый
Моей женке молодой.

Ты скажи: она свободна,
Я женился на другой.
Я нашёл себе невесту
В чистом поле, под кустом;

Моя сваха – востра сабля,
И венчал гранёный штык;
Взял невесту тиху, скромну
И приданно небольшо.

Взял приданно небольшое –
Много лесу и долин,
Много сосен, много ёлок,
Много, много вересин»

Или это – уже как-то народная переработка?! Шут их поймёшь!
В любом случае под песню закладывали что-то отличное. Например

Чёрный ворон, чёрный ворон,
Что ты вьёшься надо мной?
Ты добычи не дождёшься,
Чёрный ворон, я не твой!
Ты добычи не дождёшься,
Чёрный ворон, я не твой!

Что ж ты когти распускаешь
Над моею головой?
Иль добычу себе чаешь?
Чёрный ворон, я не твой!
Иль добычу себе чаешь?
Чёрный ворон, я не твой!

Отнеси платок кровавый
К милой любушке моей.
Ей скажи – она свободна,
Я женился на другой.
Ей скажи – она свободна,
Я женился на другой.

Калена стрела венчала
Среди битвы роковой.
Вижу, смерть моя приходит, —
Чёрный ворон, я не твой!
Вижу, смерть моя приходит, –
Чёрный ворон, весь я твой…

Но здесь – как-то без поклона маменьке. А тем паче – отцу.

Чёрный ворон, чёрный ворон,
Что ты вьёшься надо мной?
Ты добычи не добъёшься,
Чёрный ворон, я не твой.

Полетай ты, чёрный ворон,
К нам в далёкий дом родной.
Передай ты, чёрный ворон,
Отцу с матерью поклон.
Передай ты, чёрный ворон,
Отцу с матерью поклон.

А жене моей скажи ты,
Что женился на другой.
Остра шашка была свашкой,
Штык булатный был дружком.
Остра шашка была свашкой,
Штык булатный был дружком.

Чёрный ворон, чёрный ворон,
Ты не вейся надо мной.
Ты добычи не добьёшься,
Я солдат ещё живой.
Ты добычи не добьёшься,
Я солдат ещё живой.

Такое якобы голосил русский народный (мужская группа) – Государственный! – под руководством Я. Хохлова. В 1969-м.
Что-то мне свашка под шашку не даспадобы... Со свахой, оно – как-то достойнее было. Врочем, проверить нетрудно...
А что предпочитал «Хор Турецкого»?! Успевший из вполне еврейского (камерного) – при Московской хоральной синагоге (ничего против!) – стать сначала просто очень русским, а потом – и вполне запутинским.
Сам, вполне Народный (Российской Федерации, 2010), Михаил Борисович в 2024-м и вовсе являлся доверенным лицом неприкасаемого кандидата на пожизненно застолбленную им Должность. На так называемых «выборах». Впрочем – как, подобное, и у нас.

[В 2014 году состоялась творческая встреча Михаила Турецкого с президентом России Владимиром Путиным, в ходе которой зародилась идея проекта «Праздник Песни». Президент поддержал инициативу М. Турецкого о проведении таких выступлений во всех регионах России.
«Песни Победы» – исторический марафон Михаила Турецкого, реализуемый творческими коллективами «Хор Турецкого» и Soprano Турецкого. Основу репертуара составляют композиции военных лет, патриотичные песни. Цель проекта: сохранение исторической памяти о событиях Второй мировой войны через музыку. Первое выступление состоялось в Москве в 2015 году, оно было приурочено к 70-летию Победы в Великой Отечественной войне. Концерт на Поклонной горе собрал рекордные 150 тыс. зрителей.]

