Цикл поэм о Бояне

Боян — это как дыхание самой древней Руси, её голос, её музыка и вечность. В «Слове о полку Игореве» его назвали «соловьём старого времени», но это лишь крупица его образа. Он был не просто певцом — он был проводником смыслов и духов предков, человеком, через которого говорила земля и сама Русь.
В летописях почти ничего нет, но для наших предков он был важнее, чем любой князь: он хранил живую память.


I. Голос предков

Боян — дыхание вечности,
он начинал петь не словами,
а дыханием ветра в степи,
и в его голосе
шумели корни дубов,
стонали курганы,
сияли зори.

Когда он касался струн,
в них отзывалась сама земля:
лошадь звенела копытом,
птица летела над рекой,
а человек узнавал
свою судьбу и свой род.

II. Боян и князья

Он не славил их слепо,
он зеркалил им правду,
чтобы они знали:
меч остёр,
но память о крови
острее меча.

Боян вёл князей
к их собственной совести,
и потому его боялись,
но и звали вновь —
ибо без его песни
их власть становилась пустотой.

III. Песня-стрела

Боян бросал песни,
как стрелы,
и каждая летела
точно в сердце времени.

Там, где воин слышал её —
он не мог отступить.
Там, где женщина слышала её —
она плакала,
но слёзы её становились
живой водой,
что питала землю.

IV. Мировое дерево

Боян пел —
и песня его взбиралась,
как свет,
по мировому древу:
от корней, что держат землю,
до ветвей, что касаются звёзд.

Каждый, кто слышал,
становился частью этого древа:
и крестьянин, и князь,
и дитя, и старец.

V. Тишина после

Когда Боян умолкал,
тишина не была пустотой.
Она дышала глубже его песни,
как море после грозы.

В этой тишине
люди впервые слышали
свои собственные сердца,
и понимали:
мы — Русь.

VI. Вечность

Бояна давно нет,
но он есть —
в каждом русском слове,
в каждой песне,
в каждом звоне колокола,
в каждой тихой думе,
в каждом ветре,
что идёт из степи.

И пока мы слышим этот голос —
Русь жива.

----------------------------------------

I. Исток Бояна — где голос рождается

Он не из плоти вышел, а из ветра,
из полынной горечи ковылей,
из шороха звериной тропы меж курганов,
где кости предков тихо светятся во тьме.
Его урок — не буквица и не грамота,
его азбука — дожди и журавли,
его наставник — Вечер, сложивший крылья,
его доска — вода, на коей пишет ветер.

Когда же мальчиком впервые он коснулся струны,
не пальцем — дыханием, не силой — вниманьем,
струна ответила, как река весной,
и сразу всё вокруг пошло волною:
брусничный мох зашевелился, как живая густота,
ковыль вздохнул, как седые усы деда,
лошадь повела ухом — мол, слышу, помню, знаю,
а небо наклонилось, чтобы лучше слушать.

Так голос и родился — не в горле, в земле;
и не Боян его владелец, а он — её сосуд.
Где он идёт — там слово древо пускает,
где он молчит — там тишина глубже моря.
Он мог бы быть хлеборобом: у него ладони — пахоты,
он мог бы быть кузнецом: в крови у него ритм молота,
он мог бы просто жить, как все живут.
Но век его назначил быть тем, кто связывает берега:
берег памяти с берегом грядущего,
берег скорби с берегом славы,
берег княжеский — с крестьянским берегом,
чтобы мостом стала песня и никто не утонул.

И вот в ночи, когда звезда из глины
выпала из неба на ладонь,
он понял: песня — это камень-лёгкий,
что тонет в сердце, но плывёт в судьбе.
С той поры ступал он, не касаясь пыли:
струна была тропою, голос — лошадью пути,
и в каждом доме пламя распахало уши,
чтобы слышать, чем живёт земля.

