Рыцарь на вёслах

                Р А С С К А З Ы

Трубочист астральный

Рука материализовалась. Материализовалась настолько, что стала видна. Что-то пошло не так. Вероятно, лишь на мгновение потерял мысленную концентрацию на заградительной сети ауры, и со спины ударила тёмная стрела лярвы. Вечно они снуют поодаль, поджидая ослабления светимости доспехов, чтобы незамедлительно ударить. И надо же было, в этот самый момент правую руку, почти по локоть, погрузить в кирпичную кладку заводской трубы. Любопытство, будь оно не ладно. Да и третьим концертом Бетховена увлёкся чрезмерно. А всему «виной» исполнительская гениальность Гульда. Выписываешь такие виражи, что дух захватывает! Вот и потерял бдительность. Представьте: концовка первой части, самая кульминация полёта, и я на «полном ходу» прорезаю как нож масло грубую физическую материю и становлюсь её пленником. Гравитация, раствор или что там ещё намешано, всё вдруг вцепилось мёртвой хваткой. От перелома спасло лишь то, что остальное тело оставалось уплотнённым и парило полотнищем флага, пришпиленного к злополучной трубе. 32 метра — бесстрастно зафиксировал высоту дисплей на запястье левой руки.
Тревогу бить не хотелось. Экспериментальный полёт начался на восходе — время силы и чистоты энергии. А сейчас, если верить всё тому же экрану подсказчику, было 07:45 по Москве. Благо, что заметить меня от земли было почти невозможно. Блеснёт что-то на солнце… «Паутина» — в лучшем случае подумал бы внимательный прохожий, но здесь, увы, промзона. Заброшенная и безлюдная.
В отряде я недавно. По земным меркам минуло лет пятнадцать, как я оставил бренное тело ради полётов в новом, экспериментальном. Здесь, наверное, надо поподробнее… В Братстве давно уже готовят новые тела для человечества. Требование Эволюции — иначе в нынешних, плотных, не вступить в грядущую Эпоху — попросту сгорят. Создаётся своего рода капсула астронавта для свободного перемещения из тонких сфер в более плотные, сохраняя при этом пилоту ясность сознания. Чувствуете разницу между грядущим и телом скафандром водолаза нынешним? Ещё не бессмертие, но всё же шаг в этом направлении…
Владыка К. Х, назвавший новое тело «уплотнённым астралом — Ujesh vipul — дающий свет в изобилии», создал и возглавил отряд из одиннадцати добровольцев из числа «Светлых лучников».
Представьте моё удивление, когда, будучи скромным мечтателем, любящим в безоблачные ночи смотреть в бездонное звёздное небо, я был … ПОЗВАН… Наверное, во снах, не сохранённых земной памятью, Небо отозвалось на моё безмолвное восхищение… И предложило, не крылья — лучи! У живущих в тонких мирах именно лучи оплечий, а не ангельские перья. И только трудом, и устремлённостью к Свету возжигают огни светляки. Но это знание пришло потом — постепенно приоткрывается панорама мироздания.
— Осваиваешь профессию трубочиста-высотника, Дхармик? — вывел меня из задумчивости Самир Шэр, друг и соратник. Его глаза искрились добрым смехом и участием, — рассказывай, брат. Будем вместе искать выход из капкана. Не оставлять же тебя застрявшим между сферами.
— Сам не хочу! — попытался отшутиться. — Что там саднит справа? Будь добр, погляди.
— Да у тебя тут целая брешь! Похоже, что тёмный стрелок был силён. Моей энергии не хватит на восстановление, вызываю помощь. Отозвались, находившиеся неподалёку, Рани и Март. Это по земным меркам путь от берегов Шотландии до места моей досадной катастрофы, даже на «МиГе» или «Фантоме» долог… Наши, экспериментальные «UV», справляются с таким расстоянием за доли секунды. Не мешкая, троица наложением рук и воздействием объединённой мысли и следа не оставила от повреждений на моей капсуле. Рука, освободившись от земной власти, обрела видимую невидимость астрального мира.
— А трубу так и не почистил! — сверкнула улыбкой рыжеволосая Рани. Видимо прочла мысли Самира, да он их и не прятал.

Архивариус ведомый

Холст был закончен. Только что поставлена уверенным росчерком кисти подпись — Энгр. Но картина не отпускала. Настойчиво требовала: Ещё мазок, всего один штрих!.. Художник, отойдя к стене мастерской, сел в кресло и попытался, отрешившись от долгой, кропотливой, но вдохновенной работы, забыть стоящее перед глазами полотно «Сон Оссиана». А помнился каждый сантиметр большого холста. И, вот теперь, нужно обязательно увидеть, и по возможности свежим взглядом, работу в целом.
— Крыло! Изгиб левого крыла нужно выделить бликом света! И тогда вся фигура воина с копьём и щитом приобретёт объём, выйдет из плоскости холста! — закричал я, не сдержав восторга внезапного озарения, вдруг вспомнив Монтобан далёкого 1813 года и себя, теперешнего Дхарма Пурва, а тогда…
— Жан, Жан Огюст! Спускайся обедать. — позвал мягкий, приятный женский голос. Мастер досадливо отмахнулся: Ещё минуту. Не сейчас… Свет. Свет на шлеме… на крыле… блеснул и… воин ожил. Вот и объём! Иду дорогая! Иду, Побе–дите–лем!
Для возвращения в мир, в котором я, Дхармик, как зовут меня друзья, живу, — времени не нужно. Просто закрываешь свиток Акаши, «кликнув мышкой в правом верхнем углу окна», и ты в архиве — огромном и бесконечном хранилище всех событий Беспредельности! Про «мышку» — шутка, а в остальном похоже. Здесь всё творит мысль! И чем она отчётливее — тем красивей будет одежда и окружающий мир. Те же, кто, живя на Земле в физическом теле, отрицали и мысль, и саму возможность «посмертного существования», в лучшем случае продолжают сажать картофель, живут в домах, злословят о соседях и даже не помышляют о полётах… И так, пока колесо перерождения не заставит вновь вернуться, даря возможность, разорвав порочный круг костного мирка, всё-таки начать трудное и долгое восхождение самосовершенствования.
Ступени, уходящие в тонкий мир, начинаются в привычном — плотном… И так по спирали, виток за витком! Так захотелось переосмыслить урок «Прошловедения» и весь вечер — пусть вокруг будет тихий и тёплый вечер — бродить в окрестностях озера, наслаждаясь по-левитановски прекрасными красками осени. У самого берега сесть в лодку и, откинувшись назад, свесив руки с бортов так, чтобы пальцы едва касались воды, смотреть в бездонную синеву, того — земного неба. Смотреть глазами Жана Огюста, художника которым я был, и который живёт во мне и поныне частью индивидуальности, гранью — такой же, как и Дхармик. А всё-таки приятно знать, что умел, нет — умею писать маслом! Пусть в этом воплощении были уготованы совсем другие задачи…
— Увлечённость музыкой приветствуется, но о неусыпном дозоре забывать нельзя ни на мгновение! Особенно при погружении в низшие земные слои — начал ежедневный разбор полётов, наш командир, Владыка К. Х. Конечно, я знаю Его Имя, но выдавать во всеуслышание, не рекомендуется. Каждое обращение отвлекает от дела, а у Братьев, стоящих на защите нашей планеты, поверьте, дела не пустяковые. Отсюда знакомое: «Не поминайте Имя Господа всуе». Да и тёмная стража не дремлет.
— Тёмная стража не дремлет, — продолжал Владыка моей фразой, чтобы вернуть внимание и мысли в русло начатого обсуждения, случившегося утром. «Утро, вечер — понятия относительные в астральном мире, — опять я отвлекаюсь. — Молчу, молчу, Владыка!»
— Поэтому в следующий полёт, вечером или утром — объявит Дхарма Пурва! — улыбнулся командир. — Выходим по двое! Звенья сформированы по схожести вибраций. Так вам легче объединять энергию! Самир Шэр, я знаю, что вы стали друзьями с Дхармиком, но беру его ведомым к себе. Ты же поведёшь Ранджита! Удачи и препятствий! Только ими растём!— Будешь летать со мной, несмотря на разность потенциала, цвет Луча близок… Говорю как живописец живописцу! — уже мне одному послал мысль, подумать только, мой ведущий К.Х.

Тихоход гортоповский
 
    Капсулу встряхивало и плющило от перегрузок. Материя, даже и астральная, имеет плотность и, предела её разряжению нет. Подумалось: «Американские горки». Что это такое на себе испытать не довелось, но твёрдая убеждённость, что это они и есть, но возведённые в превосходную степень астрала, нарастала с каждым виражом! Стараясь не отстать от командира, лечу, обгоняя напуганные электроны, только что «каррр» не кричат вдогонку… «А я-то думал, что хорош! Ас виражей и скорости полёта! Супер-пупер… На деле водитель кобылы гортоповской!» — сыпал эпитетами, приходившими на ум, но не сдавался, уже точнее повторяя траекторию полёта звеньевого. Зону для первого совместного вылета Владыка ограничил высокими слоями астрала. Сюда тёмным стрелкам не подобраться — вибрации энергии настолько высоки, что их тела начинают попросту разлагаться, причиняя невыносимую боль нарушителям космического права. Да и трубы здесь не перебегают дорогу таким, как я.
— Даже умелец-портной снимет мерку, прежде чем сошьёт костюм, идеально сидящий по фигуре. Мы же готовим человечеству следующего круга не фрак или смокинг для посещения закрытого клуба, а тело, наделённое возможностью жить в двух измерениях, в двух мирах одновременно!
— Владыка, а сон останется? Ведь сейчас земляне именно во сне посещают вот этот мир, — уточнил я, любивший поспать в земном теле.
— Останется! Для ярых любителей поваляться утром в постели, — и уже вполне серьёзно добавил: — Останется для посещения Огненного — Высшего мира! Мысль Владыки колоколом прозвучала во мне, торжественно и величаво! Подобный трепет чувств вызывает мощь органа под сводами Домского собора. Не надуманно — пафосно… А именно, торжественно и величаво! Очищая пространство звучанием Высочайшего Принципа мироздания! «Мир Огненный!» — звучал зов, лишая Колумбов покоя! «Мир Огненный!» — гудел костёр Жанне и Джордано, утверждая Подвиг в Беспредельности… «Мир Огненный!» — гнал прочь обжигающими ударами бича предателя Иуду и, прятавшего под сутаной священника тёмную душу, иерофанта тьмы Кошона.    
— Не будет вреда, если я раскрою тебе одно из воплощений, моего друга уч. И. Пронзив меня насквозь своим лучистым взглядом, Владыка К. Х. проявил пред моим внутренним оком момент восхождения на костёр подвижника и учёного Джордано Бруно.
— Хочу, чтобы в твоём сознании до глифа было начертано: «Многими воплощениями немногих Светлых Духов человечество продвигается в Эволюции. Современники умели лишь побивать камнями всех дальновидцев. И лишь по прошествии времени, благодарные потомки вмещают величие принесённого Подвижниками дара!»
— Дхармик, знаешь ли ты, предел высоты, на которую можешь подняться, благодаря своим земным накоплениям? Летим?
— Уж тут я не отстану!
Учитель заложил такой вираж, что возникло ощущение, что чуть круче и увижу себя со спины! Летели очень быстро, но… недолго. Мастер, снизив скорость, велел мне выйти вперёд. Набор высоты всё ещё продолжался, но, кажется, уплотнённое тело стало тяжелеть или это материя разрежена настолько, что опорой уже не является. Я завис… Вот он, мой сегодняшний предел! Вот оно начало моего Неба!
— Выше, пока только во сне! — участливо смотрел на меня, мой командир и Небожитель: В прошлый раз, поверь, ты остановился намного ниже. Значит, нет причин для липкого уныния, а есть повод для Радости — высшей мудрости и родной сестры Любви! Итак, твой вывод из этого урока? Ибо всё, что происходит с нами или вокруг нас, это всего лишь урок! И каникул не предвидеться…
— В следующем своём земном воплощении я буду всеми силами разрежать материю своих тонких тел через отказ от, отемняющих сознание и делающих сердце чёрствым, чувств, мыслей и поступков. И, по возможности, искать и наполняться Светом! Возможно, что кого-то мой пример заставит вспомнить его собственное Небо и, что земная жизнь — лестница… А куда она его поведёт — вверх или вниз — выбор за ним! — Вот ты и начал формировать задачи на следующее воплощение. Подымай лестницу круче! Буду счастлив в следующий раз повторить свои слова: В прошлый раз, поверь, ты остановился намного ниже.

Земля Макфарлана
 
    Буря, погубившая корабль, стала стихать, прячась чёрной пантерой в ночи! Волны ещё дыбились над обломками «Грифона», но их дикий норов усмиряла тонкая полоса рассвета на горизонте.
Морскому офицеру Алану Макфарлану повезло. Фок-мачта, вырванная одним ударом бури-пантеры, оказалась крестом спасения, на котором он был распят посреди океана. Обрывки бегущего такелажа накрепко оплели тело моряка, тем самым, не дав цепким волнам увлечь его в пучину… Окинув пространство насколько позволял поворот головы, Алан понял, — уцелел он один. Радость спасения сменилась гнетущим чувством обречённости и одиночества. Огромное, как небосвод над головой, Одиночество охватило свою беспомощную жертву, готовое не спеша терзать пленённую душу… Оно и Океан могли быть безжалостны.
Пора освободиться от пеньковых пут. Угроза миновала, а сдаваться на милость обстоятельствам в привычку лейтенанта не входило. Вспомнилось: «Англия ждёт, что каждый выполнит свой долг». И один в океане воин, — почему-то стал напевать он, подбадривая себя. Цель проста: высвободить руку и достать нож, висевший на поясе. Справившись, стал резать лини и фаллы, что оказалось занятием не из лёгких, но движение само по себе немного согрело продрогшие члены. Не раз клинок выскальзывал из руки, грозя оставить, потерпевшего кораблекрушение, без единственного оружия, но повисал на запястье благодаря кожаной петле на рукояти. Спасибо, боцман! — помянул Алан не высокого крепыша Флетчера. Вся команда бригантины «Грифон» во главе с ярым преследователем пиратов капитаном Дугласом покоилась вот под этими уже спокойными волнами Атлантики. Будто и не было долгих преследований, абордажных боёв — кровавых и скоротечных; штормов и штилей, и дороги домой, окончившейся смертью…
Одиночество улучшило момент напомнить о себе. Лейтенант отогнал печальные размышления и стал всматриваться окрест. Бочонок с водой сейчас дороже коробки галет, но взгляду, увы, попадались редкие обломки надстройки палубы, плававшие неподалёку.
Выводы не утешали, горизонт тоже… «На долго меня не хватит, предаю себя в руки Твои, Господи» — решительно подвёл черту Макфарлан. У него были свои отношения с Богом: уважительные, как с капитаном Дугласом; доверительно- братские, как с лейтенантом Ричи Йорком и безгранично преданные, как с морем!
Солнце между тем стремилось к зениту. Обломок фок-мачты, раскачиваясь и поскрипывая, направлялся к недалёкому острову — небольшому, но достаточному для жизни клочку земли… «Земля! Земля! — кричал Алан, безотчётно повторяя слово — столь презренное для моряка. Но сейчас оно утоляло жажду и голод, заменяло молитву и нехватку бранных слов, чтобы выразить восторг от обретения надежды на выживание! —
Господи, земля!»
Свиток Акаши погас, ни в чём не уступая экрану 5D кинотеатра. Свежее дыхание Атлантики ещё витало в кабине библиотеки. Реальность пережитого не отпускала мои чувства. Уже перед мысленным взором встала вся жизнь Алана Макфарлана. Спасение после нескольких лет отшельничества на острове и пленение пиратами. Опять кораблекрушение у берегов Кубы и долгая дорога на родину, в Шотландию. Полная приключений, достойно прожитая жизнь! Только здесь, в Тонком мире, понимаешь, почему земным воплощённым не дано помнить прошлые жизни. Настолько реальны воспоминания, что многие попросту пересматривали бы вновь и вновь фильмы о прошлых «Я». Игнорируя задачи настоящего, сегодняшнего воплощения…
Вот и я, отрываюсь от экрана воспоминаний, ради настоящего и будущего, ради принятой на себя задачи: «Полёты в уплотнённом астрале наяву».
Нехорошо заставлять себя ждать командира К.Х. — у меня к нему отношение как к Богу…

Озеро с русалками
 
      Итак, начало положено — звенья притёрлись друг к другу. Полёты проходят слаженно, на предельных скоростях, потолок высоты определён для каждого сотрудника. В низшие слои астрала пока полёты не запланированы — уж очень тяжкие битвы ведут Братья Света с тёмными чудовищами, желающими взорвать планету! Подвергать вас риску быть сбитыми в испытательном полёте не вижу смысла. Силы задействованы достаточные… Мы же работаем для будущего, вот в чём победа! При выполнении следующего этапа испытаний уплотнённых тел нам всем понадобится рубиновый доспех мужества! Находчивость нужна всегда, но изыскания способов общения с дальними мирами потребуют кратного усиления возможностей пилотов.
Итак, Венера, Юпитер и Уран — вот три планеты, с которыми будем устанавливать не телепатические, а непосредственные контакты в тонком теле. Пришла пора пожать руки нашим старшим братьям. Сёстры, думаю, радостно обнимутся! — Владыка К. Х., улыбаясь, обвёл группу взглядом. — Командиры звеньев останьтесь пройти инструктаж, ведомые можете помечтать за ангаром или выпить по бокалу праны на посошок! Мы как школьники после последнего майского урока наперегонки бросились за ангар, но не мечтать лёжа на травке, а гонять потрёпанный мяч по изумрудному газону! Рани, сосредоточенная и ловкая, резво набирала скорость, догоняя мяч, а потом, подняв голову в рыжих сполохах волос, точным пассом начинала атаку у штрафной соперников. Я, стоя на рубеже наших ворот, любовался ладной, точёной фигурой и грациозными движениями девушки. Несколько раз она ловила мой восхищённый взгляд и отвечала удивлённым своим. Вот опять это чувство влюблённости и здесь не оставляет меня в покое. Сколько себя помню (в последнем воплощении) одна девочка сменяла другую, часто даже не подозревая о моих чувствах… Слыша от взрослых слово «бабник», я невольно относил это понятие на свой счёт, стыдясь своей «любвеобильности»! А ведь в пылких и красочных фантазиях я только боготворил избранницу. Защитник и рыцарь, пылкий трубадур и киноактёр — окружал заботой и лаской то принцессу, то пленницу, спасённую от злых разбойников! Вот и здесь в тонком мире довелось почувствовать это волнение. Неопаляющий огонь, наполняя грудь, согревает душу теплом, но взамен будоражит сознание, заставляя его вновь и вновь возвращаться к образу, укравшему спокойствие! При этом Рани остаётся только недоумевать, что же вдруг изменилось в моём отношении к ней?
Едва успел поймать мяч после сильнейшего удара Шандора Бьюлло. Ох уж эта способность улетать на крыльях мысли, забывая окружающее.
Оказавшись подле наших ворот, Рани взяла мяч
из моих рук и подала его Шандору, точно голову Олоферна: Мальчики, доигрывайте без нас. Дхармик обещал показать озеро с русалками! И ошарашила быстрым и острым взглядом Юдифи.
— Вот это и есть твоя лодка? — Глаза Рани были так близки к моим, что я сделал невольно шаг назад и, только положив руки на талию девушки, смог удержаться от падения в воду. Рани сделала вид что ничего не произошло, — пригласишь на лодочную прогулку?
Ничего не оставалось как подать руку прекрасной сеньорите. Она ловко шагнула в шаткое судёнышко, я же, материализовав вёсла и усевшись на передней банке, начал не спеша, чтобы не замочить брызгами воды спутницу, грести на середину зеркальной глади озера. Когда лодка набрала ход, я оставил вёсла.
Тишина! Вот так звучит первозданная тишина. Весь огромный проявленный мир и все миры ещё недоступные нашим чувствам держали лодку на своих ладонях. И ждали чуда! Это и было чудо… Слова, что могли передать слова, когда мысли с трудом подбирали образы! Вот так земной поэт пытается в грубых формах передать всю суть высших чувств, доступных его воображению, записав их чёрными, как смоль чернилами на девственно чистый лист бумаги. Какими красками можно передать чувство мужчины-рыцаря к женщине-мадонне?  Где подслушать небесно- чистые, хрустально-прозрачные звуки гармонии? Ведь помимо инстинкта продолжения рода есть влечение совсем иного плана бытия.
Иначе чем объяснить это наваждение, эту зеркальную гладь воды и не воды вовсе, а лишь тонкой субстанции её. Эту лодку, существующую благодаря нашему воображению, но настолько реальную, что забываешь о действительности. Нашим тонким телам не нужна близость физическая, но нужна духовная, сердечная. Уже нет нужды что-то говорить, объяснять — души сами находят чем согреть друг друга. Но, всё же Рани — девушка, а женщины «любят ушами»…
— Ты, наверное, удивлена моим поведением? Мои глаза словно прозрели во время игры в футбол. Такой красивой тебя ещё не видел! Вратарь же должен быть спокоен и внимателен, — попытался пошутить, дотянувшись рукой до её руки. Рани не препятствовала, ладонь нежная и тёплая оказалась в моей…
Лодка остановилась. Мироздание начало медленно вращаться вокруг нас. Момент рождения Любви сокровенен. Владыки Судьбы и Времени отдыхают, закрыв глаза, в такие минуты… Нас ждали в отряде, но не спешили с зовом.
 
Тупик Айвазова
 
      Осмотрись, привыкни к месту расположения рычагов управления. Катер двухместный, поэтому управление рулями дублируется. Уплотнённые тела будут на нас в течении всего полёта, так что перегрузки и всё что будет происходить, а произойти может что угодно, прочувствуем основательно, почти по-земному! — Владыка уже несколько дней оттачивал до автоматизма мои движения и реакцию, имитируя предстоящий полёт к Венере. Говорю — «дней», только лишь потому что других величин передать здешнее течение времени нет. Они, конечно, есть, но ставить телегу впереди коня — не вижу смысла. Придёт время — сами освоите все тонкости!
На пионерскую линейку построились без горна. Красных галстуков юных ленинцев на пилотах дальнего плавания не было, как не было и панцирей конкистадоров. Рабочие одежды первопроходцев украшали нас. Дух Магеллана, Марко Поло и Миклухо- Маклая витал над нашими головами. Циолковский провидчески улыбался, а Чеширский Кот, мастер телепортации, тёрся пушистым боком о ногу Рани Пиллай и ревниво пофыркивал на Марта Айвазова. В отличии от Кота, им предстоял долгий и трудный полёт в неизведанное.
— На пороге Нового мира и Эпохи женщины начинаем прокладывать путь к дальним мирам для всего человечества! Первые вехи установят Пиллай и Айвазов! — Командир редко говорил на такой высокой торжественной ноте, но грандиозность события требовала мощных аккордов.
Экипаж в этой вылазке Венеры не достигнет, но разведка условий полёта необходима. Я был горд, что именно Рани первая поведёт катер в таинственную межпланетную стихию. Март отличный штурман и надёжный товарищ, так что повода для беспокойства нет. Но в сердце, где-то глубоко за гордостью и любовью покалывала острая игла… Рани, уловив мою тревогу, заглянула в глаза и шепнула: Не волнуйся, всё будет хорошо! А русалок так и не показал. Вернусь — не отвертишься! Её заразительный девичий смех ещё долго звучал во мне… Уже исчезли из вида габаритные огни катера. Провожавшие пионеров-первопроходцев разошлись, горячо обсуждая предстоящую работу. Командир, положив руку на моё плечо, молчал, глядя в Беспредельность. От мысли о бесконечности пространства, воплощений без счёта и нескончаемости труда, стало легче на душе. Игла тревоги затаилась до времени…
Задача первого экипажа проста. Рани выводит катер за пределы влияния Земли, а штурман Айвазов устанавливает координаты вешек или маячков, которые будут единственными ориентирами для остальных. Так постепенно, вылазка за вылазкой, разведчики геодезисты проложат надёжный маршрут сначала к Венере, а потом, и к другим высшим планетам нашей солнечной системы.
— Какая же она прекрасная и хрупкая! — не сдержала возгласа Рани. Вся группа пришла в радостное оживление. Центр управления полётами впервые был так востребован! Оно и понятно — событие!
— Установил первую вешку, — сообщил строгим голосом Март, стараясь скрыть волнение. Зачем? Наше волнение зашкаливало, лишь один Владыка К. Х. был внешне спокоен.
— Начинаем удаление от видимых глобусов Земли и Луны. Март проложил курс, импульс Луны почти неразличим на экране, Земля пульсирует, но сигнал скоро исчезнет. Будем искать излучения Венеры. Не забывайте выставлять маячки.
«Степь, да степь кругом. Путь далёк лежит…», — вот так, ни огонька, ни лая собак, тропку и ту не протоптали.
Ночь. Лишь Солнце светит единственным светочем, но как вычислить местоположение Венеры?
— Начинаем удаление от видимых глобусов Земли и Луны. Март проложил курс, импульс Луны почти неразличим на экране, Земля пульсирует, но сигнал скоро исчезнет. Будем искать излучения Венеры. Не забывайте выставлять маячки.
Связь прервалась внезапно. Без объявления причины или причин! Космос только неучу кажется пустынным с редкими вкраплениями звёзд. Но помимо очевидности существует действительность, наполненная переплетением всевозможных состояний материи. На частоте Альбатроса прошёл мощный перекрёстный сигнал и спутал в клубок всё что попало «под руку». Нужно было что-то немедленно предпринимать! Вдруг они сбились с курса и удаляются в сторону Сатурна, с его страшными кольцами-жерновами или ухнули в каверну Гора-В ерника и скребут мачту, чтобы призвать спасительный вихрь энергии.
— Дхармик и Самир Шэр летят вместе впереди. Все остальные экипажи друг за другом. От последнего маяка на расстоянии видимости строитесь цепью. Повторяю! На расстоянии видимости! Прочёсывайте пространство, заглядывая под каждый астероид. При отсутствии связи используйте сигнальные фонари. Ранджит останется со мной на базе. Все по коням! —Владыка уже вызывал Альбатроса, вновь и вновь…
Самир занял место второго пилота, мне оставалось занять единственно свободное кресло командира. Делить чины было не время, тем более, что я отлично понимал поступок друга. Попади в беду его избранница, я бы тоже уступил ему белого коня. Ранджит тем временем дал команду на старт и катера один за одним взмыли вереницей белых лебедей спасать сестру Рани и брата Марта.
Маячки редкой гирляндой поблёскивали в пространстве. Самир не выпускал штурманской линейки из рук, время от времени делая необходимые расчёты. Задолго до последней вешки он обнаружил место где Март сбился с пути, уводя катер влево от нужного курса. Мы миновали последний маячок. Чуть дальше от него займут своё место остальные экипажи. Держа строй, начали внимательно осматривать прилежащее пространство. На земном плане виден, скажем, метеорит, а в тонком мире он окружён разрежённой материей, своего рода кисель — вязкий и липкий. Попади в такое облако и завязнешь в нём как муха в сиропе. Клубки энергии словно скрученные из колючей проволоки, лабиринты туманностей и газовые коричневые тучи — накроет и прощай солнце.
Самир первый увидел луч сигнального фонаря! Пропавший катер был недвижим и без видимых повреждений. Просто стоял припаркованный у вселенской обочины. Всё ещё в неведении осторожно направляюсь к месту стоянки. «Что-то не так! Тик-так!» — застучало в висках. Самир жестом попросил остановить «лебедя»: Не думаешь ли, друг, что лучше ножками добраться до наших? Неспроста они остановились. Связь отсутствовала. Экипаж Льва Корнелия и Натана Харриса остановился вслед за нами оставаясь в пределах видимости. Я, по возможности соблюдая осторожность, двинулся к «лебедю» Рани. Уже вблизи катера почувствовал изменение в плотности среды. «Лебедь» попросту завяз в сгустившейся почти прозрачной массе.
Видели бы вы глаза Рани, когда она поняла, что я не мираж и не сон. Самир подозрительно вовремя замешкался в двух шагах от меня. Марту было не до нас от стыда. Ничего, пусть посамоедствует, впредь будет придерживаться главной дороги. Впрочем, вполне уютное местечко этот тупик Айвазова. Где-то слева от шоссе, что на Венеру.