В общем, свой посильно весомый вклад в формирование всенародного патриотического Психоза хор внёс.
Ниии... Поют они и вправду – недурно. И солисты там – все очень русские (ничего против!), как Вовка Соловьёв, да Марго Симоньян. Так на то ж и Империя! Интернационал. Супротив всякого там (из себя) национального самостояния.
Какие слова из «Чёрного ворона» избрал Михаил Борисович (и сколь часто исполняется эта народная чапаевская нынче), проверить тоже нетрудно. Мы же поблагодарим давно ушедшего в мир иной россиского унтер-офицера, верного слугу Царю и Отечеству, а также поплечника (пусть и весьма рядового) генерал-фельдмаршала, графа-князя (светлейшего Варшавского) Ивана Фёдоровича Паскевича-Эриванского (1782-1856), с кем только не воевавшего и весьма многих побивавшего.
Светлейший Варшавский действительно был знатным полководцем. Да и о простых солдатах, как мог, заботился (в отличие от, допустим, Ермолова). Но... Варшаву (вернее – всю Польшу) в 1831-м усмирял. Мабыть, и не так ретиво, как штурмовавший её (при подавлении восстания Костюшко) в 1794-м граф (тогда ещё не генералиссимус и не князь Италийский) Александр Васильевич (Суворов-Рымникский).
Что Паскевич усмирял не одну только Польшу (до неё и после – всяких там персов, турок, кавказцев и ту же Венгрию), так всё во благо Отечества. Но за Польшу (не совсем нам чужую) – немного обидно. Притом, что в 1863-1864 поусердствали уже другие...
А унтер-офицер Верёвкин, поэт-песенник Невского полка, все подвиги своего Шефа воспевал в гимнах и прочая.
Ну, а уже злым полякам он выкатил не воз, а целый паровоз (хоть таких по тем времена ещё и не было)

Взбеленясь от злого нрава,
Взбунтовалася Варшава.
Гей, гей, ого, го,
Взбунтовалася Варшава!

Приударила в набат,
Собрала полки солдат.
Гей, гей, ого, го,
Собрала полки солдат!

Как про это сведал Царь,
Православный Государь.
Гей, гей, ого, го,
Православный Государь!

Не пугнул ее словами,
Нет, повел он лишь бровями.
Гей, гей, ого, го,
Нет, повел он лишь бровями!

Да чтоб дело кончить враз,
Отдал нам такой приказ:
Гей, гей, ого, го,
Отдал нам такой приказ!

Снарядиться, встрепенуться,
Молодцами подтянуться.
Гей, гей, ого, го,
Молодцами подтянуться!

Не бояться непогод
И скорей идти в поход,
Гей, гей, ого, го,
И скорей идти в поход!

Все мы мигом снарядились,
Чудотворцам помолились.
Гей, гей, ого, го,
Чудотворцам помолились!

И во путь-поход пошли,
Припеваючи – люли!
Гей, гей, ого, го,
Припеваючи – люли!

И так шли мы сквозь метели,
Не полгода, полнедели,
Гей, гей, ого, го,
Не полгода, полнедели!

Наконец, нам встрелся лях
И разбит был нами в прах.
Гей, гей, ого, го,
И разбит был нами в прах!

Был разбит везде и всюду,
Где встречали мы Иуду.
Гей, гей, ого, го,
Где встречали мы Иуду!

Ну, ему ль, затеяв бунт,
Пошатнуть наш Русский фрунт?
Гей, гей, ого, го,
Пошатнуть наш Русский фрунт?

Все смирилось, лишь Варшава,
Сдуру дуясь, словно пава.
Гей, гей, ого, го,
С дуру дуясь, словно пава!

Говорила, вся дрожа:
«Я большая госпожа!»
Гей, гей, ого, го,
«Я большая госпожа!»

Мы ж ее пощупать кости
К ней давно сбирались в гости.
Гей, гей, ого, го,
К ней давно сбирались в гости!

Да не шли!.. концом штыка
Ей грозя издалека.
Гей, гей, ого, го,
Ей грозя издалека!

Вдруг, горит светлей алмаза
И летит – орел с Кавказа.
Гей, гей, ого, го,
И летит – орел с Кавказа!

Прилетел, как с неба дождь,
И над нами стал он вождь.
Гей, гей, ого, го,
И над нами стал он вождь!

И, вперед рванувшись грудью,
Повернул Литвой и Жмудью.
Гей, гей, ого, го,
Повернул Литвой и Жмудью!

И к Варшаве вдруг потом
Двинул нас как Божий гром.
Гей, гей, ого, го,
Двинул нас как Божий гром!

И с ней начал перестрелку,
Да штыковую проделку.
Гей, гей, ого, го,
Да штыковую проделку!

Прикусил-то лях язык!
Ведь не свой брат русский штык?
Гей, гей, ого, го,
Ведь не свой брат русский штык?