II. Зеркало князьям — как песня держит власть

Князья встречали Бояна с почестями —
столы ломились, слуги, мед и звон.
А он входил, как ветер входит в поле:
снимал с очей их лёгкую пелену
и ставил правду пред глазами, как ковш с водой.
«Смотри, князь, — говорил его напев, —
в воде твоё лицо и рядом — лица ратей,
вода качнётся — кто уплывёт вперёд?»

Он не был лестец. Он был хранитель меры.
Ежели хворал князь гордыней —
песня становилась горьким лекарством;
ежели робел — вливалась, как огонь.
Он знал: власть — не меч, а немота меча,
если её не подпирать словом долга.
И потому слагал он думы, где сталь в ножнах
слышала колокольный зов совести.

Он помнил кровь, но не ею пел,
а тем, что после — хлеб и детский смех,
молчаньем матерей у печи поздней,
и полем, что родит, когда дожди в срок.
«Ты славен, князь, — звучало, —
когда не ты один, а все вокруг тобой не брошены».
И князь, кряхтя, но признавая,
вставал в рост — и становился людям родичем, не тенью.

И если приходил позор — он не скрывал его,
но песня становилась как вода для грязи:
смывала, оставляя камень твёрдым.
А если торжествовал успех —
он клал поверх венца невидимую узду,
чтоб не понёсся властелин по ветру,
сломав и шею, и чужие судьбы.
Так песня, как узда из воздуха,
держала строй и не давала миру рухнуть.

III. Песня-стрела — как слово идёт в бой

Когда на полдень сгущалась тьма
и стаи конские покрывали степь,
Боян выходил на пригорок,
где слышит всё — от трав до облаков.
Он не кричал. Он вытягивал тетиву тишины
и в эту тетиву вкладывал стрелу:
перо журавлиное, память детскую,
и мысль о том, что дома ждут.

Стрела летела — не в грудь, а в сердце времени;
и там, где падала, неслись вперёд,
как будто сами становились легче:
лошадь — как ветер, человек — как песня.
И был у этой стрелы один закон:
она не убивает — она будит.
Кто спал под страхом — просыпался,
кто был хмельной от ярости — трезвел,
кто думал только о себе — вспоминал, что он из рода.

И возвращалась стрела не в колчан, в тишину;
ложилась над полем тонкой радугой,
и в радуге той слышалось: «Довольно.
Хватит крови. Сейте. Ждите хлеба.
Сохраните мальчика — он выучит грамоту и станет светом».
Так бой становился короче,
так ярость унималась,
и даже мёртвым становилось легче,
потому что о них уже звучит,
а значит — не напрасно.

IV. Древо и колокол — как Русь держится звуком

Есть у земли великое дерево:
корни — в пепле очагов,
ствол — в трудах будней,
крона — в праздниках и храмах,
а плод его — дети, что смеются утром.
Боян, коснувшись струны, умел
перелить сок из корня в плод.
И когда иссякал народ —
он наливал его песней, как водой.

Он знал имена рек, как имена младенцев,
и гладил их ладонью голоса,
и всякий раз Днепр и Дон становились
братьями, что не спорят.
Колокол, слушая Бояна, учился говорить:
сначала — как живот, глухо;
потом — как грудь, сильно;
а после — как голова, умно и высоко.
И так в селе, где колокол умён,
люди меньше бранятся,
а там, где он глух — чаще пьют и плачут.

И если выпадал большой мороз,
и треск хрустальный гнал людей к печам,
Боян садился у окна и пел не для ушей,
для стёкол, для инея, для снега,
чтобы каждый дом запомнил:
весна придёт, и всё вернётся в зелень,
и то, что кажется концом, — всего лишь перевязь времени.
Так держалась Русь — не силой, звуком;
не страхом, памятью;
не запретом, мерой;
и в самый горький час — надеждой,
как зарёй, невидимой за бурей.