Коралловые бусы
 
         Сквозь ажурную стену «кораллового рифа» струился свет Венеры, наполняя шоссе Энтузиастов эфиром, осязаемым и радужным, как пыльца на крыльях бабочки. Вот он край ойкумены Милосской. Владыка остановил «белого лебедя» у незримого порога мира, более высшего, чем наш — земной.
Оставались позади: потерянные в штормах вешки- маячки, тупик Айвазова и лабиринт Иверса-Полански. Прокладка маршрута, названного общими усилиями — шоссе Энтузиастов, сплотила группу. Общинный уклад позволял иметь личное пространство, время на самообразование и посещение всевозможных запасников в архивах Акаши — хранилища тех самых рукописей, которые «не горят». «Даная» Рембранта до ожога кислотой, архитектура Пальмиры, закладка тайника под лапой сфинкса, второй том «Мёртвых душ» и рукописи Синеки и Овидия. Виманы атлантов и солнечная улыбка Кришны — царя и Учителя! Как я любил играть у его ног разноцветными каменьями, выкладывая одно из тысячи имён Вишну, и слушать быль о том, как пятилетний Дхрува — непоколебимый в молитве, стал Полярной звездой. Моё чувство к Рани Пиллай росло наполняя сердце светом и радостью, трепетом и нежностью, силой и уверенностью птицы, летящей к родному берегу. Любовь к девушке давала лёгкость широким крыльям любви к Иерархии Света, к Владыке К. Х.
— За поворотом будущее — великое, полное трудов! Самоотверженность, взаимопомощь и следование за избранным Учителем — вот наш путь, брат Дхарма Пурва! Знаешь, ведь это моя родина! Очень давно мы были позваны помочь Земле… Много воды утекло по Млечному пути с тех пор. Созвездия изменили местоположение на небосводе Земли, только твой любимец Дхрува всё ещё на своём месте славит Вишну!
— Владыка, каков он, мир Венеры?
— Прекрасный, опередивший и Землю, и Марс. Скажу одно — это мир полётов. Летают все, даже рыбы!
Моё внимание привлекла ветка «коралла». Сувенир на память для легкокрылой вдохновительницы и музе полётов в уплотнённом теле, диве озера русалок — моей Рани был найден! «Белый лебедь» круто взмыл в светящемся эфире и, сделав красивый вираж, стал
планировать в неизвестность…
Там даже рыбы летают…
 
        Пять дней по ту сторону
         (рассказы очевидца)

Стерва длинноногая или поминки поэта

— Не знаю, как у вас, а моя муза, та ещё, стерва! — скулил Лисипп Мусорских, сидя за поминальным столом справа от Яшки Фельдмана, напротив Зины Яновны Кнопп- Чайка и в двух шагах от моего портрета, увенчанного довольно широкой чёрной лентой — траур у них который день, видите ли!
Вон у Влада Тригубовича нос уже сизый от «самиздата», подаваемого под видом «Hennessy». Времена трудные настали — поэт — давно уже не профессия, поэтому «михалковские» тиражи, даже, сыгравшим в узкий ящик, не грозят манной небесной… Не то, что золотой телятиной в каком- нибудь забуревшем «Максиме» ещё при жизни автора.
— Сте-е-ерв-а-а, — канючил Лисипп Егорович, подперев щёку свободной от стакана рукой и озонируя окружающее пространство «дивным ароматом» недержания, не только словесного, уверяю вас. — Длинноногая… Обнимет и в самое ухо своими губищами накрашенными шепчет, строку за строкой! Да, так гениально, что Самому нравиться! — показал указательным стаканом куда-то вверх, чуть расплескав содержимое в рукав толстовки. (Сами можете представить, что может нашептать, пропахшему мочёй, накаченная силиконом муза…) Икнув, продолжал, скосив до краёв налитый взор в мою сторону: «А наш-то, выделывался всё… То стихи- не стихи накрапает, то поэму, а напоследок на сонеты потянуло Вильяма, нашего Шек… шекке… Шекспира! На венок… ха-ха! Вот на котором? (Попытался, всё на той же руке со стаканом, посчитать, написанные мною, венки сонетов, но безуспешно) На последнем и, того — накрыл поляну!
Обижаться на старого маразматика, будучи портретом, не хотелось, да и честно сказать, моё сознание уже несколько минут занято совсем другим…
 Отсутствием и уже довольно долгим того «Самого» и смазливой простушки Лины Райской. Лунный Бражник не пропускал ни одной юбки, мелькнувшей на его крымском небосводе. А тут юбчонки почти и не было, так — фикция для близоруких. На кладбище, когда меня у могилки на две табуреточки поставили, попрощаться с братией писарской, Лина, возьми да наклонись, ремешок поправить или Бражника подразнить… Муза — свидетель, чуть не привстал во гробе, но сдержался! Но, глаз задёргался! Правый.
И, вот теперь, вместо того чтобы вприглядку пить свои сто грамм, занюхивая чёрным хлебом и пускать слезу умиления от воспоминаний братии о себе покойном, не нахожу астрального покоя. Осталась одна зацепка — жест Мусорских! Вот же, глазастый, углядел ведь как-то, что Лунный писака повлёк юное создание на второй этаж заведения и, отнюдь не стихи о невесомости читать ей там собирается!
— Сте-е-ерв-а-а, — заблажил подозрительно знакомый голос. Батюшки мои! Да это же мой лучший друг, Поэтище непутёвое, Лунный Бражник! А денёк-то, удачно складывается, а ведь ещё не вечер!
 
Мадонна у Ажурного моста
 
      Ну и толкотня! Ни одного свободного пьющего в баре. Вокруг каждого, пихаясь и сопя, вытянув губы трубочкой для коктейля, вьются развоплощенцы, так и норовят утолить жажду. Комариная свадьба какая-то! Впрочем, о свадьбе не будем… Знаете ли, там картина не лучше! Хотя «в домах Ландона и Порижа о вкусах не спорят». Кто-то даже удовольствие получает выставляя любовные утехи напоказ. Будьте уверенны, голодные и жадные до плотских удовольствий развоплощенцы повсюду следуют за вами, пуская астральную слюну на ваш стэйк или в декольте! Мне же ясно одно — завтракать буду уже в новом теле! А пока: зубы на полку, фривольные желания в кладовку… Одним словом: «Обломись, низшее Я!»
Решено, облачаюсь в чистые и возвышенные одежды, пройдусь по набережной, поэт я или кто?! Может, перехвачу чего духовного на ночь… Выбор для ищущего эстета в Астрале неограничен: от Сохо и квартала Красных Фонарей в Амстердаме до Карнеги-холл в Большом Яблоке и концертного зала имени Арнольда Каца в Новосибирске! Тесен Эрмитаж? Так за углом Лувр, а чуть левей — Прадо! На осиротевшей душе «кошки скребут»? Это лечится только Поэзией… Пожалуй, и я навещу астральную страничку любимых авторов. Нет, нет, не рейтинг Стихиры, Боже упаси вас шутить такими вещами… Ахматову перечту — Анну, и Михаила Михельзона!
Первое, что меня сразило, походка! Шажок — короткий, но не семенящий, наоборот, как будто парит безо всяких усилий; фигура… — во-вторых? Пусть будет, в-первых! Так вот фигура — само совершенство! Подробностей не ждите, не в моих правилах! Волосы, глаза и лицо… Даже не надейтесь… Не выдам, не отдам… Только мне! Святое — только мне! Зря, что ли умирал позавчера?.. Да и сегодня, бестелесный, натерпелся пока не оставили в покое, обложив напоследок венками!
Хочу поравняться с незнакомкой, уже бегу, а она всё ещё недосягаема, плывёт или скользит впереди прекрасным миражом, Фата- Моргана воистину. Начинаю судорожно вспоминать строки о любви — пусто! Делаю попытку мысленно оказаться рядом — будто наши тела рука об руку находятся на высоком ажурном мосту! — Давай назовём его «Вечным», — не могу отвести взгляда от её глаз, всё же оказавшись рядом. — Хочешь остаться здесь навечно? — смеялись они, серые и бездонные… — Если с тобой, то да!
— А без меня?!
— Без тебя меня уже нет… И моста нет… Есть лишь безумец, влюбившийся в иллюзию, красивую, но иллюзию! — я не узнавал себя, будто тот, прежний грубоватый реалист, исчез без следа, открыв миру более утончённого романтика. Сферы зазвучали так, что «Стейнвей» показался бы неуместной детской погремушкой в симфоническом оркестре Вселенной. Мы стояли, взявшись за руки, и Миры окружали нас сияющим коконом… В многоголосье галактик вплетали голоса-лучи пульсары, туманности мягко басили… Свет звучал, переливаясь всеми цветами, падал с высот и вздымался ввысь, расточая благовония материи Matrix! Высшая радость окружала нас, даже Время замедлило шаг — о, оно, как никто другой, умеет ценить вот такие мгновения! Слова нужны там, на Земле… Здесь же, в центре нашего мироздания, Сущее развернулось панорамой событий: от глубокого прошлого до далёкого будущего!
«Мы с тобой были вместе всегда!» — потянулся огнями пламенного сердца к своей Мадонне, но она, чуть сторонясь, начала торопливо говорить: «Знаешь, наше название вполне подходит к этому, уходящему за горизонт, мосту», — её глаза уже не смеялись. Близкие и знакомые глаза… (Я ещё услышал, как Время, вздохнув, пошло прочь, отсчитывая обыденные секунды) — «Но тела и здесь не вечные. Пообещай глубоко в сердце помнить эти вневременные встречи!» — добавила она, медленно растворяясь в эфире.
— Я буду искать тебя, там, на Земле!.. — кричал в безмолвные Небеса, напрасно стараясь разглядеть сквозь ажурный мост мою Мадонну… Оставалась лишь сладкая боль в сердце… обещая помнить…

Саломея благодатная

До рассвета бродил сам не свой, с шага лунатика переходил на полёт влюбившегося голубя, повсеместно натыкаясь на разные сущности. Астральному сонму не спалось, впрочем, сознания моего вся эта призрачная свистопляска не затрагивала. Сознание курило фимиам послевкусия свидания, било в колокола сердца, не в силах прервать хрустальный звон Любви!..
«И это пройдёт» — Грубый рёв заводских гудков Чистилища «третьим звонком» стучался в мои барабанные перепонки — напоминая: «Пора на взвешивание!» По виду отставной гусарский корнет влажными глазами газели деловито осматривал вновь прибывших, каким-то телепатическим образом считывая информацию о каждом из нас, и привычным жестом дворника отправлял в весовую. Почти физически ощущая гусаро-дворницкую длань чуть пониже поясницы, я оказался у аптекарских весов с довольно вместительными чашами. Чиновник, старающийся изо всех сил походить на апостола Петра, перстом указующим направил меня, со всем содержимым внутреннего мира, в правую чашу от себя. «Правду! В глаза смотреть!» — повылазили назойливые киношные штампы из углов полукруглой залы. В левую чашу персонификатор Петра бросил пару щепоток соли крупного помола, и установилось равновесие, явно не в мою пользу. «Вот она моя жизнь!» — отчаялся я…
Отчаивался, впрочем, недолго. Вдруг началась броуновская суета, белые воротнички что-то искали в пухлых папках, роняя содержимое на кафельный пол, подняв, торопливо запихивали, не помня куда! «Нашлись!» радостно заверещала хорошенькая секретарша Петра. Тот собственноручно водрузил десяток увесистых папок в левую чашу, и я взмыл под сводчатый потолок. Отсюда хорошо читались надписи на папках, да и свой почерк узнал легко… Стихи! Мои стихи! Вот когда пригодились!
Псевдоапостол что-то написал в сопроводительном «бегунке» и я, чувствуя себя уже бодрее, занял место в очереди за бычьим затылком на широкой спине, по-видимому, борца-вольника. Радость переполняла, — рукописные груды, так и неизданного при жизни, пригодились всем своим солидным весом! «Молчание — золото»… «Неизданное — золото»! Полновесное, высшей пробы, сбербанк чистилища принял по самому высокому курсу и возрадовался! Обладатель мощного затылка, видимо почуяв странные колебания за спиной своей ауры, сделав полуоборот, предупредительно пробасил: «Папаша, пожалуйте вперёд!». «А может это слава? Известность?! Нет, нет, молодой человек, спасибо!» — поблагодарил я развоплощенца. Очередь вела к монстру «Кентавр-3», собранному из кино и рентген аппаратов, а желания увидеть некоторые гадкие события, законченной намедни жизни, не было и в помине.
Здоровяк, крякнув, выбрался из аппарата. Посторонним кадры его скудной хроники не видны, «врачебная тайна» видишь ли, да, и кому это интересно. Все шли, как на приём к стоматологу, нервно теребя в руках «бегунки».
«Не нужно отводить взгляд, не поможет, перемотаем назад и ещё раз посмотрим!» — строго сказала Саломея, уютно расположившись за пультом чудо-рентгена, и, подобрев, вкрадчивым полушёпотом добавила: — «Хотите, посмотрим вместе?» Ошалелый, я выскочил за пределы славного заведения очистки. Ну и контора! Судя по увиденному на экране у красотки Си-си, завис я здесь надолго. Где прачечная? Поэму за прачечную! Хотелось немедленно отмыться от давно забытого содеянного! Культурный человек, Homo Russomoralikus! Жук навозный!.. Одно утешение — непьющий! Итак, начало положено, благодаря написанным стихам и кое-каким добрым делам перевес в мою пользу! Завтра будет готова распечатка грехов, требующих изживания в тонком мире. Может «радости» адовы минуют раба книжного — отмоюсь здесь, в очистке — Саломея — женщина благодатная…

Искушение
 
Очередь продолжала вползать в конторскую мясорубку, но я, будучи уже взвешенным, просвеченным и оставленным в покое до завтрашнего побудительного гудка, в раздумье наблюдал за монотонным процессом поглощения. Задуматься было о чём…
Казалось бы, физический мир должен был мёртвой хваткой бультерьера держать мои чувства и эмоции, не отпуская ускользавшую жертву, но во мне ничто не отзывалось, хотелось верить — дверь закрыта и ключ потерян!
Экскурсия в ад впечатлила настолько, что желание попасть туда, даже на пятнадцать суток, было пресечено на корню! Но! Оставалось одно «но» — увиденное в аппарате Саломеи, в этом зорком «Кентавр-3». Если бы каким-то образом распечатку греховных деяний в моём личном деле удалось засветить или заменить на безвредную фильму о прогулке по парку под луной… Вкрадчивый голос дивы продолжал звучать в переулках озабоченной спасением души: «Хотите, посмотрим вместе»… «посмотрим вместе!.. Хотите?»… «Хотите… вместе»… «Конечно, хочу!» — восторженно кричала душа в ответ, опадая листопадом поцелуев на обнажённые плечи, шею и грудь танцующей Саломеи. Дух мой негодовал на эту сладкую парочку, но силы были неравны — Душа, как мать спасающая дитя, готова была на всё! А я — дитя, тонкая форма, сформированная земными мыслями, эмоциями и поступками, мог следовать только по пути, начатому там — на Земле. Здесь же летим по выбранным траекториям, пока не исчерпаем энергию, накопленную на земной ниве. Мой аккумулятор буквально фонтанировал энергией в направлении джаз-кафе. Не встретив сопротивления с моей стороны, душа указала на угловой диванчик. Почему бы и нет! Когда-то сам с бас гитарой в руках, в ущерб поэзии, часами посиживал за пюпитром с нотами, доводя супругу до кипения. Этакий Рэй Браун местного разлива, сменивший контрабас на более удобную гитару.
Зазвучало фортепьяно — неожиданно и тихо. Большой и грузный чёрный музыкант извлекал невероятно красивые звуки из глубин инструмента, едва касаясь клавиатуры. Пальцы, способные согнуть монету, парили над чередой белых и чёрных клавиш, безошибочно выбирая нужные. Вступил контрабас, длинные басовые струны низким и мягким голосом подчёркивали начало такта и слегка свинговали, раскачивая уютную атмосферу заведения. Барабанщик подхватил ритм и, легко касаясь инструмента металлическими щёточками, начал шаманить… Казалось, что стены, обстановка, сами музыканты и посетители, стали струящимся миражом над раскалённой поверхностью пустыни. И, будто уловив эту мысль, трио заиграло «Караван». Потянулись навьюченные верблюды, осоловелые от их монотонного движения погонщики, заиграла флейта пустынного ветра. Музыка рождала мыслеобразы…
От шатра, сбросив медицинский халат, направлялась в мою сторону Саломея. Из одежды на ней оставались газовые шаровары, пояс с позванивающими при каждом движении бёдер монетами и что-то лёгкое на ногах. Роскошные волосы струились по плечам и груди, ничего не скрывая… Дитя оазиса! Душа потирала ладони, сводня! Её план начинал воплощаться, обретая пугающую реальность. — Угостите знакомую даму шербетом, — почти чёрные библейские глаза пронзили меня до ремня. Неуловимое движение бёдер, пересчитав монеты, приковало взор раба своего к лону юной танцовщицы. Душа повизгивала от восторга! Всё шло, как по маслу… Мужчина — воск в горячих ладонях женщины; «Она же, чувствуя своё превосходство, подобно скульптору лепит, лепит и лепит! А потом недоумевает: «Куда мужики настоящие подевались!» — это уже
Дух, голосом вопиющего в пустыне, о своём, высоком…
— И шербет, радость очей моих! И я, раб желаний твоих, возле ног твоих… — затараторил восточную ахинею, павший в глазах своих. И, тем не менее продолжал: — Что привело столь прекрасную деву в мои объятья? Чем вызвана радость лицезреть красавицу Саломею в столь приватной обстановке? (Смотреть в сторону Духа не смогу уже никогда). — Одиноко молодой женщине и не уютно. Работа, немудрёный быт и воспоминания, — печально улыбнулась она, вызвав сочувствие и желание обнять.
— Обними меня, так как можешь только ты! — сразила наповал заезженной книжной фразой. Помните, выше говорил: «Мужчина — воск»? Мягко говорил… Но обнял так, как мог — со всем теплом и дружбой на какие был способен, лишённый физических причиндалов. Саломея, лишённая того же, удовлетворилась братскими объятиями.
Умиротворение, снизошедшее на нас, могло продолжаться вечно! Но злополучный гудок доменной печи Чистилища разодрал занавес шатра, давшего приют, может быть двум самым покойным душам этой ночью.

Изгнание из рая
 
      В облаке пара, лязгнув колёсами, локомотив времени тяжело тронулся с места. Веснушчатый машинист, сверкнув лучезарной улыбкой, покатил планеты-вагончики по спиральному серпантину узкоколейки в светло будущее. Наше же будущее было неопределённо и туманно.
— Оболгали, Ироды! — вывела меня из созерцательно-овощного состояния Саломея: Усекли невинную голову Иоанна и начали сэлфи делать! А я, жалея Крестителя, утолила печаль бокалом вина, да по малолетству и опьянела. А они, Ироды, возьми, да и сунь в руки блюдо с головой несчастного! Вот так, тогда ещё дитя и ославили! Вот теперь здесь между раем и адом подвизаюсь в очистке, будь она неладна!.. Обняв за плечи несчастную, подумал: «Хорош орёл! Сам-то чем лучше иродов иерусалимских, да хамов ханаанских? Подкатил к хлебнувшему лиха созданию и гну тлетворную линию души! Нет, пойду честно искупать поступки неправедные, будь что будет!»
— Забери меня отсюда, не знаю, как, но сил моих нет… Вон очередники, кто в адские рудники, кто в кущи райские — идут ведь, на месте не стоят. А тут — эпоха застоя, болото! Сейчас пойду и сотру твои грехи! Вырву страницу, и будешь чист, как младенец! Да плюс взвешивание твоё победоносное. Давно таких не было! В раю сегодня же будешь! Замолвишь там слово за несчастную Саломею, может и меня отпустят?..
Каким-то образом душонка опять вывернулась наизнанку, но своё получила… Слаб человек, сдался на милость судьбы: «Будь по-твоему. Рай, так рай — лишь бы не в ад!
 — Опаздываем … Бегом в рентген - кабинет за описанием фильмы и в суд, рысью! — напутствовал дворник гусарский, не пожелав тратить на меня свой коронный жест. Увидеть Саломею на рабочем месте удалось лишь мельком, глаза на одно мгновение блеснули и тут же потухли… Неизвестность снедала и её! Ничего, скоро всё прояснится, по крайней мере, для меня. Карточку диспансеризации вручила сестра, сунула холодно в руки, как банкомат свой чек банкроту, и я пошёл по длинному слабо освещённому тоннелю. Было тихо и страшно, даже киноштампы стояли верстовыми вехами — строго и молча… «Оставь надежды, входящий!» — слегка добавил оптимизма лозунг, нацарапанный ржавым гвоздём слева от входа в судилище. Смекалке нашего народа не перестаёшь удивляться, а в том, что гвоздь пронёс наш человек, сомневаться не приходилось.
За столом сидела тройка. Женщина справа, мужчина слева и Женщина Председатель с лицом французской революции. У мужчины, кстати сказать, физиономия русского бунта. Третья просто улыбалась — лучше бы она молчала. Что бы хоть как-то унять волнение (это мой первый побег, на всякий случай), пытаюсь определить:
кто же из них озвучит вердикт — «Ад» и кто — «Рай»?
Улыбка Ужаса — скорей всего вещает в «Ад» ибо страшна как смертный грех. Но и Русский Бунт — не приведи, Господи — тот ещё подарок! Председатель — три к пяти, что направляет в «Рай»…
«Встать, суд идёт!» — прозвучала замыленная фраза, стянув моё горло верёвкой. Рот открыли все втроём: «Именем народов двух миров, такой-то и сякой-то, приговаривается к …» — женщина- улыбка закашлялась в самый неподходящий момент — «двухгодичному лечению в санаторно-курортном комплексе «Райские кущи». Приговор обжалованию не подлежит» и дальше: «бла-бла-бла»… Нервы — скрипичные струны — вот-вот лопнут! Скорей же головы чугунные!
— Вам сюда! — сказал мужчина-бунт, указав на скромно-кованную дверцу ведущую в тенистый парк. Ноги шли сами, я же был в невесомости и прострации от предстоящего события! Калитку действительно вежливо распахнул Пётр, увесистая связка ключей приветливо позвякивала в его деснице.
Вас когда-нибудь варили в кипятке? Макали в ледяную воду, а затем опять в кипяток? Это ничто по сравнению с криком за спиной: «Держ-и-и! Уйдёт, паскуда!» Толпа из очистки, возглавляемая псевдо Петром, неслась селевым потоком по моим стопам. Райскую поляну вытоптали в единый миг. Пару яблонь сломили на дубинки в два счёта. Скрутили меня быстро и профессионально. Белая шёлковая сорочка оказалась впору, рукава, видимо, чтобы не волочились по небесам, завязали на поясе тугим узлом. Тащили, не заботясь о коленях, — судьба моя была предрешена!
Ворота ада впечатляли эксклюзивом. Князь Мира сего не поскупился на сусальное золото, да и на прочие цацки олигархов. Но поворачивать к ампиру безвкусицы не стали, волокут мимо! «Куда мимо-то!» — почти по-японски захрипел я, но смолк. Навстречу под руки вели Саломею, заплаканную, в разорванном местами халате, но гордую и не согбенную.
— Дайте попрощаться, Ироды!
— Не зачем! Единоутробные теперь будете! — скалился побитый персонификатор. На лбу его краснел чёткий оттиск одного из ключей неподдельного Пётра.
— Спасибо, за билет в рай, сестра! Мне там не понравилось — суетно!
Нас тем временем поставили у полукруглых желобов и стали ждать. На ажурной консоли с наспех прикрученной к ней табличкой «Аквапарк» загорелось табло. Начался обратный отсчёт… «Обратно не спешите, не ждём!» — напутствовал гусар и на счёт: «ноль», его тяжёлая рука нежно направила меня во чрево земной матери.
— Я буду искать тебя, там, на Земле!.. — напомнила сладкая боль в сердце…  Чуть  впереди  и справа, радостно встречая  свежий  ветер,  скользила  сестрёнка  Саломея.
Д е н ь  о б е щ а л  б ы т ь  н е с к у ч н ы м!
 