Он удал, хоть мал и тонок!
Взбормотал лях: Падам до ног!
Гей, гей, ого, го,
Взбормотал лях: Падам до ног!

И в Варшаву мы вошли
Припеваючи – люли!
Гей, гей, ого, го,
Припеваючи – люли!

Солнце ж рати христианской,
Граф Паскевич-Эриванской!
Гей, гей, ого, го,
Граф Паскевич-Эриванской!

Говорил своим орлам:
«Исполать, ребята, вам!
Гей, гей, ого, го,
Исполать, ребята, вам!»

Нету пятен в Русской славе!
Мы ура кричим в Варшаве!
Гей, гей, ого, го,
Мы ура кричим в Варшаве!

И доволен нами Царь.
Православный Государь!
Гей, гей, ого, го,
Православный Государь!

О, как! С «гейдой-гойдой». Со «снамибогом». И без каких-либо пятен на Русской славе. Православной. Ну, и – Правде, конечно. Добронравной. Как во все времена. От века и до века.
И очень актуальное. В острастку Иудам, решающимся пошатнуть Русский фрунт. А Государь (православный) лишь бровью повёл, да Орла Эриванского с круч Кавказа напустил. Солнцем рати христианской.
Орла! А не Ворона. Потому и так браво прошлись, люли припеваючи, Литвой и Жмудью повертаючи, паву Варшаву содрагаючи.
Ниии... С Вороном, оно вышло как-то и поделикатнее, и посправнее. В смысле – уже художества. Так, там ведь (с Вороном) не в плясовую да притопывающую складывалось. Без бравады...
А бравый Паскевич, светлейший Варшавский, в Варшаве почивший (не пережив кончину Государя и сдачу Севастополя), рода был казацкого-запорожского, от старшины войска самого гетмана Богдана (Хмельницкого) возросшего. Паско.
Родился в Полтаве, почил в Варшаве (наместником Царства Польского), перезахоронен (1889) в семейной усыпальнице князей Паскевичей в Гомеле. То ли нашем, то ли опять не совсем.
Памятник, что стоял в Варшаве перед Губернаторским дворцом (в Краковском предместье) снесён в 1917-м. Ляхами неблагодарными.
Гомельский бюст, убранный в советское время (Иуды!), в 2007-м восстановлен. 2007-й... ВВП свою Мюнхенскую (10 февраля), супротив однополярности миропорядка, уже произнёс. С Грузией – подгарало. Ну, а мы (вернее – наш вассал) возопили «Падам до ног!». Ладно: – Не возопили, но знак о том подали. А хотя бы и восстановленным бюстом.
А так... Полководец был, конечно, замечательный. И, если сугубо по имперским меркам – точно из первого ряда.
А и Верёвкин... Унтер-пиит. Своим Вороном («Под ракитою зелёной») след в расейской культуре оставил. Не зря в «Чапаеве» братьев Васильевых (1934) так душевно прозвучало. А и поделок-переделок сколько было... Так, атаманом Всевеликого Донского, Петром Ивановичем (Красновым), вздёрнутым (в Русскую Славу и Правду) очередным Государем в Москве (1947), песня эта притягивалась к донским казакам времён Кавказской войны (1817-1864). А вот та, что с шашкой-свашкой.
Читайте его книгу (атаман ведь и плодовитым писателем был) «Картины былого Тихого Дона» (1909).
Под ракитой... От Верёвкина.
Как-то прочие этим зачином брезговали.
Зато Михаил Исаковский откликнулся. Правда, уже без Ворона...

В чистом поле под ракитой,
Где клубится по ночам туман
Эх, там лежит, в земле зарытый,
Там схоронен Красный партизан.
Я сама героя провожала
В дальний путь, на славные дела.
Боевую саблю подавала,
Вороного коника вела.
Партизан отважный, непокорный,
Он изъездил тысячи дорог,
Эх, да себя от мести чёрной,
От злодейской пули не сберёг.
На траву, да на степную
Он упал, простреленный в бою.
Эх, за Советы, за страну родную
Отдал жизнь геройскую свою.
В чистом поле, в поле под ракитой,
Где клубится по ночам туман
Эх, там лежит, в земле зарытый,
Там схоронен Красный партизан…

И солдат (партизан) – не совсем русский, а красный-советский (что казакам Краснова было поперёк). И не пораненный, да смертушку-невестушку поджидающий, а ужо в земле зарытый-схороненный. Но не без провожавшей героя на славные дела любушки.
У Верёвкина, в последних строках, и другие дерева поминаются. В приданное от новой невестушки.
Сосны, ёлки... Целый лес! И уж под самый конец – много, много вересин.
А ить не всякий ведает, что они (вересины) такое есть. Да и ракиту (козью иву, бредину) не каждый помнит.
Вересина... Не вереск!