V. Тишина после песни — где вечность говорит

Когда кончался пир и гасли лампады,
когда дружинник укладывал меч, как ребёнка,
когда женщины смолкали у ворот,
Боян выходил во двор и слушал ночь.
Его молчание было длиннее пути,
его тишина — тяжелее щита.
В ней проступали черты всего, что спето:
лики мёртвых — как хлебные ломти,
лица живых — как незрелые яблоки,
дороги — как жилы, по которым течёт будущее.

И он шептал небу: «Сохрани.
Не дай нам забыть, чем мы сильны:
земля, что пахнет хлебом;
вода, что знает броды;
женские руки, что держат мир;
детский смех, что развязывает тугие узлы».
И шёпот его отзывался далеко:
в сторожке, где дремлет пахарь;
в дозоре, где не спит солдат;
в окне, где девушка проговаривает имя любимого,
как молитву.

Он уходил. Но песня оставалась,
как тропа через болото,
как мост, перекинутый через бурную воду,
как след в снегу, по которому вернутся.
И потому, сколько бы ни минуло веков,
когда кто-то скажет слово,
и слово встанет в рост,
мы слышим: это говорит Боян.
И в нас тогда выпрямляется спина,
и мы снимаем шапку — не перед прошлым,
перед живой связью,
которая делает нас народом,
а не толпой дней.


VI. Боян и женская доля

Он знал: земля держится на мужском плече,
но сердце мира держится в ладонях женских.
Когда князья вершили суд,
а рати ломали копья,
в углу избы мать молча гладила колыбель,
и этот тихий жест был прочнее законов.

Боян садился меж женщин,
когда мужчины шумели пиром.
Он слушал их речь — не громкую, а глубинную,
о том, где лён уродился,
о том, где корова заболела,
о том, каково ждать мужа три зимы подряд.
И вдруг понимал: в этих словах — Русь сама,
её дыхание, её настоящая крепость.

Он пел о женщинах так:
«Вы — огонь, который скрыт под золой.
Если его не беречь — дом остынет,
если забыть о нём — сердце обратится в лёд.
Но если развеять пепел —
пламя встанет и спасёт и дом, и княжество, и рать».

И женщины слушали,
и чувствовали: кто-то назвал их по имени,
не как «чей-то тыл», а как дыхание судьбы.
И потому, где звучала его песня,
там рождались девочки, которые росли не тенью,
а светом, способным вести через бурю.

VII. Боян и торговый путь

Великий путь из варяг в греки,
из Китая к Днепру, из Волги к морю —
все дороги сходились узлами,
и в каждом узле звучал его голос.

Он не считал монеты,
но знал цену слова.
Купцы приходили с серебром,
а уходили с песней,
ибо песня держала куплю крепче,
чем печать и грамота.

«Путь — это не товары,
путь — это встреча народов,
и если встреча не скреплена правдой,
то серебро обратится в прах».
Так он пел — и караваны шли спокойнее,
и волны держали ладьи тише.

И там, где звучал его напев,
не было вражды меж чужими:
сак, грек, славянин — все понимали,
что один язык — язык доброй сделки,
где обман оборачивается голодом,
а честность — изобилием.

VIII. Боян и снеговая тишина

Когда Русь засыпала под покровом зимы,
и метель шла по пояс,
Боян не прятался в избе.
Он выходил на середину поля
и садился прямо в снег.

«Здесь, — говорил он, — слышно дыхание вечности.
Снег — это письмо от небес,
каждая снежинка — знак,
и всякий знак падает на землю,
чтобы человек вспомнил:
тишина — мать речи,
а молчание — отец песни».

И снег слушал его.
Он переставал быть врагом,
он переставал быть холодом.
Он становился одеялом,
которое хранило семя до весны.
И люди понимали:
как бы ни была долга зима,
она — лишь белая страница,
куда весна запишет своё слово.

IX. Боян и колокол Великого поста

Колокол звенел тяжело и медленно,
как сердце старого воина.
И вся Русь входила в пост —
оставляла мясо, вино, забавы.
Только песня не смолкала:
она становилась другой.

