Тени

В высотке серой, в клетке этажа,
Где жизнь текла, привычно не спеша,
Жила семья. Отец, и мать, и сын —
Средь тысяч точно таких же картин.
Но в их квартире, светлой и простой,
Вдруг поселился ледяной покой.
Уют исчез, как дымка над рекой,
И дом встречал гнетущей тишиной.

Мать хмурит брови, молча грея чай,
Отец вздыхает, глядя невзначай
В пустой проем, где коридор застыл,
Как будто кто-то в дом тепло впустил,
Но тут же выпил, осушив до дна.
Теперь царила в нём лишь тишина,
Такая, что звенит в ушах порой,
Лишая сна и руша быт былой.

И мальчик Лёша, их любимый сын,
Оставшись с этой тишью один на один,
Был слишком чуток, слишком впечатлим,
Чтоб не понять — здесь бродит кто-то с ним.
Он видел то, чего не видел взгляд
Родителей, что вечно говорят
Про быт, усталость, про рабочие дни,
Не замечая, как сгустились дни.

Сперва — лишь лёгкий сдвиг у края глаз,
Как мошкары невидимый проказ.
Вот тень метнулась там, где нет причин,
Средь бела дня, без видимых личин.
Он обернётся — пустота и гладь,
Но чувство взгляда не даёт дышать,
Как будто кто-то, затаив свой вздох,
Ждёт, чтоб его заметить Лёша смог.

И он заметил. Дрогнув, как струна.
В углу, где вечно полутьма, стена
Вдруг обрела неясный силуэт,
Которому названия в мире нет.
Он был высок, уродливо плечист,
И черен так, что воздух был нечист
Вокруг него. Застывший, как изгой,
Он прятался за шторой кружевной.

Потом другой возник в дверях без стука,
Неся с собой безмолвную науку
Того, как страх рождается в груди,
Шепча душе: «Не жди и не гляди».
Они стояли, молча, без движенья,
Живые сгустки тьмы и напряженья.
И лиц у них не видел мальчик мой,
Лишь два пятна горели алой тьмой.

Два уголька, два злых кровавых глаза,
Что прожигали душу, как проказа.
Они не выли, не скреблись в ночи —
Они смотрели. Просто. Помолчи,
И ты услышишь, как густеет кровь
От взгляда их. И вновь, и вновь, и вновь
Лёша искал спасения от них,
В кругу забот родителей своих.

Но те не верили. «Малыш, не выдумывай.
Устал, наверное. Ложись и засыпай».
Их мир был прочен. В нём для странных теней
Не находилось места, хоть убей.
А Лёшин мир сужался с каждым днём
До комнаты, где золотым огнём
Горела лампа. И пока был свет,
Он был защитой от незримых бед.

Лишь в этом круге, ярком и простом,
Казался безопасным отчий дом.
Но стоило шагнуть за тот порог,
Как чувствовал он ледяной ожог
Чужих очей, что из любого шва,
Из-за дивана, где лежит молва,
Следили, ждали, погружая в дрожь,
И превращая правду в злую ложь.
Он был один. И крепость у него
Была одна — лишь света божество.


Но наблюдатели из темноты
Устали от своей же немоты.
Безликий враг, что прятался в углах,
Посеял в доме свой липучий страх.
Они скользили, медленно, без ног,
И страх, как ядовитый сок,
Пропитывал квартиру до основ,
Лишая Лёшу самых сладких снов.

То был конфликт, двойной, как лезвие ножа.
Душа от двух огней в тисках дрожа,
Сражалась молча, из последних сил,
За каждый метр, что светом дорожил.
Снаружи — Тени. Их немая рать
Всё ближе подступала, чтоб забрать
Последний остров, где горел ночник.
Их шёпот в мыслях мальчика возник.

А изнутри — иной, жестокий бой:
Стена непонимания, слепой
Родительский отпор. Они и сами,
С измученными нервами, глазами,
Необъяснимая по венам дрожь струится,
Реальная… вот скрипнет половица,
Вот холодок по коже пробежится,
И кажется, что кто-то в дверь стучится.

Но разум их, упрямый и прямой,
Чтоб сохранить рассудок и покой,
Отбрасывал предчувствия свои,
Скрываясь в суете рабочей лжи.
Их подсознательный, глубинный страх
Искал виновных в собственных стенах,
И находя их в сыне, в детских снах,
Тонул в родительской, усталой правоте.

«Прекращай, Лёша! Хватит нам тревог!»
Кричал отец, переступив порог.
И мать шипела, пряча боль и дрожь:
«Твои все сказки — это просто ложь!
Ты нас изводишь! Видеть нету сил
Твой вечный страх!» — ей голос говорил.
А мальчик слушал, и в его душе
Был ужас новый, страшный был уже.