[Вереск (значения). Не следует путать с Верес – одним из названий можжевельника. Ве;реск (лат. Calluna) – монотипный род цветковых растений семейства Вересковые]

Ну, да. Одно дело – цветы. Другое – кустарники. Впрочем, вереск обыкновенный – также, как-то, древесный вечнозелёный, пусть и карликовый, кустарничек. Может вытянуться аж до метра.
Ну, а верес-можжевельник – считай, дерево. Вересина!

[Латинское название (лат. juniperus), по одной из версий, происходит от *joini-parus «дающий ветви, пригодные для плетения», либо комбинацию слова junio, что означает «молодой», и parere, «производить»: производящий молодость, или вечнозелёный. По другим данным – от кельтского слова Jeneprus – колючий, из-за колючих листьев некоторых видов. В Логойском районе называют также «подъялинец»
Древовидные можжевельники, достигающие крупных размеров (до 10-15 м высотой), образуют светлые леса, являющиеся характерным типом растительности в Средиземноморье, Передней и Центральной Азии и в засушливых областях Мексики и юга Северной Америки, однако эти леса обычно не занимают больших площадей. Другие виды можжевельников являются более мелкими деревьями или высокими кустарниками, растущими в третьем ярусе и в подлеске светлых лиственных и хвойных лесов, а после их уничтожения иногда образуют чистые заросли. Низкорослые, стелющиеся виды являются характерными обитателями каменистых склонов и скал, главным образом у верхней границы леса.]

Думаю, что при всей разнице, легко и попутать. Особенно с таким перекликом в названии.
Годность для плетения... Вереса. Ветвей вересины.
Что у нас раньше плели?! – Правильно! Лапти... А из чего?! – Из лыка. А лыко – волокнистая часть коры лиственных деревьев (не корявых). Обыкновенно – липы. Но и вересина – годная.
О! Росказь подыскал. Да ещё, пусть и не с Вороном, но – с вороной.

[Вот иду я по лесу, а в кустах возится кто-то. Даже ветки мотаются.
– Эй, кто там в кустах?
А там дед Егор лыко дерёт.
– Здравствуй. Егор, никак лапти плести собрался?
– А что! – смеётся. – Когда-то я знатные лапти плёл. А это так, баловство одно, кузовки для внучат.
– А вересина ободранная тоже твоя работа?
– Ещё чего! – обиделся. – Вересовое лыко разве что на мочалки годно.
Кто же тогда вересину драл? Издали светится, как сухая кость. Ветки в бахроме, как в лохмотьях. Медведь на мочало драл? Так медведь, говорят, век не моется. Заяц на лапти? Есть такая лесенка: «Заяц белый, куда бегал?» – «Лыко драл». – «Куда клал?» Но это только в песенке заяц лыко на лапти дерёт, а так-то заяц весь год босой. Может, лиса из мочала торбу сплести задумала, чтобы ворованных кур таскать? Как там петух-то жаловался: «Несёт меня лиса за тёмные леса». Но, помнится, она не в торбе его несла, а прямо за шиворот.
Смех смехом, а вересина-то ободрана! И неведомо кем, и неизвестно зачем.
Лесные загадки походя не разгадываются. Надо временем и терпением запастись.
Я до весны дотерпел, пришёл и вижу – сидит на вересине ворона. Взгромоздилась, скользит, крыльями машет, клювищем сдирает сухие ленты. Надрала полный клюв - и в сосны. Дед Егор для внучат кузовок плетёт, а ворона гнездо для деток. Гнездо-кузовок у нее на сосне и выстлано мягким лыком.
Прибегала на вересину белка. Коготками и зубками лыко драла. Полный рот натолкала – и в елки. Там у неё бельчата. Спят на мягком рассученном лыке.
Многие в лесу кузовки из лыка плетут. Деткам своим стараются угодить.
...Как дед Егор своим внукам.]