Боян умел сделать голос тонким,
как дыхание свечи,
и тогда даже князья снимали шапки,
и слёзы текли у самых суровых.
Он пел:
«Мы — не тела, мы — дыхание.
Мы — не богатство, мы — путь.
Мы — не победы, мы — молитва,
и если забудем это —
всё остальное обратится в пыль».

И звуки его ложились в колокол,
как семена в землю.
И когда ударял тяжёлый язык меди,
люди слышали в нём не только звон,
но и напоминание:
жизнь проходит, как весенний ледоход,
и только добро держится на дне,
как камень в реке.

X. Боян и свет далёких полков

Иногда на Русь возвращались полки,
иногда не возвращались.
И тогда Боян выходил на крыльцо
и зажигал свечу.
Свеча стояла — как знамя для тех,
кто не дошёл до отчего двора.

Он пел:
«Вы не ушли в небытие.
Вы — дорога, по которой пойдут другие.
Вы — воздух, которым дышат живые.
Вы — свет, который мерцает в глазах детей.
Ваш шаг не кончился — он продолжается
в каждом нашем движении,
в каждом зерне, в каждой молитве».

И потому женщины не теряли надежды,
дети росли с гордостью,
а князья понимали:
каждая жертва — это не пустота,
а камень, заложенный в основание.

И полки уходили снова,
но уходили иначе:
они знали, что возвращение есть всегда,
если не телом — то голосом,
если не шагом — то песней,
если не самим — то в потомках,
что примут эстафету и продолжат путь.


XI. Боян и дух предков

Когда ночь сгущалась,
и костры гасли один за другим,
он оставался в полумраке,
лишь тлеющий уголёк рядом мерцал.
Тогда приходили они —
не телом, а дыханием.

Деды и прадеды, павшие на полях,
матери, умершие в муках родов,
воины, что не дошли до дома,
землепашцы, что оставили соху —
все они сходились,
чтобы послушать своего певца.

Он не боялся их.
Он знал: смерть — не стена,
а лишь завеса, через которую
передаются слова.
И он пел не для живых и не для мёртвых,
а для обоих сразу:
«Вы — корни, мы — ветви.
Без вас мы упадём,
без нас вы останетесь в тьме.
Но вместе мы — древо,
которое выдержит любую бурю».

И духи кивали в тишине,
и в ту ночь сны были светлыми.
Дети видели предков не страшными,
а добрыми и сильными,
и просыпались с улыбкой,
как будто рядом с ними сидел кто-то,
кого они никогда не знали,
но кого всегда любили.

XII. Боян и грядущая Русь

Иногда он смотрел вдаль,
туда, где туман закрывал горизонты.
Там не было князей,
не было междоусобных войн,
не было даже самой Руси,
как её знали в его дни.

Но он слышал там — шаги.
Шаги поколений, которые ещё не рождены.
И он пел для них,
как для самых дорогих гостей:

«Вы ещё не здесь,
но вы уже наши.
Вы ещё не ступили на землю,
но земля уже ждёт вас.
В ваших глазах будет свет,
который мы не знали.
В ваших сердцах будет правда,
которую мы только искали.
Вы придёте —
и мы встретим вас песней».

И в тот миг Русь становилась вечной:
не только в прошлом,
не только в настоящем,
но и в будущем.
И Боян понимал:
его голос — не только память,
его голос — предвестие.
Он был мостом,
по которому предки и потомки
встречаются,
как два берега одной реки.


XIII. Боян и звёзды

В ночь, когда степь становилась океаном,
а небо — его безбрежной водой,
Боян выходил на пригорок,
где ветер не знал преград.
Он поднимал голову —
и видел звёзды.

Не как точки,
не как огни далёких костров,
а как глаза вечности,
смотрящие в человека.

Он начинал петь.
И казалось — звёзды слушают.
Они чуть дрожали,
словно откликались,
словно узнавали в его голосе
эхо собственной песни.