                Изумрудная лихорадка
          
Мешок инкассатора
 
    Драгоценные каменья, как горох сыпались из ладоней и, падая мимо мешка, рассыпались по пещере, вспыхивая в свете факела! Пот заливал глаза, Гамлет смахивал его рукавом, досадуя на потерянные мгновенья. А вдруг они уже возвращаются? — обрывалось сердце… Счёт времени потерян с того момента, как сокровищница открылась обомлевшему Арутюняну.
— Сазан, откройся! — повторил он подслушанную фразу и ключ к несметным богатствам банды оборотней- полицейских, повернулся в замке входной двери. — Сазан, говорю, свежий попался. Пришлось отдать последнюю пятисотку.
Голос жены стучал спецназовской кувалдой по вискам, едва проснувшегося Гамлета. Он изо всех сил пытался понять — куда делся мешок с его рубинами и изумрудами… Ладони предательски пусты, голова тоже. Даже армянское радио молчало со стены, отключённое за неуплату. Гамлету хотелось выть. Давно хотелось выть верблюдом! На том тоже возят инкассаторские мешки с «зеленью», а кормят колючкой. Гамлет Арутюнян работал водителем- инкассатором в банке «Сахара».
— Дорогой, сахарница пуста! Совсем! У нас гости были, да?
Гамлету захотелось завыть: «Колючки верблюжьи с сахаром ел!». Но он только обречённо махнул рукой…
Рука из последних сил — плетью рассекла жизнь четы Арутюнян надвое. На серое до и сейчас… Сейчас оказалось стандартным инкассаторским мешком, наполненным под самое широкое горло каменьями!
— Нуца, Нуца! — только и мог шипеть разоритель кладов, водитель с двадцатилетним безаварийным стажем.
Жена, с не меньшим стажем управления одной пока никчёмной силой, вошла в спальню. Недовольная и пахнущая речной рыбой, охнула и опустилась на персидский ковёр, древний и выщипанный несколькими поколениями гордого, но нищего рода. — Ара, Гамлет? Ты ограбил банк?
— Женщина, где ты видишь банк? — Гамлет в исступлении вертел тяжеленный мешок. Действительно, на мешке не было логотипа «Сахара»! Не было логотипа и другого банка… Тугие бока носителя сокровища были девственно чисты.
— Думал — сон! Сыпал и сыпал! Горстями черпал и сыпал… Вот, думаю, куплю Нуце шубку норковую, сапоги зимние — финские… Квартиру купим, трёшку. Машину, «Волга» сначала хотел, потом «Мерседес» захотел. Купим у Артура, с Артуром вместе — пусть личным водителем будет, ара!
— Нуца, ущипни, только не сильно, да! — от переизбытка чувств реальность ускользала от южного мужчины.
Входные двери едва держались косяков, сдерживая натиск неслабых, и судя по всему, очень расстроенных людей… Оборотни! — впервые проявил яснознание Гамлет Армянский, — нашли демоны. Но кто навёл? Жена? Но испуг жены был неподдельным… Артур? Так он ещё не заходил за долгом! Демоны, демоны пещеры навели, да? — Во второй раз запросил информацию
Гамлет. Но ответ получить не успел…
Грохот старого будильника спецназовской кувалдой бил по колоколу черепа! Весь в преступном поту, едва продрав глаза, Арутюнян посмотрел на настенный календарь. Улыбка озарила помятое кошмаром лицо: «Двадцатое… Получка сегодня! Живём, да?»
Всё ещё улыбаясь, откинул одеяло и почапал в совмещённый санузел.
По древнему персидскому ковру, выщипанному славными предками армянского рода, катился изумруд размером с бусину. Катился в сторону комода, аккурат между ним и плинтусом. Кто искать будет, да?
 
Плотва озёрная

Двухэтажный барак доживал седьмой десяток, поскрипывая иссохшим остовом и вздрагивая надломленной лестничной клеткой. Каждый входящий, причинял ему неимоверные страдания в поясничной области. Сергей Сергеевич, проживающий в седьмой квартире на втором этаже, был стихийным бедствием, красным уровнем угрозы! Астероид Апофиз казался долгожданным избавлением от его редких выходов в магазин. Сто пятьдесят два килограмма живого веса на подошвах сорокового размера ударами сваебоя отзывались в основании фундамента дома при каждом шаге жильца-экзекутора, садиста с многолетней пропиской. «Таких бы в юрты за сто первый километр мочищенского шоссе или в берлогу к бандерлогу» — жаловался «бабьему лету» старик, поправляя лист шифера, норовивший съехать на глаза.
Вот и сегодня Сергей Нетребко уверенной поступью стенобитной машины направился за провизией. Лестница, каждой ступенью молила о скором снисхождении, предчувствуя, что вес восходителя на обратном пути возрастёт на пару пакетов с разной околосъедобной хренью и на две пэт-полторашки с пивом. Дом Павлова в Сталинграде не знал подобного варварства.
Половицы в пятой квартире, занимаемой четой Арутюнян, неровно задышали. Стресс со скоростью верхового пожара распространялся по ветхому памятнику довоенного классицизма. Изумрудная бусина, казалось бы, навеки вечные закатившаяся за комод, встрепенулась и нежданно освободившись от грубых объятий трухлявой древесины, провалилась в зияющую бездну квартиры Зинченко.
Аквариум как предмет роскоши затмевал жалких конкурентов из окружения Маши. Кровать с панцирной сеткой больше подходила для жаровни, чем для места одинокого сна старой девы. В угловато скроенном шкафу немного было чего, вот только скелета, даже захудысенького, отродясь не находили. Было чистенько, лаконично и уныло. Солнце и то заглядывало лишь на полчаса в самый длинный летний день. Луна избегала заходить сюда на ночь, боясь заразы одиночества. Неолит какой-то…
Бусина всеми тринадцатью каратами грузно плюхнулась в стоячую воду мирового океана квартиры номер один. Уютно расположившись в жерле черноморской раковины, изумруд приобрёл статус невидимки. Теперь аквариум выступил в роли комода из спальни Гамлета Арутюняна. «Храните деньги в сейфах банка «Сахара» — гласила рекламная надпись с календаря времён оных. Маша успешно декорировала им оборванный кусок обоев на стене над кроватью из металлолома. Сейф «Сахары» обладал сверхзащитой от любых не санкционированных проникновений, но старенький аквариум с двумя немыми скаляриями подкупал своей открытостью. Вот я — чист как стёклышко и пуст, как ладонь рублёвского попрошайки.
Заточение сокровища со сметной стоимостью приличной трёх подъездной высотки обещало быть долгим. Как говориться: или барак снесут или аквариум вдрызг и вбрызг! Чудо одно не ходит. Оно ходит с портфелем и букетом гвоздик. Имя конечно того, подкачало… Но для старой девы Маши Зинченко оно звучало завораживающе: Поликарп Палыч Озеров! Маша несколько раз примечала лысеющего блондина, неудачно скрывающего животик за пухлым портфелем. «Напрасно — думала она — и портфель, и солидный живот очень даже соответствовали зелёным глазам озёрного дива».
Судьба, видя её заинтересованность, стала чаще сталкивать одиноких людей. Едет Маша в трамвае на службу и Поликарп Озеров, вот он, на соседнем сиденье. Зашла на рынок, а он навстречу пыхтит с портфелем и полной авоськой в руках. Разве не чудо?
Расписались в районном загсе по-тихому. Друзей нет, денег кот не плакал, а любовь, если она настоящая, вполне обходится тарелкой борща, картофельным пюре с котлетой на пару и сметанной подливкой. Графинчик с огненной водой Поликарп уважал, но без фанатизма, — сто грамм с горкой под праздничный обед и газета «Ордынское викли миррор» на десерт!
Молодые однофамильцы славно посидели за столом, накрытым скатертью в крупный зелёный горошек. Купленная хлопчатобумажная, она дивно подходила к изумрудным глазам мужа. «Мужа!» — ещё несколько раз повторила про себя новоиспечённая Озерова, наслаждаясь фонетическим звучанием слова. Озеров тихонечко поскуливал про себя от блаженного состояния обласканного новобрачного, зависшего где-то между газетой и ложем любви!
Скалярии громко пускали пузыри, стараясь привлечь к себе внимание хозяйки, забывшей кинуть щепотку корма.
— Знаешь Маша, завтра же поменяю аквариум на патефон. Старик Борщевский обожает рыбок! Ты, как, не против? Да и воздух будет свежее. Маша сегодня была не против. Она подошла к отдыхающему на венском стуле мужу и стала жарко, и неумело целовать его, стараясь попасть в губы. Счастливый обладатель изумрудных глаз сдался на милость амазонки. «Патефон завтра! Всё завтра…» — слышал он страстный шёпот наездницы.

Ковчежец    хрустальный

Скалярии были разочарованы родом человеческим. Ночь, кошмарная и голодная, впервые ударила под жабры. Всегда пунктуальная хозяйка так и не удосужилась бросить горсть сушёной дафнии. А теперь, плотно позавтракавший, невесть откуда приблудившийся Полукарп зеркальный, тащит двенадцати литровую юдоль, разместив её на своём брюхе. Он, никогда не испытавший чувство полёта, несёт их на заклание к пресыщенному меломану Борщевскому. Рыбовладелец, решил поменять две живые безголосые души на один патефон. Что ему красота и грация парящих в зеленоватой стихии созданий… Боязнь замкнутого пространства ничто по сравнению с открытыми окнами первого этажа. Оттуда приходит извечный враг аквариумных рыбок, ловкое исчадие ада — домашняя скотина — кошка. Маша на милю не подпускала хитрую бестию, будет ли таковым падкий на спиртное старый настройщик пианино и роялей.
Вот и четвёртая квартира на этой же площадке, в этом же умирающем бараке. Поликарп Озеров ногой открыл входную дверь в двушку Ивана Абрамовича. «Дома? Встречай гостей заморских!» — ёрничал местечковый абориген, издеваясь над приезжими не по своей воле рыбицами. «Что ты глупый пескарь знаешь о нас? Да мы принцессы крови, мелочь ты пузатая», — выкатывая глаза негодовали иноземки.
Из глубины комнаты, шаркая стёртыми валенками, посвистывая носом, вышел хозяин.
— Принёс, — словно не видя в руках Поликарпа аквариума — полуспросил он. Откашлявшись, продолжал скрипучим голосом: — Будь ласка, вон туда на тумбочку около окна водрузи ковчежец хрустальный.
Предупредительно вежливый продавец живой рыбы поставил посуду на указанное место. Облегчённо вздохнув, немедленно заюлил: «Иван Абрамович, будьте любезны, извольте предъявить патефон со всеми принадлежностями, будьте любезны. Жена ждёт не дождётся! Мечтает приобщиться к прекрасному!»
Борщевский, словно аэростат в посудной лавке, медленно развернулся на зюйд-зюйд-вест и поплыл, не отрывая валенок от земли нашей грешной в сторону секретера.
— Милостивый государь, берите патефон и вот вам к нему пластинки Шаляпина и Собинова. Услаждайте слух супруги вашей! — и задребезжал: «Что день грядущий мне готовит?»
— «Нам знать сегодня не дано» — подхватил уже в дверях Озеров, удачно обменявший двух никчёмных пресноводных в стеклянном ведре на чудо-аппарат по оживлению голосов умерших.
— Ну-с, давайте знакомиться, сударыни! — взмахнул щедрой рукой волшебника милый старичок. Что то восхитительно знакомое, со вкусом личинки мраморной инфузории, посыпалось из пластиковой тары с кричащей надписью «Икра севрюжья». Кто даму кормит, тот её и танцует! Ветхозаветная истина расцветила неудачно начавшийся день и затмила зажигательной бразильской румбой всякие сомнения по поводу кавалера ордена настройщиков. Старенький арбузно-полосатый халат преобразился в шитый золотом камзол, валенки, позвякивая шпорами, немного портили бравый вид ухажёра, но и они постепенно преображались в яловые ботфорты. Карнавал — это вертикальное воплощение горизонтальных желаний! Нескончаемый карнавал, по крайней мере пока в банке с кормом дна не видать…
На дне аквариума покоилась неприглашённая к празднику жизни изумрудная жемчужина. Опьянённые деликатесной кормёжкой, скалярии где-то там высоко вихляли хвостами, отдаваясь танцу и новому водяному за щепоть ласки. На её драгоценной душе, как атмосферный столб, лежала тень забвения. «Кто оценит точёные грани, чей взгляд вспыхнет ярче солнца, овладев всеми тринадцатью каратами моего тела? Где он, искатель кладов? Да вот же я!» — страдала невостребованная красавица с приданным. Надежды таяли вслед за грёзами! Пушечным ядром в открытое окно влетел мяч. Ковчежец, сбитым Фокке-Вульфом, завалился на стеклянное крыло и, пронзая тишину мажорным аккордом румбы, рухнул вниз. Разгорячённые танцем виллисы ещё изобразили пару па на высохших половицах и стихли… Несколько ангелов, бывших по долгу службы неподалёку, смяли в руках бескозырки, обнажив бритые затылки британцев. Младший из них по чину и по возрасту, нарушая все законы кармы, ковырнул тупым носком флотского ботинка ненавистную черноморскую раковину и выкатил изумруд на видное сухое место. «Это за Крым и Севастополь!» — мстительно прошипел ангел- русофоб, превращаясь на глазах изумлённых сослуживцев в демона-либерала.
Сердце Ивана Абрамовича давно искало повод взбрыкнуть не по-детски. Борщевский, неспешно рухнул у ног одетого в чёрный фрак рояля и стал без всякого страха наблюдать как разгорается дивным светом изумруд, окружённый осколками аквариума, множась в каждом из них. И вот уже вся овдовевшая комната была охвачена изумрудной лихорадкой.

Сухой лист
    
 Ванька Чижиков не ожидал такой траектории полёта от уставшего мяча. Сколько раз за сегодня он ребром ударной левой ноги посылал его в стену кирпичного гаража Сергея Нетребко. Всё напрасно, забитый мяч летел почти по прямой с упорством осенней мухи на окне. А когда удар всё же случился, то в это самое раскрытое окно он и влетел по красиво изогнутой кривой. Вот это называется «сухой лист»! — Чижиков- Пеле победоносно обвёл взглядом пустырь. Пустырь он и в Африке пустырь — победить было некого. Мяч Ванька нашёл не сразу. Глаза сначала пообвыкли к потустороннему сумраку четвёртой квартиры, затем сетчатка равнодушных к смерти глаз мальчишки стала фрагментарно выхватывать перевёрнутые вверх-тормашками изображения предметов быта. Самым светлым пятном оказались осколки стекла, две дохлые незнакомой наружности рыбки и довольно большая гранёная бусина тёмно-зелёного цвета, но без дырки посередине. Слово «отверстие» пацаны считали ругательным. Чижик зажал прохладную «виноградину» в ладони, так — подержать пока не найдётся мяч. Виновник лежал чуть правей, ближе к окну. Держать его одной раскрытой ладонью и крепко сжатым кулачком было не с руки, но и расставаться со стекляшкой не хотелось. Планов по её использованию не было, но где-то в глубине мальца генная память требовала прихватить находку до выяснения!
Споткнувшись о валенок затаившегося подле рояля старика настройщика, юный похититель вздрогнул и уже собрался было жалобно канючить о старших пацанах, что запнули мяч в окно, но Иван Абрамович оставался в засаде без движения и звука. Гулко шли напольные часы в углу, да сердчишко Чижика забегало вперёд. Ванька стал пятится к входной двери, боясь повернуться спиной к пугавшему его пристальным взглядом Борщевскому. Выскочив из квартиры с подмоченной репутацией, не выпуская мяч из рук, Ванюша ринулся вверх по лестнице на чердак. Там был схрон, тайное место, святая святых, сокровищница уличного бродяги Чижикова. За третьей балкой от входа, слева от слухового окна под слоем шлака, перемешанного с опилками, хранилась жестяная банка из-под чая или монпансье. Малец читать не умел, да и не стремился, а выдавленный золотисто-красный дракон на крышке с ним разговаривал, а не переписывался.
— Вот, смотри что я тебе принёс! Видишь, какая гладкая, и на солнце смотреть можно, как через стекло!
Дракону гладкая и прозрачная понравилась. Ваня ещё рассказал о произошедшем с ним на пустыре и в квартире с разбитым стеклом на полу, двумя рыбками и одним странным старичком.
Стало темнеть, на чердак, потрескивая шифером пробирался вечер. Пришло время убираться восвояси. В перекошенный, вросший в землю родительский дом. Там его терпели, изредка кормили между попойками — воспитывали, одним словом. Чаще матерным иногда отцовским, но тоже матерным. А сестёр и братьев не было… И чердака не было.
Однажды, когда по странному стечению обстоятельств, известному как счастливый случай, все жильцы дома барачного типа отсутствовали по тем или иным причинам, Сергей Сергеевич двинул свои полтора центнера с гаком вниз по шаткой лестнице, торопясь как вшивый в баню. Торопливость не порок, но дом ветеран и инвалид нескольких малых и одной Великой вой н не выдержал резко возросшей нагрузки на опорно- двигательный аппарат и стал падать. Сначала умирающий рухнул на оба колена, обрушив шифер на капитальный гараж Нетребко, помедлив, фасадом вперёд продолжил заваливаться, сминая кусты и скамейки возле себя. Испуганные голуби выскальзывали, отчаянно взмахивая крыльями из-под обломков крыши, серые комочки крыс и мышей кинулись врассыпную с терпящего бедствие корабля.
Через несколько минут пыль осела и из эпицентра, пошатываясь и сохраняя вертикальное положение человека прямоходящего, вышел разрушитель крепостей, бригадир стенобитной установки Сергей Сергеевич Нетребко — теперь человек без места жительства, навсегда похоронивший под обломками изумрудную лихорадку, так и не успевшую заразить «нашего» человека. Строителю светлого будущего незачем болеть постыдными болезнями буржуазии!
А вы, верите в удачу? Который день роюсь в останках рухнувшего столетия и ничего похожего на жестянку из-под монпансье или чая «Огненный дракон» не нахожу. Единственная не конвертируемая удача — это календарь с сакральной фразой: «Храните деньги в сейфах…». Знание о том, где эти сейфы расположены было утеряно вместе с оторванным углом не задавшегося быта Озеровых.
 
                Из рукописи найденной под лапой Сфинкса

Урожай знаменит миллионами тучных колосьев. Каждый колос налит матово-жёлтыми зёрнами. О котором зерне рассказать сегодня? О том, что взошло в низине огромного поля и сполна насытилось живительной влагой кормилицы почвы? Или о том, что упало на пригорке, ближе к жарким лучам солнца, но дальше от достатка и благополучия зёрен, родившихся на равнине? Кому-то не повезло взойти с края поля, близ просёлочной дороги, и его вместе с колосом сломал шквалистый ветер, налетевшей внезапно грозы. О котором из зёрен рассказать? И насколько правдивым будет изложение данного мига, выхваченного из бесконечной книги жизни? Судить не мне и не вам… Судить духу, который вот так прожил одно из своих воплощений… Читайте внимательно, — а вдруг это страница из вашей жизни, прошлой или будущей?!