«Кузовок». Н. Сладкова с малюнком от Н. Чарушина.
Для лаптей, значит – не очень. Разве – зайцу. Но для мочала (абы кому) – так, и ничаво.
Но – плетётся. Хотя бы в верёвку.
Это я уже унтера Верёвкина подразнил. По-герменевтски. В его прозвище через его же завершительные вересины.
Между прочим, фамилия Вересин в России (и не токмо) весьма распространена.
Весьма.
Если уж поближе к собственно вересине, то – хотя бы Михаил Михайлович (Вересин). 1910 (Москва) -1992 (Воронеж).
Не рядовой лесовед, селекционер, педагог. В 1928-м окончил Хреновский (да уж...) лесотехникум, а в 1932-м – Воронежский лесохозяйственный институт (нынче – академия). Последний, аккурат, в побратимы к нашей (Витебской) Ветеринарной сгодился бы. А то – к Горецкой академии.
Не ведаю, как насчёт вересины, но сосной сей достойный спец занимался всерьёз. А Верёвкин, у себя, и про неё вспомнил («много сосен»).
Верёвкин... Тоже ведь – не редкость. Я – о прозвище.
Генерал-лейтенант. И тоже – Николай. Но – Александрович (1820-1878). Участник Крымской войны и Среднеазиатских походов. В коих тоже (пусть и не так знатно, как Паскевич) кого-то усмирял и в русский фрунт вытягивал.
А и подтолкнувший меня ко всем этим плетениям Алесь Камоцкий... Отчеством-то – Веремеевич. И оно, по-герменевтски, к вересине выкручивается. А то и – к верёвке да вервию.
Что Верёвкина Алесь глянул, почти уверен. Хотя, как и в уже народных-переиначенных (не во всех), одно, на мой взгляд – важное, место не учёл-упустил.

Ты слетай в страну родную,
Отнеси маменьке поклон.
Передай платок кровавый
Моей женке молодой.

Ты скажи: она свободна,
Я женился на другой.

Ворон (Крук-Груган) – птица, конечно, вещая. Но... Помимо накарка и ещё какое-то свидетельство о погибели любого-родного не помешало бы...
А вернёмся к Людвигу-Владиславу (Кондратовичу-Сырокомле).

Ой, руку я ўжо пазнала!
Той, чыя, – не ўстане:
Гэты персьцень даравала
Міламу ў разстанні.

Янка (Купала) от предмета-перевода здесь особенно не отошёл.

Wiem ju; teraz, kto zabity,
Czyja to d;o; bia;a:
Jam ten pier;cie; z;otolity
Lubemu odda;a!

Без такого вещественного одно вранье слово (пусть и доходчивое) – не в доказ было бы...
А с рукой-то (о перстёнке) – куда доказательней, чем с платком у Верёвкина!
Верёвкин сложил своё до Кондратовича. И последний мог его слышать... Но – скорее, в то сербско-хорватское зашло.
Впрочем, тема – дюже ходкая. С Вещуном. Мало ли откуда, через кого...
На гербе шляхетского рода Сырокомли Гругана я не нахожу. Допустим...
Ладно... А если – само имя?! Что Людвиг себе в авторское прибрал.
Откуда?! – Комель?!

[толстая часть ствола дерева непосредственно над корнем и корневищем, толстый «нижний» конец бревна или растения, корень волоса, рукоятка метлы, обвязанная часть пучка прутьев или веток, веника. Комлем также называются верхний «корневой» конец сваи, толстая часть (рукоятка) удилища.
Вывороченный из земли комель иногда называют корягой.]

Оно (комель), конечно, к древесности. Пусть и не к вересине.
Однако, к «Сырокомле» – не обязательно. В моей родне (не прямой) значились Комлевы.
Комель, Гомель, Могилёв…
Не факт...
Да. Наш Сентябрь-Верасень – таки от вереска, а не от вересины (вереса) будет. К слову...
А Янка добра пераклаў! Кандратовіча. І пяецца хораша (як і ў самаго Сыракомлі). Не чуў, але ж набягае. Па слоўцах-радках. І з расейскім Чорным Крумкачом (ледзь не абазваў крымчаком) – пераклікаецца. Мелодыя…

На курганах на бедачых
Воўчы рык чуваці;
Не адна галосіць, плачэ
Сірата і маці.