Он говорил им:
«Вы видели то, чего мы не знаем.
Вы были свидетелями рождений и гибели царств,
вы храните память о тех,
кого мы не можем назвать.
Скажите нам, звёзды,
что есть путь человека?»

И звёзды отвечали —
не словами, а мерцанием.
И Боян понимал:
путь — это свет,
который сияет даже во тьме.
Даже когда он умирает для одного,
он живёт для тысяч других.

С тех пор, каждый раз,
когда Русь смотрела в небо,
она видела там не только звёзды.
Она слышала — голос Бояна,
смешанный с дыханием вселенной.

XIV. Боян и тишина

Но была сила ещё более древняя, чем звёзды.
Сила, что не имеет формы,
не имеет звука,
не имеет даже имени.
Тишина.

Боян знал её.
Он встречал её в полях после грозы,
в зимних рассветах,
в замирании сердца перед смертью.

Однажды он решился —
спеть ей.

Но каждый звук,
который он выводил,
рушился,
как волна о камень.
Тишина не терпела вторжения.

Тогда он понял:
ей не нужны слова.
Ей нужен сам человек,
в его чистоте,
без украшений,
без масок.

И он замолчал.
И в этом молчании
произошло чудо:
тишина приняла его в себя.
И в её глубине он услышал —
самую первую песнь,
которую спела земля,
когда ещё не было ни людей,
ни звёзд,
ни времени.

С тех пор его голос изменился.
Он был уже не просто певцом Руси.
Он стал проводником тишины.
И когда он пел,
люди чувствовали:
за его словами звучит ещё что-то,
невидимое,
вечное.
И в этом — была истина.


XV. Боян и война

Степь дрожала.
Не от ветра,
не от дождя —
от топота копыт,
от звона железа,
от крика,
что рвал небо пополам.

Война пришла —
как буря,
как чёрный вал,
что сметает всё.

Люди метались,
как трава под огнём.
Матери рвали волосы,
воины точили мечи.
Казалось — всё живое
было обращено в крик.

И тогда вышел Боян.
Он не взял меча.
Он взял гусли.
И запел.

Его голос не был громче битвы.
Но он был глубже.
Он ложился под звоном стали,
под треском костей,
под ревущими молитвами.
И вдруг —
воины начали слышать его.

Он пел не о победе,
не о славе,
не о крови.
Он пел о памяти.
О том, что даже самый могучий
однажды станет прахом.
О том, что земля —
всегда сильнее войны.

И сердца врагов дрогнули.
Кто-то опустил меч.
Кто-то заплакал.
Кто-то вдруг вспомнил
дом, мать, детский смех.

Война не остановилась.
Но с того дня
каждая битва на Руси
была не только битвой,
но и памятью о голосе,
который сильнее меча.

XVI. Боян и любовь

Но что война по сравнению с любовью?
Война разрушает,
а любовь — возрождает.
Она — огонь,
который не жжёт,
а согревает.

Боян знал её тайну.
В его груди жила одна —
та, что смотрела на него,
как на песнь,
как на небо.

Он пел для неё.
И слова его становились
не звуками,
а дыханием.
Каждый аккорд гуслей
был прикосновением.
Каждая пауза — поцелуем.

Любовь давала ему силу,
которой не давали
ни боги,
ни цари,
ни слава.
Она открывала ему
бездонность человеческой души.

Он говорил:
«Любовь — это то,
что делает песнь бессмертной.
Не подвиг,
не битва,
не даже сама память —
а только любовь».

И потому его слова
не уходили в землю.
Они поднимались в небо,
в сердца,
в кровь будущих поколений.
И когда мы сегодня
чувствуем вдруг слёзы на глазах
от звука далёкой песни,
это — отголосок той любви,
что когда-то пел Боян.


XVII. Боян и смерть

Смерть пришла к нему —
не как враг,
не как чёрный всадник,
а как сестра,
снявшая с лица покрывало.