Линупи ужасный

Линупи прослыл первым дуэлянтом* в Атлантиде, конечно, по ту сторону барьера стоял второй, но он снискал себе лишь лавры жертвы, пусть и первой, но кто упомнит имена всех павших от руки удачливого бретёра?.. Впрочем, если угодно, зовите его Тукоми. Причиной первого хладнокровного убийства соперника была обворожительная дочь одного из реархов* острова Рута — Лула. Как все провинциалы, ищущие лучшей доли в столице, Линупи был тщеславен, напорист и деятелен. И, как никто, беспринципен и меток в стрельбе из пистолета.
Пожалуй, он был красив, что делало его ещё более опасным для окружающих юношей и мужчин.
Лула восхищала каждого, кто видел это прекрасное создание лунного бога, а у того несчастного, кто встречался с её взглядом, она похищала покой. Отныне его мысли витали в сферах, напитанных любовью или страстью и вожделением, в зависимости от чистоты пленённой души… Лунное наследие жаром лихорадки обжигало ясное до того сознание мужчины. На пришлого и амбициозного Линупи чары первой красавицы не действовали. Он сам готов был, нет, не восхищать — подчинять или убивать. Убивать было проще и менее хлопотно. Власть ужаса шла по пятам красивого лицом атланта, расправляя чёрные крылья над ним. Каждое утро начиналось с дуэли, покончив с очередной жертвой выстрелом в сердце, Линупи уже к вечеру начинал поиски новой. Едва обменялись взглядами на людной широкой площади Двенадцати фонтанов; в самой гуще рыночной толпы имел неосторожность оказаться на пути жаждущего крови задиры, и, вот уже несчастный незнакомец, бледнея, получает приглашение на берег Золотого ручья, что течёт в тени оливковой рощи. Известность Линупи росла, словно ступени лестницы слагались трупы… Куда вела эта страшная лестница скрывала неизвестность! Солнце молча продолжало свой путь, закон безмолвствовал, не имея о том прецедента…
Итак, Лула должна либо подчиниться и встать чуть позади будущего мужа, либо погибнуть. Романтик Тукоми, явно лишний в партии столь жестоко разыгрываемой Линупи, пал первым в назидание строптивой избраннице.
Солнце снимало рубиновый плащ со своих плеч, разгораясь для нового дня. Кому-то из этих двух, судьба выбрала смертный жребий и, вот-вот бросит в лицо свой приговор. Линупи солнца не видел, оно поднималось из-за его спины, — в этом был коварный замысел дуэлянта. Так он ослепил Тукоми, так он вставал перед новым противником и к меткости от природы (или от магии?) добавлял яркий и чистый свет Солнца! Кощунство — скажете вы? Важнее, что на это скажет Судьба! Но она бывает медлительна… Или слепа?
Лула хранила цветок как воспоминание о единственном свидании с юношей, пробудившем в её сердце тепло и стремление к чему-то необъяснимо прекрасному, волнующему и трепетному. Второго свидания не случилось по вине вот этого негодяя, стоявшего напротив, и готового по команде секундантов выстрелить ей в сердце. Тёмный силуэт на фоне поднимавшегося из-за горизонта солнца, будто бы смеялся в лицо девушке. На мгновение показалось, что это ягуар приготовился к прыжку — молниеносному и неотвратимому. Лула, сдерживая волнение и дрожь нетерпения, желая скорейшей развязки, всем существом своим ловила каждый звук, слыша даже шорох ткани на рукаве секунданта, поднявшего руку, и готового отдать роковую команду: «К барьеру!.. Стрелять на счёт „три“!»
На счёт «три», чуть опережая события, Лула, целясь в тёмный силуэт противника, туда, где должно быть чёрное ненавистное сердце, лёгким нажатием пальцев левой руки привела в действие тайный механизм. Изумрудная пластина, украшавшая её головной убор, повернулась, и безупречно отшлифованное зеркало ослепило хладнокровного убийцу. Тот, замешкался, выстрел девушки прозвучал на долю секунды раньше. Какого цвета его кровь Линупи не увидел, рухнул всем телом вперёд, словно ягуар, пытаясь дотянуться до жертвы, даже смерть чуть посторонилась под его напором.
Улыбаясь, Лула сделала два шага к Солнцу и затихла… Всё же Линупи был непревзойдённым стрелком.
* Реарх — Просеявший Ликом, высшее должност-ное лицо.
* дуэлянт. Все термины отредактированы согласно принятых в современном обиходе. (от переписчика)

Попутчик

Колёса постукивали на стыках рельс, монотонно отбивая ритм ночного бдения. Не спалось… «С какого-то момента всё пошло не так», — анализировал Аривара Нарихира, сидя в купе слева у окна, лицом по ходу поезда.
Луна, почти полная, выглядывая из-за тёмных ночных туч, делит время на равные промежутки, внося свою лепту в монотонное покачивание вагона. В голове ещё звучал отрешённый голос откуда-то сверху: «Скорый поезд „Новосибирск — Эль- Пасо“ отправляется с первого пути! Пассажир без багажа, ваш вагон номер 9». Он вскочил на подножку, едва тронувшегося поезда, и хорошенькая проводница, одарив дежурной улыбкой, закрыла за ним двери. Как он оказался на перроне, Аривара не знал.
День, как день — обычный, не промозглый, даже тёплый и солнечный для начала октября, чертил свои узоры, роняя жёлтые листья на невзрачный ковёр асфальта. Поэт погулял по парку и полупустым улицам, читая иероглифы на письменах осени. Бессмертному поэту не писалось, поэтому он и бродил, ища сюжета — не сюжета, так того единого слова с которого и начинается творение, искал подсказки от вдохновения.
Долго стоял уткнувшись рассеянным взглядом в окно небольшого кафе… Словно золотые рыбки проплывали редкие посетители между столиками с жёлтыми абажурами настольных ламп; сюрреализм аквариума подчёркивала листва, выстилая песчаное дно золотом. Он выбрал столик у стены, сидя лицом к окну пил небольшими глотками горячий и крепкий кофе, согреваясь и расслабляясь… Вот тогда Аривара Нарихира впервые услышал монотонный ритм вокруг себя. Редкие парочки шелестели в полголоса о чём-то своём; лёгкие шаги официантки, тихая и ненавязчивая музыка джаза заполняли пробелы между ненаписанными строками.
День уходил, оставляя взамен чувство незавершённости, несделанности… Это чувство преследует принца с далёкого детства, заставляя вновь и вновь перечитывать написанные им танка, вслушиваясь в звучание каждого иероглифа, добиваясь недостижимой гармонии. Может поэтому император даровал ему титул «бессмертного поэта»? «Каким образом он оказался на перроне с билетом до «Эль- Пасо»? Где это и зачем ему туда?» — Аривара не знал. Просто принял, как должное. Ритм колёс и джаза звал, завораживая и погружая в иную реальность. Луна отсчитывала такты, колёса делили их на четверти, мысли импровизировали, соперничая с пустотой купе.
Попутчика Аривара заметил не сразу. Он даже не уверен, что слышал металлический лязг входной двери и сухой щелчок язычка замка… Наверное, незнакомец вошёл, когда проходил встречный поезд. Но был ли встречный?.. Неужели бы он не отметил вспышки света и грохота состава, промчавшегося в нескольких метрах от его лица?.. Во всяком случае, вот он, сидит напротив, вдали от окна. Лица не разглядеть из-за широкополой шляпы, да и плащ не добавляет деталей к портрету.
— Я зачем-то еду в Эль-Пасо. А вы? — Кивком головы попутчик дал знать, что он намерен там быть к утру. — Странный день, странная ночь. Не пишется. А вам? — Пожимая плечами, попутчик подтвердил отсутствие вдохновения и у него. — Принц Аривара, Аривара Нарихира, — представился, тот, что у окна, и, помолчав, добавил:  Бессмертный поэт Японии! — Одобрительное покачивание шляпы говорило, что незнакомцу известно его имя и заслуги перед мировой поэзией… Он же, всего лишь начинающий писать традиционные для запада стихи, всего-то в начале долгого пути к мастерству и к истинному озарению гения.
Диалог вполне удовлетворил Нарихира. Значит, не зря прожита жизнь, значит творчество, терзавшее грудь поисками и предстоянием перед новорождённым стихотворением, оправдало его бессмертие! Жизнь удалась, если случайный попутчик знает имя и, самое главное, стихи, выстраданные в одиночестве и молитве… А новые придут, не сегодня, так завтра, обязательно придут и будут ещё прекраснее, тех прежних принёсших бессмертие! «Что же принесут грядущие?» — Аривара повернул голову к доброму собеседнику, и вопрос повис в пустоте… Незнакомца в купе не было. Встречного поезда тоже. «Зачем мне в Эль- Пасо? — продолжил размышлять бессмертный поэт, смутно предчувствуя зарождение нового дня.

Философский камень Дезмонда Стила

«Корень мандрагоры, сушёные лягушачьи лапки, толчёные изумруды, череп повешенного и прочая атрибутика чёрной магии рассчитаны на профанов. К алхимии вся эта бакалея не имеет никакого отношения, разве что огонь будет жарче, но и он должен быть укрощён и строго дозирован. Вот, пожалуй, ключевое слово к пониманию сути алхимии!» — Дезмонд оглядел аудиторию. Удручающее зрелище для амбициозного педагога являли отсутствующие лица старшекурсников Тюменского университета имени Елены Суворовой. «Владыка небесный, и это лучшая группа четвёртого курса, надежда факультета естествознания!» — возмущению мэтра не было предела, но он, помня только что сказанное, строго дозировал выплеск эмоций — лишь жесты стали чуть резче, а голос более хриплым… «Вот ты, Марченко! Юлия, я к тебе обращаюсь! — Стил выбрал её лишь потому, что она блондинка, а значит надежды на удачный результат задуманного им опыта стремились к нулю. Даже тот весомый факт, что она по знаку «Лев», а по стихии «огонь» не давал почти никакой надежды на успех: — Останешься сдавать лабораторную работу. Остальные, идите с миром в дворники!»
Лаборатория находилась на первом этаже северного крыла здания университета. Студентка шла чуть позади, поэтому Дезмонд весь недолгий путь был предоставлен собственным уже утихающим эмоциям. Возникшее было раздражение на молодых олухов, с презрением относящихся к его предмету, постепенно утихло и сменилось на сожаление о необдуманном выборе. Подумать только, самолично загубил опыт, чтобы по-мальчишески насолить, и кому — самому себе! Одна отрада, что отрицательный результат — тоже результат! «Входи, надежда алхимии! — пропуская даму вперёд, съязвил напоследок, уже примирившийся с обстоятельствами, молодой мужчина чуть за тридцать.
Святая святых по последнему слову науки: стекло и хромированный металл, керамогранит и мрамор, свет и простор, и никаких факелов, и крови девственниц! Дезмонд слегка покраснел от последней фразы, пусть даже не высказанной вслух, и посмотрел на девушку. Взгляд серых глаз из-под густых длинных ресниц сразит любого сухаря, тем более на таком расстоянии. Стил сухарём не был, её губы, припухшие и такие доступно близкие, довели победу до логического завершения: крепость сдалась на милость победителя! Впрочем, Юлия не спешила укрепить завоёванные позиции…
— Дезмонд Григорьевич, что же вы не расскажете о предстоящем опыте?
Ошалевший от внезапного озарения, молодой учёный, возвращался с небес на землю, волнуясь и стыдясь внезапно возникшего чувства к студентке, она же моложе его на десяток лет… Откашлявшись, начал с объяснения предстоящего эксперимента. Суть его в том, что в опыте необходимо участие четырёх стихий: золото — «земля», газ — «воздух», сам Дезмонд — «вода» и Юлия — «огонь». Цель проста до гениальности — получение так называемого «философского камня». «А как мы узнаем, что это он?» — живо отреагировала Марченко, проникшись идеей обретения чуда. В каждом из нас живёт романтик- первооткрыватель и искатель сокровищ… Кто сказал, что женщине место на кухне? А Жанна д’Арк, Софья Ковалевская, Елены Блаватская и Рерих?.. Юлии не терпелось встать с ними в один ряд, не из честолюбия — из желания быть полезной этому милому и неловкому от смущения
Дезмонду, ну и человечеству в целом, конечно…
Помещение золотого песка в среду всевозможных газов, совместное наложение рук над ретортой и т. д. и т. п. ни к чему не привело… Юлия вела подробные записи, фиксируя малейшие изменения. Плечи алхимика поникли, уверенность в успехе, возникшая было от вспыхнувшего чувства к юному созданию, стала отступать перед чередой неудач. Девушка почувствовала его настроение, но сдаться? Что-то подсказывало ей, отступи они сейчас, и, что-то неизмеримо большое уйдёт навсегда… «Упущенные возможности не возвращаются!» — увещевал голос чуткого сердца.
Дезмонд Стил протянул руку, чтобы погасить огонь спиртовки, но Юлия остановила его поцелуем в губы. Долгим и страстным поцелуем невинной девушки обретшей любовь… Любовь, которая рождает огонь и воду, землю цветущую и благоухающую ароматами фризий; воздух насыщенный восторгом полёта и эфир невидимый, но такой необходимый в получении «философского камня»… Имя ему дадут позже, а фамилия Стил чем плоха?!

Абсолютный слух

Приходилось ли вам встречать блондина с голубыми глазами и со скрипкой в руках, скажем, в проклятом богом Техасе? Всегда один он разъезжал по территории, нигде подолгу не задерживаясь. Поиграет вечер другой в салуне, скоротает ночь с местной певичкой или просто отзывчивой милашкой, и колесит дальше в своём неприметном фургоне. Кажется, он немец или австриец откуда-то с севера. Иоганн Вайс, определённо, Иоганн Вайс.
Но дело не в нём, просто захотелось похвастаться наблюдательностью и памятью. Дело в неуловимом грабителе дилижансов Эль Койоте! Его имя гремело по всему Техасу, наводя ужас на обывателя. В лицо его никто не знал, а те, кто видел, поделиться приметами уже не могли… Свидетелей он и его банда не оставляли, лишь клочок бумаги с автографом. Весы общественного мнения склонялись, что банда немногочисленна и скрывается в Мексике. Меньшая часть, соглашаясь в числе, настаивала на том, что грабители не пришлые, а местные. За каждым экипажем охрану не снарядишь, поэтому пассажирам оставалось надеяться на божью защиту и на счастливую звезду. Помогало не всем и не всегда. Власти, в конце концов, умывая руки, объявили вознаграждение в пять тысяч полновесных долларов за голову Эль Койота. Остальные члены банды могли быть убиты без освидетельствования. Храбрецов нашлось не много, и действовать согласованно они не спешили. Слишком большой куш застил глаза, лишая осторожности. Смерть нескольких охладила пыл остальных, сколотили отряд из семи человек и стали издалёка сопровождать дилижансы, надеясь на живца поймать банду.
Большой дядя Сэм подвизался на поприще ареста разыскиваемых недавно, но имя успел приобрести громкое. Всегда один, он являлся за вознаграждением с головой, разводя руками, мол, так получилось! Как получилось, жертва ареста сказать не могла, да это никого и не интересовало. Стороны расходились при своих интересах. Вот этот самый дядя Сэм и вышел на поиски грозы дилижансов. Метод его удивил бы внимательного наблюдателя, но кто будет перенимать подобный опыт?.. А действовал он так. Приезжал на станцию к отправлению экипажа с футляром контрабаса, инструмент размещали вместе с багажом пассажиров, и дилижанс отправлялся к месту следования. Большой Сэм минут через десять, не торопясь, погонял своего гнедого за ними. Время шло, а Эль Койот, оставаясь на свободе, то тут, то там, проливал кровь, забирая лишь деньги и драгоценности.
И в этот день, как обычно, чернокожий Сэм сопровождал свой контрабас, на почтительном расстоянии. Частые выстрелы не заставили его ускорить неторопливую рысь гнедого, наоборот, он натянул поводья и, перейдя на шаг, стал чего-то ждать. Видимо судьба пассажиров, а среди них были женщины и дети, Большого Сэма не интересовала… Оба кольта Эль Койота ещё дымились от стрельбы. Со всеми было покончено, оставалось забрать то, что ему причитается по праву сильного и скрыться, как всегда бесследно. Голубые глаза хладнокровно осматривали содержимое карманов и багажа убитых. Если тело ребёнка мешало, он без церемоний, взяв малыша за плечики, убирал в сторону уже бездыханное тельце. Футляр от контрабаса не мог не заинтересовать скрипача. Белокурый грабитель, гадая, — кому мог бы принадлежать инструмент, открыл замки и поднял фигурную крышку… Три пули разорвали его сердце одна за одной! Так вот чего ждал Большой дядя Сэм — чёрная душа! Китайчонок Ли, тем временем, выворачивал карманы Вайса, недовольно щебеча себе под нос. Не оправдал Эль Койот надежды грязной парочки — футляр, по их разумению, он должен был открыть в своём убежище, там, где лежит всё награбленное!

Отложенная плата

Подчиняясь его воле, кости падали будто заговорённые, раз за разом выпадало то число, которое Зафар ибн Джабир мысленно загадал.
— Довольно, ты же видишь, что обмана здесь нет! Суди сам, вот я бросаю кости, и выпадает одиннадцать! — незнакомец, действительно, взяв стаканчик из рук Зафара, встряхнул его несколько раз и кости легли пятью и шестью очками вверх. — Теперь ты! Хочешь проиграть — проси любое число меньше моего; загадаешь двенадцать — выиграешь!
— Хочу, чтобы выпало двенадцать, — проигрывать, даже ничем не рискуя, Зафар не хотел. — Что же ты хочешь взамен, незнакомец?
— Исполнения только одного желания, и не сейчас, когда тебе исполнилось четырнадцать. Я приду, когда ты отметишь сорок девять, тогда у тебя будет, что просить! — пронизывая горящим взором, назвал условие обмена чужеземец. Такие одежды здесь не носили.
«Время летит незаметно, ускоряя бег светила, или Солнце, оставаясь прежним, ни при чём? Это мои дни становятся всё короче и короче, и никакие выигранные блага не помогут отсрочить приближение платы!» — терзал себя ожиданием Зафар, погрузневший и постаревший. Жизнь в пороке и постоянном страхе, что кто-то выкрадет заговорённые кости, или правоверные, узнав, что он тайно играет, нарушая установления шариата, предадут его в руки сурового кади города Куфы, такая жизнь снедала изнутри, лишая радости и покоя.
Тридцать пять лет с того самого дня, когда чужеземец разложил перед ним на выбор три предмета, кости, чашу и плеть, наступят уже завтра… Завтра ему сорок девять, и, что же попросит этот маг и чародей? А может Аллах сжалился над ним, и смерть давно уже нашла незнакомца?.. От таких рассуждений становилось ненадолго легче, но страх вновь простирал над удачливым игроком свои чёрные крылья, и мрак опять обступал ложе богача. Любую из четырёх жён отдам, пусть только пожелает, даже всех за одно желание отдам, не жаль такого добра! Дом? Неужели у нечестивца язык повернётся просить дом?! Новый куплю, ещё красивее и богаче! Лошадей? Наложниц? Золото?.. Отдам часть, откуда ему знать, сколько у меня спрятано?! Сыновей? А зачем ему взрослые мужчины, нет, сыновей он не спросит…
Мягкие персидские ковры заглушают шаги, но эти шаги отдавались в голове Зафара ибн Джабира ударами молота. Сам неотвратимый Рок сейчас явит волю свою! Холодный пот покрыл лоб несчастного, ужас объял его чёрствое сердце тяжкой рукой возмездия, он уже наверняка знал, зачем пришёл гость из прошлого…

Апокриф от Николая

Заговорщик, контрреволюционер… Странные эпитеты для человека чести выбрала судьба! И неловко скомканную смерть, больше похожую на убийство, чем на возмездие за попрание устоев государства. Вспомнился «Овод» Войнович… Феличе Риварес сам творил свою судьбу! Что же, и он искал лавры первопроходца, будучи поэтом, шёл в атаку, желая смерти врагу, но при этом, искренне любя Человека!
Смерть пришла, скрываясь за нелепым предлогом. Он знал — чаша полна, сад камней закончен, стихи написаны, сражения выиграны, даже то, которое ждёт его утром. Знал даже, как всё произойдёт — обыденно и до тошноты отвратительно. Так выносят мусор из дома, потом, умыв руки, садятся за стол и, поглядывая на газетные заголовки, завтракают, чтобы прожить ещё один день — «великолепный и ненужный»
Но, те, кто приведёт лживый приговор в исполнение, вряд ли умоют руки, и в газету даже не заглянут, просто пустят на самокрутки и, попыхивая забористым табачком, будут говорить о своём, крестьянском — важном и насущном!
И лишь один, уронит (не в силах забыть отрешённый взгляд синих глаз расстрелянного), — такие не умирают! Остальные, недоумевая, пожмут плечами, вспомнив как пули рвали одежду и тело очередного бедолаги, и продолжат посиделки, то посмеиваясь над пошлой шуткой, то серчая на непогоду, мешающую начать уборку созревшего урожая.

Приглашение к алтарю

В дверь постучали тихо, но от неожиданности Эллен вздрогнула. Стук повторился, чуть более настойчиво, но он всё ещё оставался негромким. Стучавший явно боялся огласки… Взведя курок, американка, стараясь не скрипеть рассохшимися половицами дешёвого номера гостиницы, встала сбоку от двери:
— Что угодно?
— Синьорина, у меня есть карта, древняя карта! Впустите, я один и не опасен! — свистящий шёпот незнакомца выдавал его испуг. Проскользнув, в едва приоткрытую щёлку, индеец, потрёпанный жизнью и страстью к виски, с порога протянул иностранке лоскут кожи с едва различимыми рисунками. Странная уверенность, что эта женщина не откажется от подозрительного клочка карты и щедро заплатит ему, весь день поддерживала обессиленного недолгой дорогой Хорхе Альваро Коронадо, жаждавшего остаться один на один с бутылкой дешёвого пойла и забыть злоключения последних дней.
Эллен повела рукой в сторону стола и стула возле него. На столе оставался хлеб, немного сыра, зелень и что-то из фруктов, но намётанный взгляд выпивохи уже разглядел на половину пустую четырёхгранную бутылку «Джонни Уокер» рядом с походной фляжкой для воды. Не отрывая взгляда от карты, Элен шевельнула кистью левой руки, старого индейца дважды просить не пришлось, трясущимися руками он старательно наполнил стакан до краёв и глоток за глотком, ёкая кадыком, выпил содержимое, вкушая запахи дыма, скошенной травы и оттенки ванили.
Любовь к археологии с детства определила судьбу Эллен Смит. В двадцатых годах она окончила Колумбийский университет, принимала участие в организованной Музеем американских индейцев экспедиции в Эквадор, провела ряд раскопок здесь, в Мексике, самыми известными из которых явились раскопки в Сан Мигель Амантле. И вот в руках доктора наук, учёного археолога, находится карта сокровищ ацтеков! Предмет вожделения Кортеса и иже с ним. Напрасно «золотая лихорадка» пыталась очаровать душу молодой женщины, её душа давно была очарована жаждой мировых открытий! Золото ацтеков куда весомей находки Трои… Её имя, имя Эллен Смит навсегда войдёт в анналы истории и науки! Она посмотрела на посланца судьбы, тот, положив голову на руки, спал, совсем не украшая своей грязной шевелюрой натюрморт гостиничного стола. Воистину, неисповедимы пути Господни!
Три бутылки с шагающим человеком на этикетке и горстка мелочи вполне удовлетворили амбиции Хорхе Альваро. Крепко прижимая заветный пакет к груди, спившийся наследник золота предков незаметно выскользнул в коридор гостиницы и исчез во тьме мексиканской ночи. Доктору Смит не спалось по вполне понятным причинам. Сомнений в подлинности карты не возникало, жалкие зачатки возражений вроде — это слишком просто, чтобы быть правдой — Эллен пресекала на корню! Жажда открытия захватила её душу своими крепкими объятиями и отпускать не собиралась. Под утро женщина заснула, вдоволь вкусив славы и почестей.
Лаз надёжно скрывался за обычным на вид камнем. А нужно всего-то, подсунув под него руку с восточной стороны, нажать на рычаг. Диего Нуньес следовал впереди, невысокий, но сильный и коренастый он нужен доктору Смит в этом подземелье. Альфредо Санчес присмотрит пока за лошадьми, разбив походную палатку вблизи входа в сокровищницу. Нетерпение плохой советчик под землёй, поэтому Эллен накрепко закрепила конец тонкого, но крепкого шнура на колышке, вбитом неподалёку от входа. Керосиновый фонарь освещал узкий в рост среднего человека проход, спускающийся вниз под удобным для ходьбы уклоном. Ответвлений от основного хода не было указано на карте, не было их пока и в действительности, но шнур Эллен продолжала разматывать, будто чего-то опасаясь. Первая вращающаяся стена обозначалась на карте знаками прямого угла и вертикальной черты. Справа в стене действительно виднелась вертикальная прорезь. Диего Нуньес вставил туда лезвие ножа и две стены, образующие прямой угол между собой, начали поворачиваться по часовой стрелке… Эллен спасло то, что перед манипуляциями Диего ножом, она стояла уже впереди. Прошли ещё, спускаясь глубже и глубже, миновали вторую пару стен, вращавшихся против часовой стрелки, ход постепенно стал горизонтальным и заметно шире. По подсчётам доктора Смит они должны быть на глубине ста пятидесяти-двухсот метров, а за ближайшим поворотом направо их глазам откроется подземный грот, заполненный сокровищами ацтеков. Сердце в груди, волнуясь от предчувствия величайшего открытия в истории человечества, билось всё быстрее…
Нагота Диего Нуньеса не шокировала Эллен Смит. Синяя краска, покрывшая его распластанное на чёрном жертвенном камне тело, была нанесена густым жирным слоем и на её ещё стройное и привлекательное. Впрочем, она оставалась на ногах, чуть поодаль от жертвы и жрецов, державших Нуньеса за руки. Тех, кто не давал ей упасть, она не видела, лишь чувствовала их горячее возбуждённое дыхание у себя за спиной. Диего и Эллен схватили у входа в огромный грот, будто знали и ждали прихода позванных гостей.
Золото действительно наполняло подземелье. Всевозможные изделия, отлитые и скованные из драгоценного металла руками умельцев многих поколений ацтеков, были повсюду, даже их, приносимых сейчас в жертву, щедро украсили. Браслеты и кольца, обруч ему и серьги ей, золотые пояса давили на бёдра, золотые кружева тяжкой рукой смерти сдавливали горло, мешая дышать. Звук барабанов, сливаясь со звуками эха, буквально подталкивал к жертвенному алтарю. Жрец с руками по локти в синей краске вышел вперёд. В правой руке он сжимал обсидиановый нож. Воздев в молитве руки к сводчатому потолку, он испросил у неба позволения на приношение сердец. Барабаны грянули ещё ужасней, и жрец одним движением вспорол кожу на животе несчастного Диего Нуньеса. Переложив окровавленный нож в левую руку, он погрузил правую в трепещущее тело и, вырвав сердце, поднял его над своей головой. Несколько десятков зрителей с восторгом встретили смерть первой жертвы. Сбросив тело с алтаря, жрецы сноровисто и без лишних движений уже современными топорами расчленили останки на части и, разложив по корзинам, унесли с авансцены. Эллен проклинала себя за смерть Диего, задыхаясь, она ждала своей очереди, тошнота от жутких и омерзительных поступков, так называемых людей, подступала к горлу, охваченному золотой вязью украшений. Доктор Смит уже готова была заплатить свою страшную цену за безвестное открытие, когда барабаны вновь возвестили начало пляски с дьяволом… Настал черёд Альфредо Санчеса.