И это было, может быть, страшней,
Чем легионы призрачных теней.
Те, кто хранить от ужаса должны,
Его винили в чувстве тишины,
В сгустившемся под потолком тумане,
В своём же собственном обмане.
Их гнев был щит от правды ледяной,
Что встала за родной спиной.

Враги снаружи — молчаливы, злы.
Но нет ужасней внутренней войны,
Где тот, кто должен быть твоей стеной,
Становится твоею же виной.
Он замолчал, познав урок простой:
Ты одинок в борьбе со страшной тьмой,
Когда и те, кто ближе всех, родней,
Боятся правды больше, чем теней.

И напряженье стало нарастать,
Скрипела тьма, как старая кровать.
Враги безликие осмелились уже,
Гуляя тенью на любом фураже.
За половицей — тихий, вязкий скрип,
Неясный шёпот, как сухой укроп,
Что на ветру трепещет и дрожит.
Казалось, целый дом уже не спит.

И раз, проснувшись в ледяном поту,
Он силуэт увидел впрямь впритык,
Стоявший молча, глядя в пустоту,
И Лёша сжал беззвучный, дикий крик.
Дрожащей кистью он нащупал свет,
Щелчок ночника — и тени больше нет.
Она отхлынула, но холод от неё
Впитался в хрупкое создание его.

Родителей довел неясный гнёт,
Их мир трещал, идя наперечёт
Всем доводам рассудка. Их покой
Был смыт тревожной, мутною рекой.
И ссоры стали ядом в чашке дней,
Всё злей, обидней и бессмысленней.
И вот, устав от дома-паутины,
Они придумали себе причину.

Решили скрыться, убежать на миг,
Сказав, что ждут «дела» в краях других,
Что нужно ехать, хоть и жаль его…
Оставив сына дома одного,
Сказав: «Ты взрослый, справишься, сынок».
И этот голос, ровен и высок,
Звучал для Лёши, как удар бича.
Смотрел он молча, губы не крича.
Для мальчика то был как приговор,
Как в тёмный, страшный, брошенный затвор.

И он остался. И когда замок
Щелчком последним тишину изрёк,
Он принял свой отчаянный, последний бой.
Он свет зажёг над собственной главой.
Включил он лампы в комнатах и в зале,
Чтоб тени потерь больше не терзали,
На кухне, в спальне, даже в тёмной ванне —
Чтоб не осталось места ихней длани.

Включил он радио и старый телевизор,
Чтоб шум чужой был маленькой репризой,
Чтоб гул экранов и чужих речей
Прогнал безмолвие немых очей.
Но страх не отступал. Он был как газ,
Что проникал в него из сотен глаз.
В порыве скорби, в пике злой тоски,
Нашёл шкатулку у глухой доски.

А в ней — покойной бабушки добро:
Платок, и брошь, и с трещиной перо.
И память всколыхнулась, как вода,
Про тихий голос, что сказал тогда,
«Запомни, Лёша, мой завет простой:
Когда весь мир объят кромешной тьмой,
В тебе горит огонь, что дан судьбой,
Не предавай его, и он всегда с тобой».

Но эти строки из забытых лет
Казались сказкой, где спасенья нет.
Простой рассказ, чтоб страх унять, твердят,
Чтоб успокоить маленьких ребят.
Он сжал в руке холодную ту брошь,
Не веря, что слова развеют ложь,
Что свет внутри, когда весь мир во мгле,
Способен выжить на сырой земле.

Настал второй безжалостный закат.
За окнами гремел небесный скат.
Гроза сгущалась, ветер выл в трубе,
И ветви бились, словно по мольбе,
В стекло окна, как старческие руки.
Сжав кулачки, что были так легки,
Сидел он в кресле, в самом ярком зале,
Где лампы свет спасительный давали.

И в этот миг, когда струна тоски
Была натянута, и все виски
Сдавило напряжением, как тисками,
Ударил гром с такими голосами,
Что дом вздрогнул. И с треском, в тот же миг,
Погас весь свет. И тихий детский крик
Застрял в гортани. Тьма. Как в склепе. Глухо.
Лишь слепота и злая немота.

Лишь тишина. Звенящая, как сталь.
Он замер, глядя в непроглядну даль
Своей тюрьмы. Он знал. Сейчас начнётся.
И шорох первым в тишине проснется.
И он проснулся. Отовсюду. Сразу.
Как будто кто-то отдал им приказу.
Движенье теней, скользкое, как слизь,
Из всех щелей и трещин поднялись.