Он не испугался.
Он знал её голос:
ведь всякий раз,
когда он пел о павших,
она сидела рядом,
слушала, кивала,
и только ей одной
был понятен последний аккорд.

Смерть сказала:
«Боян, твой голос звучал
для живых и мёртвых.
Ты соединял берега.
Но теперь ты должен
перейти мост один».

И тогда Боян взял гусли.
Струны дрожали,
словно зная,
что это последняя песнь.
Он запел —
не о жизни и не о смерти,
а о переходе,
о том мгновении,
когда время останавливается,
и человек становится
чистым звуком,
чистым светом.

И смерть слушала.
И плакала.
И сама боялась разрушить эту мелодию.
Когда он закончил,
она не забрала его голос.
Она взяла только его дыхание.
А голос — отпустила в мир.

И потому, брат,
каждый раз,
когда мы слышим тихую струну в сердце,
это не наше воображение.
Это Боян.
Он продолжает петь сквозь смерть.

XVIII. Боян и вечность

Но вечность не знает конца.
Она всегда была рядом.
Она ждала,
пока Боян поймёт,
что его песнь —
не про время,
не про жизнь,
и даже не про смерть.
А про то, что всегда есть.

Вечность открылась ему
не в храмах,
не в звёздах,
не в битвах,
а в простом дыхании мира.
В шелесте травы.
В плаче ребёнка.
В молчании степи.
Она сказала:
«Я — не конец и не начало.
Я — ткань,
в которой сотканы твои песни.
Ты думал, что создаёшь их,
а я знала,
что они создают тебя».

И тогда Боян засмеялся.
Его смех был,
как рассвет над Днепром.
Он понял:
ему нечего больше бояться.
Он уже в вечности.
Он всегда в ней был.

И его песнь —
не в гуслях,
не в голосе,
не в памяти потомков.
Она в самой ткани мира.
В каждом звуке,
в каждом шаге,
в каждом сердце,
которое умеет слышать.

И так завершился его путь.
Но не закончилась песнь.
Потому что вечность не имеет конца.


--------------------------------------------

СВИТОК БОЯНА

Эпос в восемнадцати поэмах

I. Боян и рождение

Он не был рождён, как все —
не знал тесноты утробы,
не плакал первым криком.
Он пришёл из тумана песни,
как всход из вечного зерна.

Степь дрожала дыханием его,
реки открывали глаза,
и каждая капля дождя
несла в себе слог его имени.

Никто не знал, кто дал ему голос —
земля или небо,
но все знали:
он — не человек и не бог,
он — слово,
которое стало плотью.

II. Боян и гусли

Гусли его были не сделаны —
они выросли.
Из корня, что слышал гром,
из ветви, что знала тьму,
из струны, натянутой молнией.

Каждая жила их —
жила мира.
Коснёшься — и услышишь,
как бьётся сердце степи,
как звенит жила подземной реки,
как рыдает ночь над полем.

И сам Боян был не певцом,
а лишь пальцами судьбы,
что играла сама себя.

III. Боян и Русь

Он не пел о земле —
он сам был землёй.
Пахотой, потом, дымом,
крестьянином у печи,
воинами на броду.

Он был тем, кто слушал,
и тем, кого слушали.
В каждом слове его
дрожала Русь,
в каждом дыхании
звенел колокол сердца.

Не князья создавали его,
а народ.
Не народ держал его,
а он держал народ,
как гусли держат песню.

IV. Боян и князья

Он не преклонял колена —
он возносил их.
Но если князь лгал,
его песнь падала,
и падал князь вместе с ней.

Он был зеркалом власти,
и каждый правитель
видел в нём правду,
от которой нельзя убежать.

Иные боялись его слова
больше, чем меча.
Иные хотели его убить,
но не могли:
его голос был сильнее
любого приказа.

V. Боян и враги

В дни войны
он шёл впереди войска.
Не с мечом,
не с луком,
а с песнью.