Путешествие Эмиля Хеджеса

С чего началось это путешествие уже и не вспомнить. С чашки утреннего кофе и звонка Марии, пафосного и напрасного. С выбора маршрута, стремящегося к краткости, как стрела к указанной цели. Кто первый упомянул конечный пункт назначения? Внутренний голос, дотоле хранивший обет молчания и вдруг решивший выпалить громко и отчётливо: Шамбала…
Судьба ли, взвесив истосковавшуюся душу, решила, что настала пора крестового похода за чашей Грааля? Или на самой границе сна и бодрствования Вестник вложил в ладони грамоту — пропуск в святая святых! Разве упомнить сейчас, когда всё позади, с которой капли начался долгожданный дождь? Снежинка, упавшая на ладонь и ставшая всё той же каплей, открыла ли очи снегопаду, укрывшему поздние цветы от страха смерти?
Каким было это путешествие? Незабываемым и уже почти скрытым песками забвения от взора сознания. Долгим и, судя по едва пригубленной чашке горячего кофе, мгновенным… Сердце, ещё взволнованно, огромным колоколом напоминало холодному разуму, уютно расположившемуся на старом чердаке вальяжного тела, о свершившемся… Звоня серебром радости о том, что не бывать уже прежнему! Что колосс из последних сил сделает ещё несколько шагов, желая погубить врага извечного — Свет, и рухнет глиняное чудовище, рассыпаясь в прах пустыни, погружаясь в долгое ожидание живительной влаги.
Взрыв телефонного звонка, заставив вздрогнуть, вернул Эмиля в бурное течение нового дня. Тридцать седьмой этаж офисного здания, почти касаясь небес, твёрдо стоял бетонным основанием на земле…

Взгляд

Что может изменить сын менялы и слабой женщины, забывшей, что такое любовь. Быть может и не знавшей о ней ничего, если судить по отпущенному только что подзатыльнику, более злобному, чем те, что сейчас раздают направо и налево римские воины.
Особенно заметен, вон тот, со шрамом на бледном лице. Через несколько шагов он раз за разом старается побольнее ударить человека, который волочит на своих истерзанных плечах крест. Зачем воин глумится над ним? Люди шепчутся, что этот человек называл себя царём иудейским. Но разве бывают у царя такие глаза? Мальчик только раз встретился взглядом с приговорённым к смерти и теперь знает то чего не знает его бедная и забитая мать. Там, в глубине души незнакомца блеснул огонь. Чувства подобному этому мальчик ещё не испытывал…
Он понял сразу, что это и есть Любовь, о которой мечталось долгими вечерами, когда сон набрасывал сладкую негу воображения. Когда можно было мечтать о тёплых и ласковых руках мамы… Тогда можно было кормить с руки несмышлёныша щенка, не боясь получить затрещину за это…
Что может изменить подросток десяти лет от роду. Чем помочь человеку, из последних сил сдерживающему крик от несправедливости и боли! Столько боли мальчик ещё не видел в чужих глазах. Даже в глазах того щенка, что палкой ударила мать однажды.
Легионеры подгоняли несчастного древками копий, стараясь попасть в кровоточащие раны на спине. Люди, толкаясь и напирая, кричали проклятия, а кое-кто старался плюнуть в его сторону… Постепенно процессия скрылась из вида.
Мать всё ещё крепко держала мальчика за руку. «Идём домой, незачем смотреть на его смерть». — тихо сказала она и впервые нежно провела тёплой рукой по затылку сына.

От Иоанна Крестителя

Конечно же, я любил Иисуса, ведь он был мне двоюродным братом. Полгода разницы в детском возрасте не имеет никакого значения, наши игры были такие же шумные и подвижные, как и у других сверстников. Сбитые колени и ушибы не становились препятствием для ребячьего веселья, и лишь строгий голос матери мог призвать нас к обеденному столу. После чего, шумная ватага вновь объединялась, чтобы до самого заката гоняться друг за другом верхом на палке, другой же, орудуя как мечом, стараясь поразить противника.
Конечно же я любил Иисуса. Помню, что когда он садился за гончарный круг, тот начинал вращаться ровно и споро. Глина, покорно подчинялась уверенным движениям его пальцев. Старый Иосиф одобрительно кивал головой, вынимая из печи чаши и кувшин, сделанные юношей. Кто знает, через сколько столетий этот кувшин пронесёт тепло рук человеческих. Может чья-то душа вздрогнет, почувствовав огонь и любовь сердца создателя сего предмета.
Полуденное солнце купалось в водах Иордана, когда внезапный трепет объял всё моё тело. Люди, стоявшие на берегу в ожидании крещения, расступились и я увидал Его, окружённого невыносимо ярким свечением. Лучи подымались из-за плеч Иисуса, а из темени Его сиял огненный меч Михаила. Лицо одухотворённое и спокойное было подобно Солнцу! И Звезда была над ним, та самая, что привела волхвов в Вифлеем. Разве могла сравниться прежняя любовь к брату с той, что внезапно озарила душу мою небывалым Светом! Что растеклась живительной влагой по сердцу моему… Лишь оно одно способно в полной мере воспринять Высшую радость предстояния перед Великим Путником!
Я отнял руку мою от головы Савла, крестившегося водой, и пошёл навстречу Пришедшему за тем же…
— Мне надобно креститься от Тебя! И Ты ли приходишь ко мне? — голос мой срывался с губ, трепеща от волнения…
— Оставь, ибо так надлежит нам исполнить должное, — услышал я и, смирившись, принял благословение судьбы. Вся моя жизнь была лишь вот для этого момента. Короткого, как всполох молнии и такого же яркого!
Пальцы, сжатые в ладонь, дрожали над головой Христа. Свершилось!
— Вот Сын Мой возлюбленный в Котором Моё благоволение! Голос звучал с Небес, возвещая о начале Пути служения и подвига на все времена!
Леонардо, прикрыв глаза, терпеливо ждал, когда образ Крестителя обретёт подлинные черты, мастеру же останется лишь перенести лик Иоанна на холст. Должное надлежит исполнить…

Гладиатор

Сегодня он твёрдо решил погибнуть. Арена, на ладонь пропитанная кровью убитых им гладиаторов, примет подношение и от самого победителя. Души павших, теснились плотным кольцом, предчувствуя его последний триумф. От них не скроешь мысли, от них не скроешь усталости тела, так пусть видят с какой решимостью душа его, подчиняясь несгибаемому духу, ринется в последний бой со смертью. Здесь бессилен меч — быстрый как молния. Щит, тысячи раз спасавший от жала копья и злобы трезубца, не спасёт от холодной косы жницы безносой. Настало время разорвать цепь поклонения кровавой бойне, обрушить стены Колизея на головы сытых варваров, разряженных в яркие тоги, скрывающие язвы страшных пороков. Что ему — воину духа — львы? Когда он сам Пустынный Лев!
Вот он, момент освобождения! Тяжёлые решётки со скрипом зубовным нехотя поползли вверх. Зверь, именуемый царём, рыком огласил о своём праве так называться. Огромный, гривастый, вкрадчивой поступью, сознающего силу, дарованную природой, лев вышел на песок арены. Глаза его должны были привыкнуть к ещё высоко стоявшему солнцу, и, лишь затем увидеть плоть, предназначенную ему в жертву. Следом за ним из темниц вышло ещё два собрата. Колизей, выплеснув жажду кровавого зрелища, стих… Даже почитателям Гладиатора было понятно, чем закончится вечер. Последний выход непобедимого бойца. Закат его долгого правления Колизеем.
Щит отброшен за ненадобностью, меч он поднял, приветствуя солнце и трибуны, и воткнул в тело арены. Снял с головы шлем и повесил на рукоять меча. Вот и все приготовления… Слова молитвы скрыты глубоко в сердце и слышны только небу. Ему и судить!
Двое, те, что помоложе, ярясь от вида человека, приготовились к атаке! Оставалось ударом мощных лап сломать кости и клыками рвать, рвать горячую плоть его, услаждая взоры взалкавшей толпы. Чуда никто не ждал… Чуда и не случилось — разве что лев, первым ступивший на арену, не увидел угрозы в светлом облике победителя. Смертная тень бежала от рубинового пламени мужества, осенявшего силуэт безоружного воина. Доспех равновесия сиял ярче солнца, спускавшегося к холмам Рима.
Царь зверей, издав громогласный рык, улёгся у ног человека. Что им пурпур одежд императора, когда небо звёздной пустыни распростёрло над ними плат свой.

Послесловие

Урожай знаменит миллионами тучных колосьев. Каждый колос налит матово-жёлтыми зёрнами. Хозяин знает, как распорядится ими. Отделив от плевел, выберет лучшие и отдаст первыми ювелирам своим. О, они — мастера знатные, крутят круги кармы да шлифуют ими грани качеств, соотнося с законами гармонии и красоты… Процесс долгий и кропотливый, но что Хозяину время, когда вдох Его равен тысячелетиям… Рождаются и погибают герои, память хранит песни о них и проклятия предавшим их; расцветают цивилизации и пески скрывают памятники архитектуры; приходят потопы, взрываются вулканы, рушатся материки… А граней всё больше и, каждая — само совершенство! Уже следующая горсть брошена ювелирам — колёса рождений и круги кармы знай себе крутятся… И каждый оборот, и каждое касание круга, претворяет прошлое в будущее; былое достижение в грядущее; подвиг малый в больший; огонь лучины в горнило светил… Нет иного пути накопления Света — ни для зерна малого, ни для Хозяина урожая!
 
           Серебряный Лотос

Не отступи, Дерзнувший

Дерзнувший поднять руку против воли жребия, иди до конца! Каким бы он ни был, отступить — значит предать себя; повернуться спиной — значит потерять путь о котором ты дерзал… О чём же будут твои молитвы, когда низвергнет тебя страх твой с тропы узкой, но единственно верной. Тропы, которую сам начертал, уверяя Меня в своей преданности Свету. Или рука твоя лгала, или преданностью называл огонь похищенный у Меня? Восхищением берётся огонь небесный! Вот тебе ещё одна ступень в Твердыню!
Считаешь ли? Будь внимателен, постоянная готовность — щит воина Света. Пурпурный панцирь Любви кузнец не скуёт по твоим меркам. Бери твёрдой рукой молот преданности, наковальней да будет торжественность предстояния! Помни, что лучший доспех куётся из вчерашних качеств — теперь же недостатков — ярых твоих врагов, стражей порога Моего!
Не Я храню Дом Мой от идущих ко Мне. Ваши порождения — несовершенные и прожорливые стоят в неусыпном дозоре, ваша тьма боится Света Моего! Победителем иди, чадо, любимое! Все, кто дорожит мгновением малым, подаренным Мною, находят следующую ступень к Храму Горнему. Там и Звенигород сами строить будете! Кому же, как не сынам Света трудиться на благо Града будущего!

Дожить до поворота

Он всегда знал, что за поворотом увидит Его верхом на любимом белом коне. Конь будет идти лёгким пружинистым шагом, всхрапывая от преданности к седоку… На этом чёткое полотно знания обрывалось… Дальше догадки лисьими хвостами заметали и без того плохую видимость. Третий глаз отказывался выдавать секреты Сущего. Оставалось довольствоваться очевидностью, но глазам открывался лишь скупой пейзаж житейского ущелья.
Автомобили, визжа тормозами и ярясь от могущества всесильных моторов, огненной змеёй извивались по венам и артериям города исполина; окна бизнес- центров и жилых муравейников гасли, вновь загорались и умирали… Закат пытался оживить их игрой своих красок, но и он, выбившись из сил, сначала опускался на колени, уронив голову на грудь исполина, а затем падал навзничь, растворяясь в огнях витрин и свете фар.
Клубок подсказчицы судьбы катится отнюдь не по блюдечку с золотой каёмочкой. Бег с препятствиями под музыку хорошо темперированного клавира — райское отдохновение и синекура сталевара. Лотерея вавилонянина Борхеса покажется пляжами Гоа или, прости меня всуе, Ибицы… У нас всё проще, обыденней и страшнее…
Беличье колесо крутится, обещая желторотым птенцам быстрый подъём наверх успеха, туда, где парят орлы, едва покачивая вольно расправленными крыльями, наслаждаясь полётом и властью над миром. Кто-то, не выдерживая ритма и напряжения, обнимая зелёного змия, бросается в жернова эйфории и загула. Перемелется не в муку — в пыль. Большинство так и будет вращать планету, прогибая весь мир под себя… Вот ведь незадача — жизнь прошла, а я и не жил! — успеет подумать его представитель, оставляя лишь горстку пыли после себя. Что же увидит редкий взошедший на вершину мыслимых амбиций, навязанных ему гламурными шептунами?.. Да, тоже колесо! И жернова на самом дне глубокой пропасти… Упадёшь и даже пыли не останется!
А штука вся в том, что клубку и катиться-то некуда! Только через колесо обозрения, ступая на каждую ступеньку, спотыкаясь и подымаясь вновь и вновь, сбивая руки и колени в кровь, задыхаясь от непосильного напряжения и воскресая от недолгого сна; идти, зная, что за поворотом увидишь Его, верхом на любимом белом коне. Конь будет идти лёгким пружинистым шагом, всхрапывая от преданности к седоку… В руке всадника будут поводья твоего скакуна, осёдланного и лёгкого на подъём! Он всегда знал, что за поворотом увидит Его верхом на любимом белом коне. Конь будет идти лёгким пружинистым шагом, всхрапывая от преданности к седоку… На этом чёткое полотно знания обрывалось… Дальше догадки лисьими хвостами заметали и без того плохую видимость. Третий глаз отказывался выдавать секреты Сущего. Оставалось довольствоваться очевидностью, но глазам открывался лишь скупой пейзаж житейского ущелья.
Автомобили, визжа тормозами и ярясь от могущества всесильных моторов, огненной змеёй извивались по венам и артериям города исполина; окна бизнес- центров и жилых муравейников гасли, вновь загорались и умирали… Закат пытался оживить их игрой своих красок, но и он, выбившись из сил, сначала опускался на колени, уронив голову на грудь исполина, а затем падал навзничь, растворяясь в огнях витрин и свете фар.
Клубок подсказчицы судьбы катится отнюдь не по блюдечку с золотой каёмочкой. Бег с препятствиями под музыку хорошо темперированного клавира — райское отдохновение и синекура сталевара. Лотерея вавилонянина Борхеса покажется пляжами Гоа или, прости меня всуе, Ибицы… У нас всё проще, обыденней и страшнее…
Беличье колесо крутится, обещая желторотым птенцам быстрый подъём наверх успеха, туда, где парят орлы, едва покачивая вольно расправленными крыльями, наслаждаясь полётом и властью над миром. Кто-то, не выдерживая ритма и напряжения, обнимая зелёного змия, бросается в жернова эйфории и загула. Перемелется не в муку — в пыль. Большинство так и будет вращать планету, прогибая весь мир под себя… Вот ведь незадача — жизнь прошла, а я и не жил! — успеет подумать его представитель, оставляя лишь горстку пыли после себя. Что же увидит редкий взошедший на вершину мыслимых амбиций, навязанных ему гламурными шептунами?.. Да, тоже колесо!И жернова на самом дне глубокой пропасти… Упадёшь и даже пыли не останется!
А штука вся в том, что клубку и катиться-то некуда! Только через колесо обозрения, ступая на каждую ступеньку, спотыкаясь и подымаясь вновь и вновь, сбивая руки и колени в кровь, задыхаясь от непосильного напряжения и воскресая от недолгого сна; идти, зная, что за поворотом увидишь Его, верхом на любимом белом коне.
Конь будет идти лёгким пружинистым шагом, всхрапывая от преданности к седоку… В руке всадника будут поводья твоего скакуна, осёдланного и лёгкого на подъём!

Младший Махатма

К этому привыкнуть невозможно. Скорость — ради скорости, навязчивое желание всюду успеть, ничего не пропустить, потребление, возведённое в степень божества; слепящие витрины храмов гламура и плодородия, тугие кольца змея, опутавшего город стремительным потоком дорогих экипажей. Здесь у прохожих не одна тень — множество. Бегут вслед за ними скорой стаей, то бросаясь под ноги встречным, то опережая хозяина, преследуют чужие.
И катится тогда тёмный клубок по тротуару пока яркий искусственный свет витрины не прогонит всю свору на мостовую, там уже другие — хищники терзают и рвут незваных пришельцев.
Младший Махатма, улучшив момент, тайком спускался в долину неживых огней и рукотворных аккордов из бетона. Он ещё помнил, какого это — жить в сгущённой атмосфере огромного монстра. Когда светлый Агни буквально выживает, раздавленный пластами коричневого газа, цепляясь за каждый лучик истины, с трудом пробившийся с небес. Не забыть никогда того — первого лучика, едва задевшего его сердце. С чем сравнить чувство обретения благодатного пути, радости предстояния пред ликом Владыки?!
Вот затем окном, сидя за письменным столом в золотистом свете настольной лампы, женщина внимательно читает. Строгость её лица подчёркивает тяжёлая оправа очков. Источающая аромат палочка сандала, больше похожа на дымящуюся сигарету. Твёрдой рукой учителя начальных классов, она перелистывает прочитанное. Крепкая память надёжно сохранит каждую строку из книги «Сердце». Видимо время, отведённое на чтение, вышло, гаснет лампа и за окном становится темно. Вот и ночь сменила суетный вечер. Может быть, за тем холодным стеклом верхних этажей ждут искорки света, что сегодня опять принёс Младший?.. Хрустальные люстры в избытке заливают холодным огнём просторные комнаты пентхауса, даже в зимнем саду царит полдень. Чопорные фигуры, смеясь, пьют из изящных фужеров дорогое шампанское. Белые накрахмаленные манишки эффектно контрастируют с чёрными фраками и роскошным роялем. Белозубые улыбки, игра драгоценных камней в ущельях декольте… Нет, не место здесь его приношению.
Что же, оставались два дома, где всегда ждут Вестника. В одном, самое ценное, что есть у седого мужчины с голубыми чуть грустными глазами — книга «Зов», единственная из всего Учения. В другом, украшением бытия и настольной «библией» явилась «Иерархия», невесть как попавшая в руки уже не молодой, но красивой от внутренней чистоты женщине. Огня Младшему Махатме было не занимать, но как же он любил наблюдать за этими двумя, одинокими и обделёнными людским вниманием, и заботой людьми. Его согревала радость, спрятанная глубоко в горячих сердцах. Мысли в светлых одеждах кружились вкруг серебряной нити, оберегая сознания их от пагубной стрелы сомнения. Незримая сеть света раскинулась над городом, сотканная восторгом и устремлением к Позвавшему. Младший Махатма, преклоняя колени, склонялся к сокровенному пламени и, добавляя свою искру, укреплял и свой дух от подвига малых.

Три молитвы
***
О, Владыка! Горе мне, я Твой самый нелюбимый сын. Зачем Ты дал мне золото и богатства недр земных? Зачем Ты дал мне жён и страсть обладать ими… Зачем дал ум — цепкий и расчётливый; холодный и самовлюблённый. Желания — неистовые и необузданные волей. Волю же Ты отдал моему среднему брату; ему дал смелость, мне же — лишь страх потерять дары Твои. Зачем дал младшему брату слёзы и сострадание — когда моё сердце сохнет от зла и нетерпимости ко всему живому и врагам моим — братьям кровным, сынам Твоим.
Забери у братьев дары Твои и сделай меня счастливым. Кто, как не я, воздаёт Тебе жертвами щедрыми и храмами богатыми? Кто, если не я, готов наказывать иноверцев и отступников от слова Твоего и даже буквы…
Огонь и меч обрушу на каждого возводящего хулу на Тебя, Владыка!
***
Счастье мне, Владыка! Два бесценных дара есть у меня, недостойного сына Твоего! Смелость даёт остроту уму, позволяя дерзать о многом…
О звёздах далёких и недоступных во времени, но говорящих со мною ночью безоблачной.
О мирах братьев Твоих и о Матери, скрытой от глаз смертного платом сияющим! Смелость ведёт меня по пути размышления о Безмолвии и Беспредельности; учит добиваться Всеведения и достижения Нирваны.
Воля же, милостиво дарованная Тобой, держит в узде скакуна — память о далёком лунном детстве.
Воистину, я счастливый сын Твой, Владыка!
***
Как могу быть счастливым, Отец, когда брат мой старший глубоко несчастен? Когда каждое живое существо во всех трёх сферах страдает, скорбит и жаждет, распятое на кресте самости, неведения и желаний. Когда жернова сансары ежесекундно ломают и крушат, возводят и возносят, славят и проклинают во имя иллюзии, во имя кармы, во имя приобретения опыта и обретения пути истинного…
Да стану я Буддой на благо всех живых существ!
Пусть кальпы минут одна за одной! Пусть достигну врат Нирваны, но не вой ду в них! Пусть достигну Всеведения и вернусь за братом моим и матерями моими, ибо все живые существа в Круговерти Колеса Жизни были ими!
Позволь тогда и мне быть счастливым вместе с ними, Владыка!

Имя Неизречённое

Сколько имён у Единого? Три… Двенадцать? Или мириады атомов Беспредельности тщетно слагают Одно единственное, неделимое и непроизносимое?! То Имя, произнеся которое, ты разрушишь мироздание, построенное Им для всех живых существ, и начнёшь строить своё, наполняя его по своему разумению!..
И уже Твоё Имя станет тайной и предметом познания! Поэты, рождаясь в мириадах кальп, будут слагать стихи и поэмы, исполнять песни и баллады; умирая, оставлять после себя легенды и эпос о Тебе! Называя Тебя разными именами, стараясь угадать то, одно, единственно верное, данное Тебе Твоим Отцом, которого Ты погубил, произнеся вслух Сокровенное! Быть может, Ты освободил Его для дальнейшего восхождения?
Всё естество моё, сознание малой песчинки Твоей и Его, противится мысли о конечности… Ведь если конечна Любовь, то конечен и Мир, значит конечен и его Создатель… Когда всё очевидное и доступное моему восприятию учит меня обратному! Вода, нагретая лучами солнца, воспаряет в небо и оттуда падает каплями дождя, чтобы зимой превратиться в лёд холодный и твёрдый. Но, лишь первые лучи обновлённого солнца вновь пригреют зеркало рек и озёр, как всё повторится вновь, но уже в другом времени и месте, ибо планета пролетит в Беспредельности миллионы километров с той поры. Нет, моё малое сознание отказывается мириться со смертью и конечностью Бытия, а значит и его Создателя! Что это за стена за которой нет ничего? Кто воздвиг эту стену? Кто возвёл потолок и определил его высоту? Кто настелил пол, и на какой фундамент? На панцирь черепахи, парящей в Пустоте? Нет, трепет сердца моего говорит о Бесконечности и необъятности Сущего! А Имя Единого приму из уст Его, чтобы славить Жизнь вечную и потому Сокровенную!

Сокровища Чаши

В сердце своём склонись пред единственным сокровищем твоим — Чашей… В незапамятные для тебя времена, сын Мой, дал тебе в дорогу кубок огненный и напутствие — собирать качества благие, да претворятся они в камни драгие, чтобы было с чем вернуться ко Мне из долгого путешествия! Нелегко вой ти в чертоги Мира Высшего! Семь ключей найти нужно. В потёмках сознания не сыскать и одного. Чем осветишь тьму хаоса? Только накоплениями, добытыми в трудах земных. И не для себя труды твои пусть будут, а ради ближнего твоего! Какая тебе польза в том, что приобретёшь весь мир, а себя потеряешь? Разве вина звучит для услады слуха музыканта? Сердце его изливает свой восторг от предстояния перед Господом своим! Тело же земное плачет о невозможности быть там, куда вхоже только сердце человеческое, очищенное молитвой, состраданием и любовью! Лишь оно ведает о том, что ты хранишь в Чаше… Какие дары ты уготовил Мне… Чистой ли воды каменья? Тщательно огранены ли? Нет ли сколов, не затаилась ли ехидна предательства рядом с Чашей огненной?! Стремись услышать голос сердца в шуме мирских забот. Иди горним путём, иди по вершинам! Рука Моя всегда над тобой, веришь ли? Не единожды был спасён, не единожды был прощён… Помни, твёрдо помни, твои несовершенства — крест твой! Так неси Его, каким бы тяжёлым он ни был! Миры радуются, видя подвиг твой нескончаемый! Радуйся и ты, сыне!
Пусть вина плачет от сострадания! Пусть вина плачет от восторга и озарения! Через Чашу они приходят к Тебе!