И алый свет, как маковые зёрна,
Вспылал вокруг него — беспрекословно,
Десятком глаз, безжалостных и злых,
Горя огнём миров совсем иных.
Они сжимали круг. И шёпот их,
Похожий на осенний лист, что стих,
Стал ближе, ближе… ледяным дыханьем
Коснулся кожи, став напоминанием,

Что он один. Что света больше нет.
Что проиграл он свой святой обет —
Не поддаваться. И рука из мглы,
Бесформенная, сотканная из золы,
Легла на детское его плечо,
Холодная, нематериальная, ещё
Не причиняя боли, но уже
Лишая воли в этом рубеже.

И в миг, когда отчаянье и страх
Достигли пика в сжавшихся мирах
Его души, когда пропали звуки,
И разум пал в предсмертной муке, —
В нём вспыхнул свет. Не лампы. Не огня.
А голос бабушки из прошлого дня.
Не просто память — а призыв, набат:
«Раскрой свой свет, мой маленький солдат!»

«Призвать... молиться...» — мысль в его уме.
Он стиснул веки в беспросветной тьме,
Их чуя взгляд, что нёс лишь лютый хлад,
И пальцев ледяной, пустой разряд.
И начал шёпот. Не святой псалом,
А крик души, идущий напролом
Сквозь эту бездну, боль и немоту,
К Тому, кто видит нашу слепоту.

Сперва — ничто. Лишь холод и тоска.
Но он шептал, дрожа наверняка,
Вложив в слова всю веру, что была,
Чтоб эта вера от беды спасла.
И холод в сердце начал отступать,
Сменяясь чем-то, что не описать —
Живым теплом, зажёгшимся в груди,
Сказавшим: «Верь, надейся и гляди».

Тепло росло, как солнце на заре,
И сквозь ресницы, в этой злой игре,
Он видел сам, как тело в полумгле
Сияет мягко на своём пределе.
И свет тот был не жёлтый, не простой,
А чистый, тёплый, нежно-золотой.
И Тени с шипом отшатнулись прочь,
Не в силах вынести такую мощь!

Их алый взор померк, ослаб, погас,
Как будто этот свет лишал их глаз.
Касанья прекратились. И щелчок
Вернул в квартиру света весь поток.
Зажглись все лампы, заливая зал.
Он огляделся. Ужас исчезал.
Кошмар исчез. Лишь яркий свет,
Дающий на любой вопрос ответ.

Недвижим в кресле, весь объятый светом,
Окутанный спокойствием и летом,
Что вдруг настало посреди зимы
Его души, измученной от тьмы.
Не стало страха. Лишь покой и сила,
Которую душа его взрастила.
Неведомое чувство — быть собой,
Не прячась за дрожащею мольбой.

Он больше не боялся темноты,
Пустых углов и злой их немоты.
Ведь он открыл, он понял в этот час,
Что главный свет горит внутри у нас.
И тот огонь, что бабушка дала,
Душа от поругания спасла,
И он разжёгся, став его щитом,
В его обычном доме городском.

Вернулись вскоре мать его с отцом,
С усталым и растерянным лицом.
Но, отворив знакомую им дверь,
Не ощутили холода потерь,
Что гнал их прочь. Наоборот — покой
Разлился в доме ласковой рекой.
И сын встречал их. Но другой совсем —
Спокойный, тихий, чуждый старых тем.

В его глазах, глубоких, как вода,
Не видно было прежнего стыда,
Ни страха загнанного, ни мольбы.
Лишь мудрость, что сильнее злой судьбы.
Родители не поняли причин,
Но с плеч их спал тяжёлый гнёт кручин.
И в доме снова стало так легко,
Хоть объясненье было далеко.

Утихла буря. И вот
Наш Лёша смотрит, как за шторами живёт
Привычный сумрак. Он не прячет взгляд.
Он знает — Тени всё ещё стоят
Там, на границе мира, у черты,
Где царство вечной, злой слепоты.
Но власть их кончилась. Они бессильны.
Их алый взор, когда-то столь обильный,

Теперь не страшен. Ведь его душа,
Лучом своей надежды дорожа,
Сияет ярче всех ночных огней,
Всех ламп, включенных в панике теней.
И он усвоил главный свой урок:
Враг не снаружи, не за тем порогом,
А в страхе, что гнездится так глубоко,
И в отчаянье, что гложет одиноко.

Победа в том, чтоб посреди тревог
Найти в себе незыблемый чертог,
Зажечь свой свет, поверив до конца,
И защитить им дар святой Творца.