Курганы… Вельмі добра да Гругана кладуцца! З воўчым рыкам. Як і ў арыгінале. Хай там не рык, а выццё. Зграі...

11-12.08.2025
PS:
А ведь кое-что, из мелькавшего мне в переплетение, посеял...
К своим коллегам (бывшим) по Стихире. Из другого (мне) Лагеря. Заимперского.
К Серёге Лысенко и к самой Юстине (Аполлонской).
Сначала верну (вверну) даме.
10.08. (так – позавчера), к ночи, она выставила такое («Стрекоза»).

Стрекоза прилетала ко мне, прижималась к плечу,
Там, где слева работает глухо стучащий мотор...
Стало так хорошо, будто чуть-чуть
Сокровенное что-то коснулось надёжных опор
Бытия... Будто это и не стрекоза,
А какая-то мысль или пальцы Земли
Или может Небес... Будто чьи-то глаза
С добротой наблюдая коснуться смогли...
Она села на грудь – то ли брошь, то ли блажь,
То ли сон, то ли явь – так прекрасно хрупка...
Будто «Аз есмь Бог», будто «Он Нашъ»
Как безмолвная весточка издалека...
Чёрный ворон ко мне приходил по утру,
Он прекрасен, как иссиня-чёрная ночь,
Смоль... Оставил перо... На ветру
Его крылья раскидистей распахнутых рук...
Смотрит издалека, но приходит опять –
Только вспомнишь, а он уже тут как тут...
Мудрый ворон, прекрасен и светел наш край,
Уложившись клубочком дремать под звезду...
Приходил и зелёный кузнечик – большой,
Как листок старой ивы – сидел и смотрел...
Не пытался укрыться от глаз под листвой,
Только тихо и ласково стрекотом пел...
Ты, природа моя – так прекрасна, легка,
Сколько трав здесь душистых, целебных растёт...
Здесь от края до края плывут облака,
Будто землю обнимает небосвод...

Угу. С Вороном, оно – считай, в десятку. Ну, пусть – около того.
Так он ещё со «снамибогом». В расейскую забекрень-огогонь.
А ива (к зелёной раките Верёвкина) заглянула зелёным листком-кузнечиком.
Так, оно, у Юстины, ещё без лишних закидонов атрымалася. С характерными для неё ритмическими сбоями (так, альтистка – знает, что делает). В принципе, не портящими (когда без лишнего) и даже придающими свою занозистость.
А у Серёги...
Там – целое полотно. В смысле – с картиной. От Верещагина. С многозначительно-загадочным названием («С Ю Р»).
Так, ещё и эпиграф – от другого знатного антивоенщика притянул.

Когда совсем падёте духом, приходите ко мне в больницу.
(Эрих Мария Ремарк)

… Что-то странное плавало в море.
Странным щебет с небес был у птицы
о людском нескончаемом горе
без судьбы, без любви, без границы.

В море волны качали неласково
обгоревшие вспухшие трупы.
Птицы все походили на Баскова.
Пограничники – сплошь «карацупы». *)

Лишь судьба, при своей многогранности,
отличалась стабильностью в моде:
в разговорах её о приватности
обсуждались лишь кризы в погоде.

Балагур-весельчак на завалинке
разрывал мех без смеха гармошечки
и с тоскою пел песнь он о маменьке,
что всё время стояла в окошечке.

… Бормотало под нос что-то странное
море черное в платье без вышивки.
Птицы пели – увы! – бесталанное.
Скучно было без тортика вишенке.

P.S. Пригорюнилось горе всемирное – вот бы знать, от кого ждать подвоха!
PP.SS.… И звучит европейско-бесстыдное:
– Как живёте?
– Да в общем – неплохо!))
*) «карацупы» – здесь имеется ввиду, что границы охраняют потомки известнейшего в Советском Союзе пограничника, Героя Советского Союза Никиты Фёдоровича Карацупы;
**) В качестве заставки использована картина Василия Верещагина
«Побеждённые. Панихида» 1879 г.

Ну, к этому (от дончанина, зная его вешки-приоритеты) много чего повести-подвести можно. В тему. Включая свои «верещагинские».