Одежды Одиночества

Одиночество проходит мимо, едва задев лёгким шёлковым рукавом ещё нежную кожу ребёнка, впервые оставленного мамой… Заглядывая своими огромными бездонными глазами в душу малыша, роняет горькие капли самой первой обиды… «Мама ушла, почему? Ведь я так сильно её люблю, что не могу и минуты прожить без её улыбки и тепла! — недоумевает он. Как знать, может в этот самый момент уже морщинка наметила себе место на его лице, впервые приценилась к вискам седина… Первая трещинка едва заметной ядовитой змейкой обвила нефритовый сосуд юного сердца. Детство ушло, торопясь за лёгкой фигурой, не в силах оторвать взгляда от огромных глаз и руки от струящегося шёлком рукава, будто волшебный Млечный Путь спрятан в тёмных зрачках Одиночества. На исходе октября, когда листва укрыла пёстрым ковром последние следы радости, Одиночество вновь поднесло чашу горечи и печали уставшей душе путника: «Годы ушли, забрав силы и жажду жизни; морщины и седины правдиво отметили удары судьбы и вехи трудного пути; Летопись предательств и обид испещрила шрамами нефрит сердца»…
— Зачем Ты рядишься в одежды Одиночества? Зачем горечью называешь сладость опыта и испытаний? Зачем смертью называешь врата в мир Твой и мой? — вопрошал путник, не отпуская шёлка рукавов и не отрывая взгляда от огромных глаз, прозревая дождавшимся сердцем долгожданную встречу…

В молчании небес нет тишины

В молчании небес нет ни насмешки, ни упрёка. Нет холодности и отстранённости, страсти и вожделения, нет сна и бодрствования, дня и ночи… Слова, сплетённые в гирлянды молитв и песнопений, тонут в бездонной синеве, теряясь среди тысяч им подобных и произнесённых на разных наречиях и языках… Брошенных с высоты горящего сердца и скомканных во тьме едва тлеющего. В молчании небес нет тишины.
Нет и молчания, как такового… Есть лишь одно препятствие между небесами и тобой — враг древний и коварный, прячущийся за желаниями и страстями твоими. Это он напустил пелену холода и отчуждения меж Нами, оставаясь невидимым в лунной тени прошлых накоплений твоих. Это его острые стрелы поражают на взлёте птиц энтузиазма и торжественности, восторга восхождения и подвига самоотвержения. Птиц, несущих в небеса твои молитвы и знаки признательности и благодарности. Это он, рядясь в одежды твоего тела и присвоив имя, данное тебе на это воплощение, жаждет хора земного, ищет воздвигнуть бронзового идола славы его для поклонения миллионов. Это он готов стяжать богатства земные, нисколько не сомневаясь в своей исключительности.
Это его шёпот фанфарами успеха и себялюбия заглушает ясный и чистый голос говорящих с тобой Небес. Разве сегодня утром малые посланники Мои не принесли к твоему окну песню пробуждения? Разве в плеске воды было мало бодрости? Солнечный луч, лишь на мгновение выглянув из-за тяжёлых туч тягот земных, разве не одарил радостью?.. Размышляй о щедрых дарах небесных среди дел повседневности, и вырастут лучи оплечий и будет у Нас радость! И не умолкнет сердце твоё в благом общении с Небесами…

Пришедший из пустыни

Беда пришедшего была в том, что он не знал на чём остановить взгляд. Отдать внимание цвету? Заручиться поддержкой геометрии? Но как не потеряться в тончайших переходах оттенков и полутонов?.. Сколько хватало глаз, цвет жил своей жизнью, перетекал от формы к форме, сгущаясь до бархата ночи и разрежаясь до невесомости зари. До предощущения, до предчувствия откровения или неминуемой беды…
Насколько беден словарный запас, думалось пришедшему. «Беда»… Почему должна случиться беда? Почему неведомое, ждущее за порогом (опять эта бедность слов), ждущее за мгновением золотисто- жёлтого света, живущее в переплетении сфер, треугольников и звёздчатых октаэдров, должно непременно быть «бедой»? Почему не пурпурной мантией радости обретения себя? Почему не счастьем нахождения очередного ключа от комнаты сокровенных знаний?.. Почему страх гибели остановил руку мою, готовую приоткрыть завесу из тысяч квадратов и полумесяцев? Отчего иссиня-серебряный луч пронзил существо моё, и я отступил на полшага назад… Может быть — это заботливая рука Ведущего остановила неготовое сознание моё от преждевременного познания? От обжигающего пламени озарения, которое неочищенные оболочки не готовы вместить и неминуемого сгорели бы, лишив Дух постигающий мирских одежд.
Что ж, это всего лишь ступень, одна из бессчётного количества ждущих своего часа… Считал ли кто уже преодолённые? Знает ли кто, сколько предстоит пройти на пути? Есть ли окончание лестницы в Небеса? Или она свила свои кольца, спираль за спиралью и нет ей конца, как нет и начала…
Взгляд пришедшего всё-таки нашёл точку опоры. Тот самый иссиня-серебряный луч! Сосредоточив на нём остриё копья внимания, сознание стало обретать ясность… Формы, цвета, ненужные подробности и звуки стали бледнеть, растворяясь и отступая в тень… Лишь Луч, обретая реальность действительности, согревал сердце радостью и надеждой на скорое продолжение пути!

Секрет богатства

Давным-давно, когда многие ещё помнили своё лунное прошлое и лишь недавно начали видеть сны, в селение вошёл странствующий мудрец. Он был высок, светел лицом и шёл налегке — свободная одежда, на поясе ёмкость для воды и подстилка для сна за спиной. Он постелил себе под раскидистой кроной одного из деревьев, растущих по краю вытоптанной площадки, места сбора жителей для решения насущных вопросов и танцев под нехитрую музыку вокруг костра. Здесь же играли свадьбы и прощались с теми, кто обещал вернуться.
Дети обо всём узнают первыми. Вот и сегодня они тесным полукругом окружили незнакомца, пристально разглядывая его. Седыми были усы и длинная борода, виски, видные из-под накрученного на голове, выгоревшего на солнце платка, лишь слегка присыпаны снегом мудрости. Брови чёрные и густые, как два крыла парили над большими и добрыми глазами. Что-то ещё было во взгляде этих карих глаз, что заставляло неугомонных и даже бесцеремонных детей вести себя тише и сдержанней. Руки странника были красивы и чисты с длинными пальцами, спокойно лежащими на коленях.
Гость молчал… Он уже оглядел стайку детей и теперь ждал, когда они, вдоволь насмотревшись на незнакомца, перебивая друг друга, начнут задавать свои нехитрые вопросы. Подобное происходило во всех селениях, повторяясь раз за разом.
Вопросы посыпались, как чешуйки из мешка, в котором принесли богатый улов рыбаки, вернувшись с реки. «Что» да «почему» обгоняли друг друга, глаза детей сверкали, гомон стаял такой, что даже ворон, вспорхнув с высокой ветки, полетел прочь, переждать в соседней роще нашествие сынов человеческих.
Мудрец, обстоятельно и не торопясь, доходчиво отвечал всем по очереди, постепенно стало тише, так, что ворон решил вернуться на прежнее место и понаблюдать за происходящим. Девочка терпеливо ждала, когда её сверстники наконец-то успокоятся, получив ответы на то, что она уже для себя решила. Она давно мечтала о его приходе! Всё её детское разумение будто знало, что где-то в миру ходит учитель, который отвечает на самые важные вопросы и дарит красивую ленточку, задавшему лучший. Как она хотела иметь эту ленточку! Хранить её у сердца, так, чтобы никто не знал о её счастье и радости… Хранить в память об Учителе, давшем наставление и лучик Света! Смотреть на неё и вспоминать Его облик, разговаривать с Ним, зная, что когда-то встреча повторится вновь…
Странник уже знал, что пришёл не зря в неприметное селение! Сердечный огонь в груди малышки был отчётливо виден его внутреннему оку. Радость охватила и его. Длинные пальцы мудреца согревали своим теплом неброскую ленточку — подарок принятой ученице!
Оставалось дождаться вопроса…
               
Диалог

— Моя сила и спокойствие от Света. В чём ты черпаешь свою дерзость?
— Власть и золото! Вот моя опора и свет! Стоит мне пожелать и люди готовы идти в огонь, лишь бы угодить мне и получить выгоду себе. Самые красивые женщины ищут встречи со мной, чтобы подороже продать своё тело, предпочитая блеск золота и роскоши Твоему Свету. Так в чём же Твоя сила?
— Несчастный, тебя венчала на трон Очевидность. Фанфары тьмы и лжеуспеха услаждают слух твой. Какую горькую трагедию навязываешь ты своим куклам- марионеткам? Куда побежишь, когда пожар охватит здание ветхого театра? Спасут тебя золотые крылья тогда? Приглядись внимательно, не из воска ли они? Чем ты осветишь тьму кромешную, чем заплатишь падшим душам за верность тебе? Не обернуться ли они против Хозяина своего, чтобы забрать последнее и погибнуть с тобою…
— Мои же воины, зная истину в сердце своём, сковали доспехи огненные и расправили лучи оплечий. Летят сыны Мои, познавая Действительность! Для них сила и спокойствие Мои! Для них любовь Матери Мира!

Идальго из Поднебесья

Тягость от приближения Судного дня нависла над крохотной Землёй небывалой птицей. Огненные крылья её распростёрты над экватором, готовые обнять и уничтожить, или пощадить немногих помилованных. Вот и последние 19 тысяч 752 духа брошены в щедрую почву чтобы возрасти для скорой жатвы. Последний выбор предстоит сделать им, рождённым лишь за этим. Остальные жители уже решили свою судьбу на долгие эоны лет. Кто-то пойдёт вперёд к Дальним мирам далее развивать творческие способности, оформленные на Земле во многих жизнях. Небольшая часть останется шестой расой строить светлое будущее человечества. Большинство…
О, это большинство… Сколько лучей Света сломано в попытках отвратить их от Тьмы. Сколько кровавого пота пролили Великие Души, очищая пространство от коричневого газа источаемого цветами Зла. Но и среди опального большинства лишь малая часть увидит бесплодные поля Сатурна, ибо в них горит, пусть чёрный, но всё же огонь… Тёплые и равнодушные, теснясь и топча друг друга, сгинут космическим мусором в бездне Беспредельности. Уже Владыки отвратили очи Свои от мерзости их… Лишь один ангел, долгим и печальным взором вглядывается в густую тьму над рухнувшим Вавилоном, надеясь отыскать едва тлеющий светлый огонёк в руинах поверженного колоса.

Царственный пурпур

Царственный пурпур одиночества сияет доспехом Любви. Под ним скрыта от алчных глаз Чаша. Лишь Сердце знает, какой огранки кристаллы наполняют сокровенное хранилище Духа. Какими цветами горит драгоценная россыпь накоплений, собранных и выстраданных в течении неисчислимых жизней. Музыка Сфер торжественно звучит в Храме Триединства, возносясь к сводам его и, не найдя границ, стократ усиленная возвращается к негасимому огню Сердца. Арфа Духа отзвучит в ответ, и нет выше радости сей.
Не пришло ещё время сбора урожая. Есть место в Чаше для новых талантов. Будет чем удивить Владыку, когда призовёт на пир Свой! А пока рано успокаиваться на достигнутом — лучшие каменья не огранены!

Песчаная комната

Она действительно песчаная или наполнена песком? «Песком» здесь не годится. Песчинками подходит лучше, но только лишь «подходит», не более того. Здесь нет объёма. Всё будто бы плоское и бесшумно разворачивается перед твоим взглядом, опережая его. Куда бы ты не посмотрел, всюду развёртка Сущего… Прошлое, настоящее и будущее — перед тобой. Оно будто вырезанное из бумаги, присыпанное пылью, песчинками, но не песком. Лежит, не имея объёма, или это ты не можешь вместить суть других измерений? Твой ум не знает, как толковать то, что он видит сразу со всех сторон…
Вдруг начинает образовываться звук. Не сразу звучать, а именно образовываться, волна за волной, колебание за колебанием… Песчинки начинают опадать, открывая слой бумаги. Потом ещё слой… Сколько их там — знать не хочу или боюсь не принять бесконечность? Не зная, как вместить прячущееся за каждой из песчинок Нечто…
Снова всё плоско и ровно, но тут и там под твоим созерцающим взглядом из песчаного небытия возникают силуэты геометрических фигур. Слов здесь нет. Скорее образы. Да, образы и звук… Нет, скорее звуки, вибрации или трепет…
Ты здесь лишний! Начинаешь это понимать, ворочаясь слоном в посудной лавке сновидений или созерцаний? Созерцаний подходит лучше… Мыслить здесь — значит кричать в горах — песчинки вот-вот сорвутся с положенных мест и …
Мыслить здесь нельзя, ибо вокруг тебя царствует мысль иного порядка… Зачем умалять святыню? Нужно лишь созерцать, впитывая происходящее.
Характеристик и прочих атрибутов твоего мира в этой комнате нет. Нет ничего и есть всё! Сущее — в каждой песчинке. Растворяясь в Его созерцании, ты сам становишься Им. Отрешаясь от всего привычного, начинаешь обретать, различать образы доселе неведомые тебе, но бывшие с тобой всегда — отныне и присно… Не ищи слов, вообще не ищи… Созерцай. Всё придёт само… Тогда ты поймёшь, что нет никакой комнаты, нет оков, нет границ… Есть лишь Любовь и Созерцание! Вот тогда тебе понадобится всё твоё умение подбирать слова к невыразимому и быстро записывать их на бумагу. Пусть перо летает птицей, успевая за каждым образом, за каждым звуком, дарованным тебе свыше.
Пиши, пиши эту рукопись, пиши, обманываясь и восхищаясь, чтобы спрятать её на тысячелетия в лепестках Серебряного Лотоса.
Ибо выдать тайну Сущего время ещё не пришло.
Ибо и время всего лишь комната…
 
           Слушая Дождь

Сегодня не случилось

Сегодня не случилось… Завтра, может быть завтра?
Прохлада оконного стекла приятно остужала горячий лоб. Капли дождя, помедлив считанные лишь ими мгновенья, стекали вниз. На душе становилось легко, будто это она принимала омовение в августовский тихий вечер.
Умиротворение… Пожалуй другого слова и не подобрать… Над комнатой, цветущими за окнами розами, обозримым пространством бытия и душой, истосковавшейся по вдохновению — над всем этим милым уголком Вселенной воцарилось умиротворение. Совершенство или предчувствие совершенства витало вокруг дома в Парковом переулке. Мягкий свет, едва касаясь влажных лепестков, струился вместе с дождём. Опережая неспешные капли, прижимался ладонями к стеклу, пытаясь заглянуть в глаза стоявшего у окна, развеять печаль его одиночества. Согреть озябшую душу, проникая в самые сокровенные уголки, шепча: Сегодня не случилось — завтра обязательно случится!
 
Любите ли вы Стейнвей

    Любите ли вы Стейнвей так, как люблю его я? Огромное и могучее, осанистое чудовище о трёх ногах фавна стоит, подавляя точёным телом чёрного древа любой инструмент, осмелившийся приблизиться в глупой гордыне к его императорскому величеству.
Очаровательная в своей юности скрипка сродни великолепному гиганту витыми струнами крохотной души и тельцем, вкусившим жар солнца южной Италии. Лишь она одна осмеливается быть рядом с маэстро на сцене, вторя его голосу — неподражаемо прекрасному, то низко басящему подобно рокоту океана, то певчей птицей взмывающему в поднебесье, сжигая души слушателей почти раскрытой тайной мироздания и, через мгновение предвечной паузы, воскрешая их вновь, обновлёнными и очищенными гением мастера. Трепетное сердце девушки разрывается от восторга предстояния божественной сущности Небожителя, выбравшего тело более всех достойное Его воплощения в мире грубой материи. Он и сюда пришёл лишь затем, чтобы, подобно Прометею, принёсшему огонь людям, возвысить души, жаждущие смысла бытия и гармонии вечной и прекрасной музыки сфер. Сама Беспредельность сплела струны в таинственном чреве инструмента. Сама Вечность взрастила атомы древа, принёсшего себя в жертву на алтаре храма Музыки и Света, наделив его от рождения абсолютным слухом и звучанием.
Помните ли вы имена тех, кто отдал себя без остатка служению музам? Сжигавших себя непосильным трудом нескончаемой молитвы и приносящих в сердце своём дарованные для человечества высшими сферами партитуры.
Это они — глухие к мирским звукам слышат стоны падших ангелов, внимают песням хоров небесных, прославляющих сущее и апофеоз единения духов в сострадании и любви к человечеству.
Это из их числа приходит одинокий странник, лишённый гордыни и жажды славы, и начинает говорить с инструментом, истосковавшимся по теплу рук мастера.
Маэстро- исполнитель и маэстро- инструмент не играют с листа. Нет, они привлекают незримые огни пространства, однажды услышанные композитором. Кометы привносят аккорды далёких миров. Высшая радость погружает зал в свою реальность, даже Время замедлило шаг — о, оно, как никто другой, умеет ценить вот такие мгновения! Слова не нужны там, где звучит музыка…

Дежавю

Смех русалки был грудным и жемчужно- туманным. Силуэт фигуры неясно оформлен по пояс, остальное скрывала гладь воды, таинственная и незнакомая в это утро. Пряди тумана вместе с ненюфарами вплелись в распущенные волосы озёрной нимфы. Убранство достойное королевы или принцессы подводного мира, мира для которого мы — жители неба, воздушные эльфы, существа загадочные, но схожие обликом и смехом. Её глаза магическими сполохами освещали длинные и пушистые ресницы, отчего пагубно-благостное воздействие взгляда возрастало до точки невозврата — лишь один взмах ресниц, лишь один шаг навстречу и, случится нечто — должно быть прекрасное, но точно непоправимое!
С подобным чувством, зная, что не быть ему уже прежним, подходит мастер к чистому холсту, слыша внутренний зов, холста ли, сердца ли своего, давно отданного Высшему миру! Ладони горят огнём от предчувствия радости труда, дыхание ищет вдоха горнего, заставляя трепетать уже всё тело человеческое! Кисти, краски, даже палитра в предвкушении сотворчества, единения с холстом небесным, готовым покровом незримым укрыть девственное полотно, распятое на подрамнике из ливанского кедра. Это мгновение стоит мессы и царства земного… И, вот таинство сотворения, причастия к миру Огненному, нисходит лёгкими шагами озарения, вдохновляя живописца образами, видимыми только его внутреннему взору. Рука и кисти, подчиняясь пламенной воле творца, смешивают краски на палитре и, взяв ту или иную ноту цветовой гаммы, гениальным мазком кладут на партитуру будущего шедевра!
Атомы, эти пчёлы мироздания, собрав пыльцу с цветов горних, с цветов далёких и таких близких миров, спешат привнести огненную субстанцию и радугой незримой наполнить краски, одухотворяя рождение произведения.
Мастер ставит подпись, в углу картины. Для непосвящённых это его творение. О, если бы кто знал сколько незримых рук сотворили и наполнили негасимым светом живое полотно… Не дано нам, смертным, ведать тайну сию! Так будем славить руку мастера, создателя и гения, шагнувшего вперёд на взмах ресниц прекрасных только лишь потому, что иначе не мог!
 
Мысль изречённая

Струи водопада падали с неба, вон с того синего озера, окружённого белыми скалами и облачными кущами цветущих яблонь, выстилавших пологие берега его поцелуями, словно лепестками, предназначенными для страдальцев, пришедших на эти дивные земли для омовения и недолгого отдыха. Немногие из лепестков, жертвуя собой, доверялись потоку небесной воды, и она приносила их на своих, распущенных до земли косах и растворялись они в каплях дождя или утренней росы, умащивая ароматным эфиром земное отражение нового дня мира горнего. Полёт или точнее скольжение — невесомо лёгкое сначала, по мере приближения к бездне таинственно незнакомой и всё более осязаемой, наполняло существо их трепетом неотвратимости падения в иную, более плотную материю. Этим путём жертвы приходят все! Слова не исключение, но таковыми они становятся здесь, на Земле.
Сначала тишину и тьму прорезала вспышка света. Звук не успевал за молнией мысли рождённой. Да, он и не знал, что он звук. Впрочем, и она себя не осознавала, летела по спирали, освещая Вечность и Беспредельность, постепенно становясь звездой. Свет распространялся и рос, вытесняя ночь и утверждая новый день, прекрасный и непреходящий. Мысль, сплетая узоры, образует кристаллы, и чем точнее огранена она, тем гармоничней творение и светоносней!
В каком бы из миров не находился человек,
в зримом земном или в тонком и недоступном для физического восприятия, сознание его непрерывно работает, рождая мысли всевозможной светимости и формы. Благо светоносцу, очистителю миров и своей ауры и горе отступнику, творящему тьму кромешную и скрежет зубовный или тёплую равнодушную пыль не пригодную к дальнейшей эволюции.
Поэт знает, что только на зов приходят настоящие стихи, наполненные гармонией озарения! Он содержит сосуд сознания в чистоте и чутко прислушивается к звуку падающей капли и первого лепестка. Прияв жертвоприношение вместо райского блаженства, причащается он мыслям синего озера и садов небесных, наполняя ими сознание, готовое на совместное творчество. Вот тогда и приходит «слово» — форма, вместившая мысль неизречённую, пожелавшую воплощения в зримых строфах, начертанных рукой автора, умеющего слышать или видеть недоступные другим сферы бытия. Форма слова, так же, как и силуэт музыкальной ноты, лишь отдалённо может отразить совершенство иного высшего принципа, не имеющего точных аналогий в нашем несовершенном мире!
Так, шаг за шагом, через тернии роз и равнодушие современников, поэт, прозревая горние выси, ведёт за собой незрячие ещё сознания, томимые неясными предчувствиями о светлом граде!
 
32 вариации Творца

«Удиви меня, я всё ещё Твоё глупое дитя, Господи!» — шептал Бетховен в исступлении отчаяния. Две долгих недели он не слышал ни звука! Иссяк водопад неистового вдохновения, необузданный темперамент Юпитера метался и, не находя выхода, сжигал земное тело композитора. Глухота к окружающему миру с его вознёй и борьбой за хлеб насущный пришла несколько лет назад и принесла облегчение. Близкие ему люди, считали катастрофой потерю слуха. Как же он, музыкант и автор, услышит своё создание? Убеждать их в обратном не имело никакого смысла — не поверят, а времени жаль!
Время и возраст — вот враги неутомимые в преследовании, и неумолимые пожиратели сил! Верная им глухота внутренняя страшна, как штиль… Паруса смысла жизни ничто без ветра творчества! Трюмы корабля ждут обещанной партитуры, команда, выбитая из привычного ритма, готова поднять бунт или слечь в горячке. День, сменяя ночь, лишь усиливает пытку бездействием.
Маэстро знал или предчувствовал, что где-то там, в сферах небесных, музы гармонии и красоты ткут канву будущего фортепианного концерта. Что сам Аполлон, снисходительно улыбаясь удачным узорам, обронил лепестки розы, благословив ещё не родившееся третье дитя! Но время! О, Бетховен слышал, его бег, каждый шаг отзвучал болью не записанной ноты, болью не сыгранной мелодии, а значит навсегда потерянной. Нет прощения не пустившему сироту под свой кров в зимнюю стужу! А нужно всего-то было: обогреть, выслушать и записать песню дальних стран… Время шло, а сирота всё ещё не стучал, никто не стучал…
Что бы хоть как-то унять лихорадку отлучения от голоса тишины, мастер раскрыл ноты Предстоятеля Баха. Прослушал две части первого концерта ре-минор, восхищаясь математической точностью лирики, взятой у небес полной мерой и верой в непогрешимость гармонии. Фантазии до-минор пролистнул, но вернулся, будто на слабый зов, пробивающийся сквозь вой холодного ветра за окном. Слух тут не при чём, листва опадала, лишь на мгновение жёлтый от старости лист заглядывал, прощаясь, в окно и исчезал в минорном листопаде. Грустная картина за стеклом и музыка с не менее грустным рефреном напомнили, что и его листопад не за горами.
Бетховен всем естеством проникся звучанием по-осеннему настойчивым, но полным жизни, пусть и последним, но всё же полётом, а не падением в бездну небытия. И вот уже он рассказывает свою историю, воплощая в нотах самые яркие воспоминания о прошлом. Река жизни несёт свои воды, то широко разливаясь и утихая, то сужаясь до бурлящего потока, грозного в своём необузданном темпераменте, пробивая новый путь себе и другим ручейкам.
Они придут, наливаясь его силой и опытом, чтобы в свою очередь нести радость и жизнь в далёкое завтра!
«Удиви меня, Господи!» — звучал рефрен молитвы
и Творец, улыбаясь дерзости любимого дитя, осыпал его лепестками осенних роз, зрелых до гениальности!
Слушая дождь
Вечер бежит от октября, теряя плащ багровых тонов где-то у горизонта, уступая остаток дождливого дня ночи… Такой же дождливой, но первозданно тёмной, одетой в бархат, скрадывающий все звуки, кроме тех, что оставляют о себе падающие капли.
«За окном монотонный дождь»… Кому в голову пришла такая нелепица? Будь здесь композитор — он записал бы сегодня элегию или рапсодию для симфонического оркестра.
Нот хватило бы всем инструментам, даже большому барабану досталась бы весомая фраза. Пожалуй, без фортепиано не обойтись, но выбор за маэстро…
Даже мой неискушённый слух с восторгом внимал всем перипетиям сюжетной линии затянувшегося дождя. Вот настойчивое хоровое пение вдруг обрывается и звучит речитатив редких капель — слышится шаманство неземной поэзии. Шквал аплодисментов рождается, нарастает и, утихая, волной разбивается о тёмный бархатный занавес ночи… Тенора, соревнуясь с баритоном, готовы сорваться на фальцет, но сопрано, изящно вступая в свои права, всех примеряет… Вновь звучат таинственные строки о недостижимости любви и грустной неге одиночества. Многоголосье капель, разбивая привычные оковы сознания, побуждает его придумывать образы, облекая их в тонкую материю мысли. За окном дождь смотрит тысячей глаз в самую глубину моего сердца и утишает мирские заботы прожитого дня. Слушаю и верю — всё уже случилось! По крайней мере, со мной…
 