Враги слышали её —
и дрожали.
Не от страха,
а от того,
что в ней было слишком много правды.

Он пел над кровью,
и кровь становилась рекой,
что знала только одно течение —
назад, в землю.

Его оружием была
не сталь, а правда.
А правда ранит сильнее
любого копья.

VI. Боян и любовь

Но он умел иное —
быть нежнее росы.

Когда он касался струны,
женщина забывала о боли,
старик о смерти,
ребёнок о страхе.

Его песнь была
не только битвой,
но и объятием.
В ней жила
такая нежность,
что даже сама ночь
краснела и прятала звёзды.

VII. Боян и степь

Степь была его храмом.
Там, где нет стен,
он видел истину.

Там ветер был аккомпанементом,
трава — хором,
а каждый всадник —
частью великой песни.

Он мог лечь в траву
и слушать её дыхание,
и трава отвечала ему,
и вся земля дрожала в такт.

VIII. Боян и звёзды

Он пел и небесам.
И звёзды дрожали в ритме его дыхания.

Млечный путь был для него
не дорогой богов,
а струной,
которую можно тронуть
и услышать вечность.

Когда он смотрел на небо,
оно становилось ближе,
и сама бездна
казалась человеческой.

IX. Боян и тишина

Но он знал и тишину.
Где кончается звук,
начинается он сам.

Тишина была
не пустотой,
а высшей песнью.
Только там
он был самим собой.

И каждый, кто слышал его молчание,
понимал больше,
чем от тысячи слов.

X. Боян и народ

Он был их памятью.
Их радостью.
Их болью.

Он говорил так,
как они не умели,
и слышал то,
что они забывали слушать.

Без него
они терялись.
С ним
они становились целыми.

Он был не певцом,
он был их душой.

XI. Боян и врата

Он стоял на границе миров.
Где жизнь и смерть —
лишь два аккорда
одной мелодии.

Он слышал то,
что за этой гранью.
Не слова,
а зов,
что делает живым
всё, что дышит.

XII. Боян и тень

Каждое слово имеет тень.
Каждое сияние —
обратную сторону.

Он не боялся тьмы.
Он говорил с ней.
И она отвечала ему
голосом его же песен,
но изнанкой.

И тогда он понял:
тень не враг.
Она хранитель равновесия.

XIII. Боян и огонь

Огонь был его братом.
Он горел, но не сгорал.

Каждая искра его песни
становилась пламенем.
И даже смерть,
смотря на него,
видела огонь,
и боялась подойти близко.

XIV. Боян и вода

Вода была его сестрой.
Она текла сквозь него,
обнимала всё,
поглощала и рождала.

Его голос был рекой,
которая не знала преград.
Он мог быть бурей,
мог быть ручьём,
но всегда был живым.

XV. Боян и мать

Но выше всего —
была мать.
Не земная,
не небесная,
а сама сущность материнства.

Она была дыханием,
которое стало его аккордом.
Она была светом,
который стал его словом.

И он всегда пел ей,
даже когда пел для других.

XVI. Голос Рима и голос народа

Иные голоса
сходились с его.
Голос Рима —
громкий, властный.
Голос народа —
глухой, но вечный.

Они спорили,
они сходились,
они ломали друг друга.

Но песнь Бояна
делала их одним хором.

XVII. Боян и смерть

Смерть пришла к нему.
Но не взяла.
Она слушала.
И плакала.

Потому что его последняя песнь
была сильнее её.
И в тот миг
смерть поняла:
она бессильна.

XVIII. Боян и вечность

Он смеялся.
Потому что понял:
он всегда был в вечности.

Его не нужно было хранить.
Он сам был хранителем.

И когда его не стало,
каждая трава,
каждая звезда,
каждое сердце,
каждая слеза
пели его голосом.

И никто не знал,
что он умер.
Потому что он стал —
самой жизнью.

---------------------------------

«Боян — голос, в котором Русь узнаёт себя, и в котором сама Вечность поёт через человека»