                Еленкины радости
          
Профиль лектора

Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе… Это пусть решает Пуришкевич, его профиль, — бубнил, выкатывая рачьи глаза из-под мохнатых бровей, лектор в отставке, а теперь приёмщик стеклотары Ганнибал Сергеевич. Космос его мало интересовал. Знал себе День космонавтики и то, благодаря дню рождения тёщи — овечки апрельской — всегда с химкой на свекольной голове и в мягких тапочках на больных, натруженных ногах, раздавленных грузным телом и работой в тылу за револьверным станком.
Тёщу не то, чтобы любил, но уважал — из щедрых рук её принимал бутылки с лёгким таможенным досмотром. Гагарина любил за обаятельную улыбку, поэтому календарь с его портретом бережно повесил над столом повыше, чтобы не дай боже, не залить яблочной шипучкой за рубль семнадцать. Она продавалась в бутылках толстого зелёного стекла, называемых в народе огнетушителем за ёмкость в 0,8 литра. Сергеевич эту стеклотару не уважал за вес — выхлоп один, а чебурашки по 0,5 легче, как не крути. Да и чего их крутить — составил в ящик, просмотрел горлышки на предмет щербатости, и возводи башню Эйфеля, покуда росточка в метр восемьдесят хватает. Нет, космос не его профиль.
Душа лектора Ганнибала не принимала напитки крепостью выше семнадцати градусов Цельсия или в чём там измеряют одурманивание личности среднестатистического гражданина любой политической системы. Сергеевич был внесистемный администратор — если таковым можно быть вообще. Гагарин был партийный, тёща Варвара Кузьминична с начала войны, Янош Кадар был, Рейган пусть и не наш, но в партию вступил и возглавил. Нашёлся и у них один «вне» — Нил Армстронг — деистом себя называл, тем самым становясь рядом с Ганнибалом Сергеевичем. Не на Луне становясь, а на «американщине ридной». Два полюса беспартийные — люди странные и непредсказуемые, хотя и патриоты. Нил на Луну слетал только для того, чтобы Сергеича опередить и водрузить чуждый звёздно- полосатый. Выходит, и с Сергеевичем они не рядом… Что ж, диалектика — закон единства и борьбы противоположностей! Отсюда вывод — крепкое спиртное и иерархическое построение общества не профиль нашего марсианина.
Согласитесь, такой не профильный человек вызывает, по меньшей мере, нелицеприятные вопросы у нормальных граждан, пьющих и без отрицания относящихся к дельным предложениям противоположного пола. А там, у них, за бугром и к предложениям собственного. Спешу отвести ненужные подозрения от верного мужа Елены Петровны Повалий. Не замечен и не участвовал в разного рода оргиях за неимением таковых в нашем государстве. Это нужно вызубрить до рисунка на мозгу. Особенно либерастам всяких мастей! Это не профиль Ганнибала Повалий!
Держу интригу, а у самого язык как в колокол звонит то в нёбо, то в зубы. Страсть, как хочется поделиться тайной страстью лектора. Утром скажет: «С добрым         
утром, Еленка!» и бежит в заветную комнату с лампами дневного света, включит их разом, осмотрит пристрастным взглядом содержащихся в изолированных ячейках, убедиться — все живы, и никто не погиб за ночь в его отсутствие, и со счастливой улыбкой на добродушном лице ботаника садится за стол завтракать. Еленка хлопочет вокруг, довольная мужем. Позавтракав, Ганнибал возвращается в комнату с зашторенными наглухо окнами и даёт напиться воды своим подопечным. Молчание никто и ничто не нарушает. Чистота, как в операционной. Любит пенсионер и держит втайне от окружающих свою страсть. Оно и понятно — кто простит здоровенному мужику увлечение сенполиями, да ещё одобряемое и поощряемое супругой! Изощренцы, мало им в ЦПКиО цветов разных, так они дома застенки устроили — шептались соседки на лавочке перед подъездом. Нет, это не наш профиль!
Воронок к таким не профильным приезжает обычно чуть засветло. Ганнибал Сергеевич открыл двери на долгий и беззастенчиво грубый стук ногой. Несколько человек в форме оттолкнули владельца зашторенной комнаты и ворвались в прихожую, даже не подумав снять плащи и обувь.
— Где прячете похищенных? Отвечать, руки за голову, ноги на ширине плеч! Утренняя гимнастика с предынфарктным обещанием привела любителя фиалок в замешательство, а потом к полному выдоху. Как не голосила Еленка над телом мужа, вдоха не случилось — не судьба! Но зато из-за плеча старшего по званию Елене Петровне подмигнула костлявая с косой и фиалкой в петличке. Профиль был не знакомый, но вполне умиротворяющий!

Ловля на живца
В Москве полдень! — произнёс сладкий голос радиоточки. Елена Повалий вдовствует ровно шесть часов. Ганнибала Сергеевича, погибшего при задержании по подозрению в похищении иностранок сенполий, утилизировали час назад.
Елена Петровна впервые осваивала состояние полной прострации, поэтому рутинный процесс выемки мужа в деталях не запомнила. В открытую настежь входную дверь сновали бесстрастные лица в форме и без таковой; соседи, лопаясь от любопытства, боролись с гиподинамией на маршах лестничной клетки, заглядывая в раззявленный проём квартиры на спусках и подъёмах. Дом гудел, как гудят пчёлы, опыляя полевые цветы. Фиалки Гання и Еленка опыляли вместе, поднося цветок к цветку! Вспомнив процесс во всех житейских подробностях, вдова потянулась к комоду за пятым по счёту носовым платком. Обезвоживание маячило на пороге общежития несовершеннолетних деток. Ботаник Гання по уважительной причине самоустранился от присмотра за подрастающим поколением, а Елена Петровна, как уже было упомянуто, жалела бедную женщину, только что потерявшую мужа. Жалела самозабвенно, отдаваясь новому для не делу без остатка.
В Москве полдень! — вечность назад произнёс сладкий голос радиоточки.
— Повдовствовала и довольно! У нас незаменимых нет! Пора искать адекватную кандидатуру, вон их сколько в метро поверх книжек зыркает под юбки — вторую половину приглядывают! — прагматичная мама, пережившая войн  у, похоронку на мужа Петра, похоронившая Сталина в пятьдесят третьем и Кеннеди в шестьдесят третьем, дождавшаяся таки смерти зятя ещё при жизни — теперь она, жуя лист священного лавра, нависла над душой заплаканной дочери, прозревая ближайшее будущее… Назойливее всех грезился Альфред Мухин, официант ресторана широко известного в кругах подпольных денежных мешков. Заведение в рекламе не нуждалось, отбрасывая золотую тень чаевых и на ловкого неженатого мужчину с преданными и алчными глазами. Квартирный вопрос — вот ахиллесова пята современного подавалы «боеприпасов». Не нужно быть экстатирующей пифией, чтобы чревовещать об этом очевидном факте, подтверждённом отсутствием постоянной прописки в городе- герое Москве. Достаточно заглянуть в оную страницу паспорта понаехавшего жителя Мухина, вот только вряд ли это удастся, книжица сия хранится в потёртом чемодане за семью печатями камеры хранения Ярославского вокзала.
— Вот наживка, которую скользкий налим, с вызывающим аппетит именем, заглотит за милую душу Еленки! — выстраивала стратегию мама-сводня, бывшая револьверщица, Варвара Кузьминична.
Взрослая дочь приятно сбалансированной наружности и хорошо за… только махала белым флагом носового платка — мол, делайте, как знаете.
— Знаю, знаю! — ворожила одурманенная навязчивой мечтой пифия Замоскворечья. — Прогуляетесь разок другой в Нескучном саду и заживёте долго и счастливо. А фиалки продай или снеси куда-нибудь!
Неровен час и этого прищучат! — кроила рыбью шкуру не пойманного налима браконьер неравного брака.
В бывшей детской комнате с возвращёнными окнами решили устроить спальню. Не годится молодым услаждать друг друга в стенах пропитанными эманациями, только что похороненного бывшего. А души невинно проданных фиалок в расчёт не брали.
Гуляли свадьбу скромно, толи от того что совестливая Еленка Мухина немного комплексовала от скорого брака, толи Альфред, расписанный и прописанный, решил сэкономить на ремонт, да и приятелей кроме швейцара Барри Островского у него не было. Барри, перемигиваясь с подружкой вдовствующей невесты Алёной Карзай, громогласно кричал «горько!» — явно намекая, что назрела пора кричать свидетелям: «кисло!» Тёща Варвара Кузьминична была счастлива, старательно не замечая нависший над её седой головой бледный профиль с фиалкой в петличке!
 
Как я небо рисовал

— Папа, ты же любишь меня по-настоящему?
— Конечно, ласточка! — зная по недолгому опыту, Янке всего три года, что дочке нужно в чём-то помочь. Молча жду пока ребёнок справится со словом «ласточка» и продолжит поступательное движение в избранном направлении.
— Значит тебе не трудно убрать скучную стену на окне! Хочу смотреть далёко, там всякие коровки ходят и лошадки, мА-лень-ки-е!
— Доча, стена не на окне, а за окном. Она соседская, как же я её уберу? Дядя Семён будет ругаться взрослыми словами на папу. А маленькие лошадки называются пони и живут в городском зоопарке. Как же ты их разглядишь за столько километров?
— Нет, не тех лошадок маленьких — других маленьких, у которых мамы большие! — пыталась объяснить непонятливому папе Янка.
Вот незадача, думал я, перебирая тюль на том самом окне со стеной. Вариантов решения головоломки от трёхлетнего вундеркинда было два. Радикально- экстремистский — снос монументального строения типа «сарай купеческий одноэтажный», и более простой, и менее подсудный — это (никогда не догадаетесь) нарисовать пасущихся коров и жеребят с мамами и с папами (для подстраховки).
Времени было вагон и дочкина тележка, сами Яна Олеговна изволили почивать, так что, переодевшись в синие рабочие штаны с помочами, на голову бейсболку — кепку такую американскую с козырьком — не жаль краской заляпать; в руки ведёрко с синей краской (другой в доме не было) и стремянку. И вперёд — рисовать коровок!
Русский мужик крепок — сами знаете чем. Постояв на стремянке около белого холста стены, стал понимать, что жанровая картина «скотный двор» моим кистям не подвластна. Траву-мураву небесно- синего оттенка я ещё осилю, даже васильки будут радовать зоркий глаз, но живописать гривастых и парнокопытных — не моё, лучше сам лошадкой поскачу или конём.
Заказчица проекта по сносу надворных построек спала, но время, играя краплёными минутами, в любой момент могло лишить меня выигранной форы. — Думай, Чапай, думай! Чего тут думать — трясти надо! — блистали перлы кино и народного творчества, окрыляя на подвиг художника передвижника! Нехотя, как бы издалека стала проявляться грандиозная картина мироздания, драпируя ненавистную стену белыми облаками похожими на доисторических животных и синевой точь-в-точь по глубине тона схожую с краской из хозмага «Ермак». Судорожными мазками, боясь упустить детали, в которых кроется харизма настоящего художественного произведения, я стал обозначать главные действующие лица апофеоза небесного. Мастерски владея малярным валиком, закатал в синеву участки свободные от изображений героев. Спустившись на землю обетованную нашей семьёй и, сделав десяток шагов в сторону от только что законченного шедевра постмодернизма, я не спешил насладиться картиной в целом. Причин было несколько: всё ещё стояла перед взором та — настоящая! И, пожалуй, основная — страх потерпеть фиаско в глазах первого зрителя — дочери Яны.
— Папа, а скоро проснуться коровки с лошадками и выйдут гулять? Или ты превратил их вон в те облака на небе?

Пике валькирии

Осеннее обострение началось второго сентября минут через двенадцать после завтрака. Возможно, молочко досталось из-под бешеной коровки; сыр «Пошехонский» был тщательно обособлен от плесени ножом и не мог послужить веским поводом для пандемии стихосложения. Стихи полились, как из рога изобилия. Ещё вчера Всеволод Южанин скрёб мачту Парнаса, шаманил, приплясывая в комнатных тапочках и в овечьем тулупе вывернутым мехом наружу, пугая ростовое зеркало безотрадным блеском глаз сентябрьского фавна. Ещё вчера сознание поэта было покойно и равнодушно к его нуждам. А нужда, набросив на горло чёрствое лассо квартплаты, крепкой рукой коллектора затягивало петлю на шее хронически неимущего Южанина; другой же указывало на перекидной календарь, напоминая о ежемесячной дате персонального конца света. И вот, Всеволод без устали водил перьевой ручкой по бумаге, едва успевая вычерпывать строфы.
Мощный поток вдохновения грозил размыть дамбу самокритики мутным девятым валом графомании
Вдохновение… Не всякая белая птица долетит до середины письменного стола безответственного литератора — вязнет любимая птица смысла в неоформленных мыслях его, а то и вовсе, падает камнем, не находя рифмы — опоры крыльям. Но есть редкая белая лебедь с жемчужными перьями и глазами гения не от мира сего. Прилетает она на зов души, созревшей и омытой утренними степными росами нечерноземья; постучит в глухую таёжную заимку охотника за кедровой шишкой, напугав богатое воображение того до медвежьей болезни; а то заглянет на огонёк, вот к такому неприкаянному, голубоглазому с кучерявой шевелюрой поэту и, как рукой экстрасенса снимет с его головы обруч отчаяния и неверия в музу-поручительницу- сторучницу. И летят они в тройке, вдохновенные и прекрасные, не разбирая дороги! Они сами дорога и промысел высший! Что им правила и тесные объятия машинописного текста! Они пишут красками пришедшей сегодня осени, упиваясь расплавленным золотом и листопадом образов! Их совмещённый гений способен превратить милую околесицу луны в торжество венка сонета! Сам Александр Сергеевич нервно курит в пролётке на пару с Николаем Васильевичем, наблюдая полёт белокурой валькирии и златокудрого фавна Южанина в сторону благодатного Крыма. Остальной писательской братии остаётся слизывать остатки амброзии, упавшие росными кляксами на их черновики.
До Судака добрались на такси. Гонорара от более чем ожидаемого тиража с лихвой хватило на покупку авиабилетов до Симферополя, сумму равную годовой подати ЖКХ молодые положили на сберкнижку; денег оставалось ещё на роскошную свадьбу, но решили провести пару медовых месяцев на бирюзовом побережье вместо одновечернего застолья в ресторане ЦДЛ. Белый лайнер самолёта сменили на белый, но пыльный автомобиль «Волга» с таксометром и не умолкавшим всю дорогу водителем армянином. Остановились в «Диве» — просто понравилось название. Да и почему бы настоящей диве не освятить своей аурой казённую постройку гостиницы? Древняя Генуэзская крепость мощная и неприступная с отвесной скалы таращилась на панораму города с Кипарисовой аллеей и обширной бухтой, не раз укрывавшей пиратские барки в своих тихих ладонях за посильные вложения в казну сугдов. Белая лебедь, в миру Белла Лейбовна Муза-Южанина, выглядела сногсшибательно! 100–70–100 плюс красива и умна, и на десерт — облако шарма, мягко осенявшее собеседника любого совершеннолетнего возраста. Сева был совершеннолетний муж с печатью в паспорте и со свидетельством о браке, но поверить свалившемуся на его долю счастью до конца не мог. При одном только взгляде на обнажённое плечико Бэллы кровь вскипала и змей кундалини, до того мирно лежащий в основании позвоночника, начинал восхождение по вполне определённому маршруту, проложенному ещё в теле пращура Адама. Прародительница Ева видимо тоже имела свои пристрастия к взлёту и падению оного змия, что посредством генной памяти и передала Бэллочке. Молодые часами лежали на кварцевом мягком песке побережья, которого нет больше нигде в Крыму, если верить туристическим зазывалам, и слушали прибой. Время от времени подчинялись движениям древнего гада, безвольно потакая его искусам. Потом опять беззаботно гуляли по вечерней Кипарисовой аллее и любовались поющим фонтаном.
«В любви и ласке время не заметно шло», — доносилось из открытых окон ресторана «Ривьера». Два месяца истекли неожиданно быстро, обманув молодожёнов минимум на три полновесных рабочих недели. Ни одной строчки любвеобильный тандем не записал. Довольство, комфорт и доступная любовь пагубно сказались на совместном творчестве. Рябчики и шампанское серебряными вёдрами, ананасы и прочая богемная фанаберия насыщая желудок, развращают душу. Нет, поэт и его муза должны быть как минимум бедны, а как максимум голодны духом! Вот рецепт вечной молодости автора и источник неиссякаемого вдохновения, но кто же уподобится схимнику по доброй воле? — Пошловатые строчки, не находишь, милый? — издалека начала Муза- Южанина и, продолжая копать тихой сапой, шепнула на ушко отпускника поэта: — Давай напишем венок сонетов! Вчера прочла недурственный — «Зов будущего» называется. Осень скоро уйдёт. Дорогой, хочешь про осень? Вот уже и две строки есть: «Себя к иным готовит торжествам Листва — на позолоте вдохновенья». Дорогой лениво отмахнулся: «Белочка, золотые орешки у нас ещё есть, давай с годик другой почивать на лаврах, а там, накропаем книжонку страниц на двести и опять в Крым или в Рим. Ницца, говорят великолепна! Муза ты моя, добытчица!»
Сева попытался ткнуться своими влажными губами в светлый образ небожительницы, павшей в грубый быт никчёмного поэтишки из сострадания к его мукам творчества. «Стяжатель, мещанин и мелкий стяжатель! Где амбиции аргонавта и воздухоплавателя, где неуёмное стремление к самовыражению через красоту и образность поэтической строки? Гонорар, секс и лень — вот три кита, на которых держится мирок этого альфонса! Воистину любовь слепа и зла!» — мысленно заламывала руки прозревшая Муза. — Дорогой, купи вина и фруктов! Хочу праздновать и смотреть на звёзды!
Она боковым зрением ещё видела силуэт Южного во входном проёме «Ривьеры», но этот человек был уже неинтересен! Как поэт он умирал прямо сейчас, с улыбкой расплачиваясь её деньгами за бутылку крымского вина и корзинку фруктов. Она же, муза Поэзии, возвращалась домой, оставляя фавну тело его овечки Бэллы. Сколько впереди звёздных ночей — решать только им.

Райский куш

Свершилось неожиданно и до обидного буднично. Ровно в 12 ночи. Велимагов запомнил точное время только потому, что с календаря осенним листом стал опадать отживший своё день третьего сентября. Этого фокуса от отрывного гаджета Дарий добился за несколько дней напряжённого труда несовершеннолетней мысли. Дарию Велимагову было тридцать, а вот мыслительный аппарат слегка отставал в развитии. Всё почему-то сбивался с шага. То на соседку по лестничной клетке засмотрится и забудет прослушать аудио-урок по магии, то вдруг заинтересуется тайной Сфинкса и его подозрительно провалившимся носом. Всю научную библиотеку перелопатил, пытаясь выяснить модель и изготовителя броневика, с которого вещал В. И. Ленин разухабистому пролетариату о завтрашнем счастливом дне. Не случилось… Найти родословную броневика не случилось! Зато, только что, на стыке воскресенья и понедельника, неугомонная мысль обрела мощь в соответствии с возрастом. В доказательство и в виде материального поощрения на полированную поверхность стола из ниоткуда упала почти круглая с четырьмя отверстиями в боку пуговица. Велимагов заказывал серебряную, но из лотка автомата-невидимки выпала золотая. Пересортица, конечно, но в пользу заказчика. Клиент всегда прав — гласят руководства белой и чёрной магии. Дарий держался особняком от цветов противоборствующих лагерей. Шёл тряской иноходью по одному ему известному пути. Пожалуй, ещё судьба была в курсе проложенного маршрута, будучи штурманом и ветрилом уверенно набиравшего скорость тандема. Золотая жила! — зашлась, заикаясь от волнения, обрадованная доля Велимагова. Либо штурманом она была никудышным, либо удача и попутный ветер избегали отдельно плывущий чёлн, попадавший ногой то в Саргассово море, то в эпицентр Бермудского треугольника, со взбешённо зыркающей из угла биссектрисой, и вот фортуна подмигнула впервые и не по-детски. Драгоценный металл кое-где щербатился, будто надкусанный недоверчивым ломбардоведом, но в целом производил неизгладимое впечатление и своим волшебным появлением, и перспективным бизнес-планом на двадцати одном листе формата А4, выпавшим следом за пуговицей из рук невидимой, но обаятельной финансистки-снегурочки. Неведомый и ещё более невидимый покровитель, прячась за точёной фигурой с двумя дипломами, доказательно втолковывал недалёкому игроку в покер насущность назревшей революционной ситуации и первоочередную задачу пролетариата по захвату или аренде отдельностоящего дома купца Мирошникова с последующим открытием в его стенах ателье по клонированию предметов быта и бижутерии. Под пролетариатом понимался он — Дарий Велимагов. Близость почты и телеграфа, а также железнодорожного вокзала и автостанции обещали лавину любителей чего-нибудь этакого и молниеносное распространение покупательского ажиотажа далеко за пределами провинциального городишки! Оставалось улицу имени Сергея Занедуженко переименовать в Елисейские поля, а там, на волне импортозамещения, сколотить дощатую Пизанскую башню и водрузить на самой верхотуре флаг империи Дария. Неведомо-невидимый оратор устало закончил на пафосно-льстивой ноте. Льстить разинувшему рот магу было лишним — он сдался на милость покровителя до того, как! Всё остальное время спича Дарий кайфовал, окружённый галлюцинациями имперского масштаба. Подписи кровью от счастливца не требовалась… Нужно было просто мысленно запросить у банка сумму из пяти нулей и одной впереди стоящей семёрки, протянуть руки ладонями вверх и получить туго спелёнутые пачки заокеанской зелени. Процесс вдохновил Велимагова настолько, что он тут же, не отходя от кассы, захотел проверить безукоризненную работу аппарата ещё раз, но был остановлен возложением невидимо-тяжёлой длани на плечо. «Не нужно торопить события, товарищ!» — прокартавил прижимистый невидимка. «Ателье-салун» гласила вывеска работы неизвестного грамотея с дикого запада Вятской губернии и продолжала более крупным шрифтом «Райский куш». Видимо слово «кущи» показалось заезжему каллиграфу нецензурным — в результате по фасаду, слегка захватывая входную дверь, красовалась броская чёрным по белому итоговая резолюция: Ателье-салун «РАЙСКИЙ КУШ». Интрига краеугольным камнем была заложена под фундамент нарождающейся империи. Дело за малым — своевременная заготовка драгметаллов и осаждение их после предварительного согласования с клиентом: формы, размера и стоимости безделушки. Спонсор-терпила взял на себя добычу и аффинаж, Дарий же выполнял видимую часть работы конторы.
Любопытство и ещё раз любопытство привело Людмилу Фабиановну Ништяк в ателье-салон, рисуя подслеповатому воображению что-то неопределённо необходимое в её одиноком быту. Очарование не было коньком Люси, но она попыталась выжать запредельный вес от груди и, делая губки бантиком, нависла над стойкой-прилавком: «Ищу нечто этакое в стиле ампир, золотую безделицу с вековым шармом». Дарий чуть отступил перед натиском бюста первопосетительницы, собрав волю в милую улыбку хранителя сокровенных тайн женской души, бросил отравленную дворцовым ядом наживку: «Есть золотая табакерка чудной работы Челлини, принадлежавшая самой…» Здесь искуситель замолк, выдерживая театральную паузу, способную усыпить суфлёра, но не такова была страстно-невостребованная натура мадемуазель Ништяк, едва зевнув, она блистательно проглотила и паузу, и наживку. Сторговались на цифре, повисшей ровно посередине пропасти, разделяющей продавца и покупателя. Ловкие руки Велимагова, делая пасы, извлекли из шкатулки слоновой кости предмет вызвавший щенячий восторг у его правоприемницы. Людмила Фабиановна, оставаясь одинокой женщиной без мужского пригляда, немедленно выросла в собственных глазах до титула… самой!
Покидая милое заведение уверенной походкой королевы Марго, она в дверях едва разминулась с франтоватым обмылком Свирщевским — бухгалтером ипподрома и азартным игроком на тотализаторе. Его в лавку привела страсть к внешним атрибутам благополучия и роскоши. Откуда этот атавизм в советском человеке решать не нам, а потомкам, если ещё при жизни этот прыщ не попадёт в поле зрения ответственных органов. Но пока за ним внимательно наблюдают Дарий и невидимый коллектив «Райского куша».   — Что изволите?
 — Портсигар с вензелем! Золотой и запонки в тон! — Есть такой гарнитур, но к нему прилагается зажигалка — вечная, если верить паспорту. Свирщевский обмер от такой удачи; лошадка вчера в третьем забеге принесла лично ему тридцать тысяч полновесных рублей, а сегодня три предмета роскоши и один из них вечный! Уходил довольный взаимовыгодным обменом, считая себя дважды победителем. Колесо фортуны закрутилось, набирая обороты. Дни и телеграммы летели наперегонки. К поездам цепляли общие вагоны, не успевая за спросом. Автостанцию городские власти решили повысить до автовокзала. Уже ползли слухи о закладке первого бетонного блока взлётной полосы аэропорта, пока союзного значения. Однажды брошенная Остапом Бендером мысль, наивная и дерзкая, возвращалась из пространства тяжёлой поступью золотого тельца, разжиревшего на вольных травах поднебесных алатау. Свободные деньги Дарий вкладывал в гостиничный бизнес и в салуны а ля таки «дикий запад». Призрак второго пришествия НЭПа начал затмевать здание горкома. Теперь автомобиль «Волга» был и у Велимагова. Единственный костюм коричневого цвета с красным галстуком в горошек поник при виде сменного гардероба из трёх, а потом и пяти ладно скроенных костюмов, плаща и пальто с лэйблом «Boss». Прикормленные и одаренные сувенирами из лавки чудес, ответственные работники смотрели сквозь стёкла итальянских солнцезащитных очков, умиротворённым взором сытых и приручённых хищников. Рио-де-Жанейро, бананово-лимонный Сингапур — пагубным коктейлем пьянили население городишки и охмуряли близлежащие очаги цивилизации. Спрут, направляемый таинственной рукой фигуры в кепке и пальто, исподволь расправлял щупальца над любителями морепродуктов и красивой капиталистической жизни. Они вдыхали кальянный дурман, и души их становились частью единой души — Его частью! Ворота и само здание никто не штурмовал. Свершилось неожиданно и до обидного буднично. Вошли уверенным шагом — не в разнобой, но и не строевым — шагом сороконожки, идущей на запад. Секретарю горкома и его кабинетной челяди предложили купить за свой счёт билеты в кассах автовокзала и разъехаться по весям дважды орденоносной области. Дояры и скотники были на селе в цене, а для всякой сестры — работы там непочатый край. Было одно «но» — отсутствие привычной инфраструктуры, чашечки кофе и ванны, дорог и санаториев, тёплых туалетов в домах и асфальта на тротуарах! Задним умом стали понимать, что строить надо было раньше и как для себя! Теперь же придётся соломку стелить вместо асфальта. Тело мага Велимагова продолжало захват территории, находясь под неусыпным воздействием луча спрута-покровителя. Невидимый Сим-сим продолжал слать выбранные предметы из каталога «Райского куша», Дарий, оказавшийся неплохим физиономистом, ловко втюхивал залежалый товарец с минимальными скидками, словом и делом способствуя росту империи. Понимал ли он, что является номинальным главой концерна? Что на самом деле руководит картавый голос, обнаглевший и уже довольно часто пренебрегающий конспирацией… Понимал: понимал, что иноходь вышла боком, что чёлн опять по самую щиколотку увяз в дерьме уродца-капитализма. Что магия никогда не заменит труд, и субботний поход с друзьями в баню, в общее её отделение! «Райский кукиш» подсунула судьба, под самый вдох лягнула удача! — стонала душа из саркофага тела Дария Велимагова — мага и императора.
 
Дамы приглашают кавалеров

Въедливого и дотошного Христофора Леденцова били за недолгую жизнь не единожды. Пальцев на руках не хватит посчитать точнее, разве что в троичной системе Арнгольдца- Кури прибросить, или взять интервью у соседки со второго этажа бабы Раи. Она из своего балконного гнезда видит всё — далеко и сразу. Рассказчица, надо сказать, отменная. Если бросите блестящий жетон в виде вопроса: А что, баба Рая, не случилось ли чего сегодня с трёх тридцати до четырёх пятнадцати по полудни? То берите блокнот и авторучку, нет? Так возьмите диктофон, уж он-то должен быть в кармане праздно- любопытного приезжего и наслаждайтесь триллером дворового масштаба. Итак, не отрывая зорко подслеповатых глаз от вверенной её территории, начала своё повествование всевидящая сказительница.
Вы не смотрите, что он мальчонка сопливый да неухоженный, у матери Христофор один и самый любимый! Пять классов осилил на ура, а в шестом завис и никак не созреет, что-то с литературой не ладят. Доходит текст не сразу и без понимания ситуации. Вот мать давеча ему: чем дома то толочься, сходил бы в клуб на дискотеку, потёрся среди людей, глядишь и друзей заведёшь… Пришёл, ходит; то около парней потрётся, то около девчат, а сам всё носом шмыгает да об рукав и вытирает. Потерпели на танцполе такого ухаря, да и вломили по сопатке. Дома мама пожалела, высморкала в подол да разъяснила подоходчивей недовольство сверстников. Пришёл в следующий раз в клуб, а там собрание комсомольское в самом разгаре. Разбирали аморальное поведение Маши Непомнящих, накрасившей губы на уроке природоведения и поцеловавшей в засос гипсовый бюст с урока анатомии. Потёрся Христофор немного, набираясь смелости и, выбрав момент редкой паузы в обвинительной речи комсорга, выпалил: «А теперь белый танец, дамы приглашают кавалеров!» Что тут началось! Дробышев дико хохотал, нарочито громким голосом. Шальнева Ленка покраснела от стыда за сопливого кавалера, потому что Христофор именно её и имел под видом приглашающей дамы! Комсорг, не совладавший с паузой, как плохой актёр завизжал: «Вон его колоброда!» Со словом «коллаборационист» ему справиться не дано от природы. Я, вот, никак не выговорю «престидижитатор», будь он не ладен, французишка!
Вот так, невпопад, да не в такт, мимо нот и фальшивит наш Колумб. То на похоронах «горько» крикнет, то на свадьбе «на кого ты нас покинул!» под слезу пустит. А народ подвыпивший, возбуждённый слегка, ну и приголубят соколика вдоль шеи лебединой — катись, касатик восвояси! Вот в один такой казус получил Христофор дрыном по темечку и… прояснилось в учебнике литературы! Стал налету авторскую мысль улавливать… В ПВО бы ему служить, никакой Пауэрс мухой не пролетел бы!
— Да, вот и сам! Христофор Аркадьевич, вами тут пресса интересуется! Уважьте, издалека приехали, по загару вижу! — и, скосив глаза на угол газеты, торчавшей из моего кармана, добавила: — Ордынцы!

Пир во время кошмара

Проштудировав на ночь кулинарную книгу, будете ли вы во сне воздержанным в еде сыроедом? Думаю — врать себе не имеет смысла. Жрать станешь всё, что по неопытности повернулось к тебе спиной, потому что в глаза смотреть погибающему продукту, стыдливо отводя взгляд, не надо! Рви зубами тиранозавра филейную мякоть поросёнка в яблоках, заглатывай икру горстями — горсть красной, горсть чёрной белужьей! Сок, морс, шербет или ликёр с аперитивом — пей под щучью голову или седло барашка — невинного, как дуновенье ночного ветерка в твоё полураспахнутое настежь окно. В то самое окно, возле и над которым толпятся и витают голодные бестелесные духи самых разных наклонностей и национальностей.
— Шашлык! — тычут в чужие бока темпераментными локтями усатые грузины.
— Сало с луком и горбушкой чёрного хлебца! — заказывает чубатый гарный хлопец на родном русском, выученным с молоком матери на губах. Американец, неведомо как залетевший с покойницкой на Брайтон-бич, и тот на чистейшем русско-одесском диалекте умаляет: «Товарищ, докторской колбаски и маслица толстым слоем на батон, будьте добры!»
Старомодная афинская гетера долго держалась в стороне в беснующейся очереди на раздачу, но греческий голод, он и на Орловщине голод! Протянув руку, целованную Фидием, она целомудренным голосом предложила ласки в шатре на берегу моря Эгейского в обмен на дюжину страусиных яиц. На моё предложение заменить на дюжину перепелиных, она молниеносно отпарировала: в гамаке, но по-прежнему у моря! Я выбрал шатёр и мы, держась свободными руками, полетели к месту дислокации.
Красный фонарь у входа в мир древний, как сама профессия, был виден издалека. Над шатром флюгером вертелся золотой петушок, с завистью увидавший яйца неведомой ему породы. Корзину прихватил не зря! Замыливший глаза слоган «В Греции есть всё» оказался просто ловким ходом рекламного коня Одиссея. Видимо по бедности фантазии их «всё» уступало даже советской экономике, а о современной, ушедшей семимильными шагами прогресса в сторону братского капитализма, говорить не приходилось! Так что корзина моя была с двойным дном в кормовую бездну неограниченного ничем воображения!
Дама едва молвила «Цигель-цигель» и упала без переполнявших её чувств.
Не спеша, я огляделся в уютном шатре- студии. Справа небольшая прихожая с пуфиком, слегка продавленным многочисленными точками гостей; слева что-то вроде кухни-хлеборезки, а небольшое пространство передо мной занимала кровать по последнему слову гетеротехники. Когда я бодрствую, я мыслю над всевозможными инженерными задачами, изобретая и внедряя новшества в области быта. Но такой роскоши инженерной мысли видеть не приходилось! Забыв о лежащей в голодном обмороке хозяйке борделя, я с увлечением друзей Тома Сойера начал красить забор! Шутка такая, да! Очнувшись, Галатея потянулась ко мне с начальной порцией ласк, но я, был поглощён оригинальным решением работы складного механизма чудо-кровати. Ай да, греки! Ай да сыновья! Галатея, всё же, проявив настойчивость, воспылавшей от отказа женщины, требовательно и довольно бесцеремонно, стала срывать персидский халат с моих плеч. Как он на них оказался, не ведаю, но как был сорван вихрем ласк и поцелуев — такое помнят до прихода другой женщины, с косой. Механизм оказался верно спроектирован и собран. Перегрузки должны были раздавить, сплющить, вывернуть из гнёзд и креплений стойки и стяжки; болты обязаны были вылететь из сквозных отверстий вместе с шайбами и гайками. Катастрофы, впрочем, не случилось. Утро забрезжило в тонком зазоре между усталыми телами, упиваясь красотой обоих. Пора на работу, спохватился горе-инженер из российской глубинки. Чмокнув в пресытившиеся губы прекрасную и доверчивую женщину греческой наружности, едва попадая ногой в штанину левисов, бросился вон из заграничного шатра. Пока спят пограничники, нужно успеть до родного окна, распахнутого настежь в незабываемый кошмар Эгейской ночи.

Городское безмолвие

Каюр весело кричал: «Поберегись!», толпа непуганых пешеходов в дизайнерских шубках и пальто элегантно сторонилась, лишь изредка огрызаясь лаем завистливых собачонок на дорогих поводках для страусов. Синие пластмассовые санки вторили чуть менее весело, им приходилось собственной грудью на распашку принимать невзгоды и неровности зимней городской черты. Собачья упряжка из одного кобеля ризеншнауцера тянула детские санки с семьюдесятью килограммами каюра удивительно легко, до самозабвения забывая о тяготах двухкомнатной жизни. Каждый думал о своём…
— Бежал бы себе рядом да покрикивал, пугая зевак и синиц. Жизнь одна и прожить её хотелось бы степенно и долго, неспешно катая лёгкое чадо единственного хозяйского ребёнка. А не вздрагивая во сне от кошмарных будней! — сетовали в дорожную и тротуарную наледь санки цвета летнего неба. Впрочем, видеть небо выпадало и зимой нечасто, роя носом сугробы, а запертые с весны по осень в совмещённом санузле за трубами, что могли они разглядеть кроме сливного бачка?
— Лодыри, вся собачья братия — лодыри и разбалованные особи инакой породы! Рей был отпрыск немецких кровей и поэтому думал с лёгким баварским акцентом с запахом сарделек и пива. Был он вороват и прожорлив — работала глубинная волчья память, посылая чёткие инструкции в подкорку правого полушария вечно голодного мозга. Оставленную остывать на плите восьмилитровую кастрюлю с только что сваренным холодцом, он умудрился снять и, угвоздав пол на кухне до состояния залитого скользким льдом катка, выжрал и вылизал всё содержимое, умудрившись при этом не лопнуть! Однажды выкушал почти палку любительской колбасы у зашедших в гости Ивановых и несколько дней не отходил от водопоя металлической миски, сладко щурясь от воспоминаний. Обувь из псевдокожи обожал грызть на десерт или от скуки, неспеша превращая пару зимних сапог в пару шлёпанцев на меху. Но все проделки прощались ему как ездовой собаке, когда, забывая о призраке голода, а возможно преследуя именно его, Рей мчался без устали по заснеженным тротуарам белого безмолвия, свободный и горделивый!
Оставив заботы и понятия о правильном образе жизни, гражданин вдыхал воздух, пропитанный автомобильным выхлопом, и, ничтоже сумняшеся, погонял, а точнее поощрял и без того быстрого пса. Иногда бежал рядом, согреваясь и разминая ноги. Душа витала счастливая и беззаботная чуть впереди и выше, крича в морозную бездну с лёгкими вкраплениями ещё неярких звёзд о радости бытия.
Рекламные панели красочными огнями не согревали холодной атмосферы города, отбрасывая на лица прохожих чуждые им светотени. Прохожие спешили и думали, и молчали о своём, выдыхая в морозный воздух продукты полураспада побочного мыслительного процесса. Эти нескладные образы никак не складывались в единую мозаику ноосферы светлого будущего. Город безмолвствовал, вздрагивая от визга тормозов и общего ни о чём…

Радиоперехват

Женитьба дело обоюдное. Тут абы как не обойдёшься — нужны тесные борцовские объятия разноимённо заряженных масс. В недалёком прошлом не требовалось уточнять, что масса № 1 — это она, а масса № 2 — это он, мотылёк, прилетевший на посадочные огни партизанского кострища. Крылья может и не спалил окончательно, но налево слетать будет проблематично. Только по чётко проложенному супругой маршруту и, оставаясь в пределах видимости и радиообмена.
— Как меня слышишь, Сокол? Приём.
— Ласточка, слышу тебя хорошо! Приём.
— Будь рядом, соколик! А хочешь, сходи за хлебом и молоком, кефира купи обязательно! Приём. — Ласточка, слышу хорошо! Уже идём! Приём.
— Я сейчас не поняла, соколик. «Идём» — это оговорка такая болезненная, по Фрейду? Приём.
— Ласточка, приём! Ласточка, не слышу тебя, приём!
— Принесёшь запах пива или женских духов — пеняй на себя! Приём!
Вот и ходит Сокол неделю с фонарём под правым глазом. Ласточка — левша потому что!
К а к  с л ы ш и т е  м е н я?  П р и ё м!

Рецепт Апиль-сина

Конечно, едва упитанные интеллектуалы в ту далёкую эпоху неуёмной тирании и дискриминации женщины встречались и в Малой Азии. Малочисленны были представители этой, честно сказать, никчёмной прослойки общественного среза. Судите сами: воины — накаченные патриотизмом и пропагандой насилия, готовые по команде «куси», убивать, грабить и сваливать труппы и драгоценности в две равные по высоте кучи — нужны? Не обсуждается! Идём дальше. Народ — преимущественно занятой в отраслях одноимённого хозяйства — нужен! Купцы, банкиры, ювелиры, палачи — вся эта обслуга, так сказать низшая каста — а как без них? Маркитантки, танцовщицы бёдер и живота, кормящие грудью и в заведениях общепита, приходящие ночью по звонку бронзового колокольчика и уходящие по первому храпу заказчика, фасовщицы фиников и пальмового масла, воспитательницы в детских гаремах и наладчицы ткацких станков, подавальщицы и лепщицы, футурологи и отравительницы — любимые, вредные, покорные и мстительные… Даже они востребованы на рынке подневольного труда! А кто подаст руку этому человеческому отребью, ждущему подачки хлеба насущного?! Пишут клинописью на камнях общего пользования ересь про звёздное небо и высокую любовь к выше упомянутым особям женского племени. А ведь знают, идущие не в ногу, что в царстве Величайшего из Величайших, Отца нации и заступника за сироту круглую по Его воле, Слона Азии и Тигра Междуречья разрешены невысокие горизонтальные отношения с противоположным полом! А звёзды и вздохи о Луне караются вечерней посадкой на кол. «Оттуда они ближе и вздохи доходят быстрее» — шутит палач Насырджан, косой на оба глаза. С утренней зорькой он помогал поруганному умнику сойти с дизайнерского табурета, напутствуя пинком по месту вдохновения. «Заходите ещё!» — это вторая по рейтингу присказка палача- краснодеревщика.
Одним словом, будни — рутинные и симметричные, как лицо умершего от скуки. Зелень смарагдов в перстнях только усиливала тоску и печаль. Смена ювелира путём усекновения башки, а затем переход на более весёлые тона каменьев, оказались не эффективны, как и групповой выход гарема в Сандуны. Все развлечения приелись, рецепторы атрофировались — жизнь грозила срывом в штопор. Этого с ужасом ждали придворные, этого не хотел Он сам, памятуя о прошлом конфузе. Нужно найти менее кровавый выход из сложившейся ситуации. Апиль-син уронил царственную голову на грудь пышнотелой наложницы и… завладел мыслью. Это случилось не впервые. Подобный болезненный опыт позволил взойти на трон с минимальными потерями среди его старших братьев, а тот, младшенький, просто под руку попал, а опускать саблю впустую будущий царь не любил. Впрочем, он и само слово не … Заметили, что я избегаю его в повествовании. Кол — вещь не первой необходимости в организме, так что про «любовь» ни слова! Во второй раз дикий ассирийский мустанг долго кружил между Дамаском и Евфратом, прежде чем сдался цепкому уму вавилонянина! Победа по пояс стояла в крови, щедро пролитой в её честь. И вот в третий раз закручинился тяжкой думой Царь Вавилонский. Помочь некому — визирь, тот ещё креативщик, а остальные — кто без языка за ненадобностью от болтливости, кто наездник никудышный, дважды два не оседлает.
Халдей и хиромант Негросеновал начал издалека. Долго гадал на лопатке белого барашка, приготовленного на медленном огне, обтерев жирные пальцы о длинные спутанные волосы бороды; продолжил, подвывая себе под нос, игрой в кости, но, заметив недовольный взгляд венценосца, мигом свернул лавочку и выпалил, что без жертвы со стороны юной наложницы не обойтись. В чём суть жертвы рассеянный халдей сказать не успел, рухнув в открытый кем-то по неосторожности люк колодца со змеями. — Вах, вах — заполнил образовавшуюся пустоту придворный лекарь с неразборчивой фамилией медика и, дождавшись взора Апиль-сина в свою сторону, молвил: Владыка Вавилона и Евфрата, Слон Азии и … Но Тигр Двуречья прервал перечисление титулов и нетерпеливым жестом секиры велел продолжать с главного.
Мудрёные термины выдумали шарлатаны от медицины и гомеопатии. «Хороши оба! Один другого не перетянет», — сказал как-то Насырджан, о повешенных им лекарях этих спорных направлений. «Так вот, — продолжал лечить внимательных слушателей знаток патологической анатомии в пятом поколении, — лекарство есть от подобной хандры замечательное! Предыдущий коллега начал было, да споткнулся на полуслове. Жертва — не жертва, а рецептик — вот он, выписан!»
Смуглая красавица молодых горячих кровей, стыдливо прикрывая рецептом лицо, нагая и доступная в прописанных дозах, подошла к телу загрустившего Апиль-сина. Тот, встрепенувшись, встал без задержки и этаким молодцом загарцевал чуть позади породистой нимфы. Манна небесная обрадовала бы его величество меньше сейчас. Угодил с лекарством, хиромант мудрёный, угодил! Придворные, обрадованные найденным целомудренным решением ситуации, тихо шурша, удалились, оставляя Владыку Вавилона наедине с болезнью и сладким, как нежный персик лекарством. Вот только о мерной ложке никто не подумал!..
Понятия «рок-н-ролл» ещё не ведала вавилонская энциклопедия удовольствий, но однокоренное «вау» эксплуатировала. «Вау!» — вскричал царь Апиль-син, опережая события, и рухнул замертво на струящийся к закату атлас царского ложа. Пал царь Вавилонский не от плацебо любви — жуликоватого секса, а от банальной жадности! Ведь в рецепте чёткой клинописью было прописано: два раза в день до еды и вместо ужина! Так нет же, поужинал и усугубил обоюдным восторгом. Нет, не зря избегал он слово «любовь»! Интересно, а слово «рецепт» успел возненавидеть?

Экклезиаст по матушке

Илья, по общему мнению поселкового схода, был предельно ленив. Сам же в свою защиту оправдывал лень-матушку отсутствием гипервозбудимой моторики и полным непротивлением стойкому и непреходящему желанию быть в центре мировых событий, проходящих непрерывной новостной лентой по явленной ему неким оракулом границе. Граница аккуратно пролегала по диагонали избы, отмеченная уютным топчаном на лебяжьем пере и голубым экраном «Горизонт».
Такова преамбула повествования вневременных лет. Ибо всё это уже было на одной из планет зачем-то размещённой на плоском блюде отеческого мироздания, мирно спящего на четырёх слонах индийского чая. На этом бы и закончить суетное, но гонорар в таком разе порадует золотым дождём более разговорчивого толкователя непреходящих историй. Илья решил положить всю мудрость, завещанную ему родителем, на постижение смысла жизни и последующему получению авторства на его открытие! Не отрицал и Нобелевское лауреатство в качестве побочного довеска славы. Экран «Горизонта» напористо вещал двадцать четыре часа в сутки, искрясь новыми и хорошо забытыми именами; мерцал научными терминами и, погасшими от ядерных излишеств, звёздами; разгорался майданами и вспыхнувшими очагами напряжённости в братской Украине и сестринской США. Торнадо и цунами, захлёстывая друг друга в прайм тайме, обходили стороной логово тайного Бильдербергского клуба и его, Илюшину обитель. О чём и ни ведали, устало спящие после трудов праведных, земляки лентяя. После пятилетнего мозгового штурма политического олимпа соискатель понял всю тщету и суетность борьбы за мировое господство какой-либо системы! Всё одно победят обе, уравновесив равные чаши полушарий, без вариантов! Решение данного уравнения не вытягивало даже на получение сестринского гранта, не то что нобелевского капитала! Вздохнув о прожитой впустую пятилетке, доморощенный философ дал старт следующей: танцевально-глумящейся. Может, там прячется до сей поры неуловимый смысл жизни человечества?!
О, боги! О, музы! Вот где золотая жила пульса Вселенной! Кентавры древности, стыдливо поджав хвосты, завистливо проглатывают «Ледниковый период»; легионеры со спущенными штанами юмора сквозь вставные челюсти опрыскивают первые ряды текстами фривольного содержания; голос головы профессора Градского ласково вещает одурманенной стране о правильной стойке певца у микрофона… А высоко в зените размещён ретранслятор телепрограммы «ДОМ 2», его рентгеновские лучи, действуя на подсознание блондинок и иже с ними, давно вывели мистера Х на первые места в списке Форбс. Рублёвский тракт обрастал домишками рубленными «в лапу», тусклые фонари шоу-бизнеса светили выбеленными до жути зубами, их спутницы и грации носили контрабандный силикон на самых обнажённых участках тела, справедливо пологая, что, здесь-то, на самом видном месте всевидящее око прокуратуры и не заметит нарушения! И понял Илия, что вторая пятилетка не задалась, и десять лет строгого домашнего режима он отбыл в самом эпицентре суеты сует
И возненавидел сиделец тщету телевизионную и воздал строгое Эрнсту Первому, а там и Малахию досталось под галкино чело. Роздал сёстрам по серьгам и Баскова не забыл! И понял, что не хлебом насущным жив человек и, сдвинув линию границы своего неуёмного сознания на запад, стал слушать радио Гага. Надежда о спасении человечества всё ещё теплилась в неярком свечении радиоламп. Достало бы электричества…

Ферзь юбилейный

Напрасно вы смеётесь мне в спину, дамочки. Вы ещё лица моего не видели, работящего! Но молодые и интересные своей молодостью подруги уже поворачивали в противоположную от его намерений сторону. «Что-то со спиной не так», — подумал юбилейно наглаженный и выходной по случаю пятидесятилетия Антоний Рябоконь. Мастер разговорного жанра и заядлый чечёточник, начал сомневаться в идеальности костюма, но зеркала или незапятнанной витрины в обозримом будущем плохо освещённого фонарями проспекта Черносотенцев не предвиделось.
— Вот идёт навстречу, «а ля гер, ком а ля гер»! — язык его ещё был твёрд, но измочаленный авралами и после авральными банкетами мозг слегка заплетался и путал понятия. «Шерше ля фам» шла навстречу судьбе уверенной и лёгкой походкой двадцати пятилетней грации, задумчиво и слегка поэтично хмуря тонкие брови без следов насильственного вмешательства перманентного макияжа. Осмотр претендентки удобней начать с туфель на высоком и тонком каблуке, хотя взгляд, противоборствуя, норовит изменить порядок сбора необходимой информации, сбиваясь на такие второстепенные глаза. Сероглазая, в элегантных лодочках под цвет красной сумочки и пары перчаток — продолжал настойчивый юбиляр. Взгляд, неловко скользнув по лодыжкам и бёдрам, выдав полного профана, отыгрался на пшеничной ниве волос красиво собранных в конский хвост. Сочные губы смелым мазком бесцветной помады обозначены на овале лица учительницы младших классов. В который раз, проигнорировав грудь, шею и колени, пятидесятилетний ловелас майских кровей подвёл итоги беглого осмотра — восторженные для неё и сногсшибательные для него! Язык пристыл к нёбу, а учительница основ жизни русского языка уже в двух шагах от его редута, раззявившего жерла вытаращенных глаз и забывшего все слова команды «Пли!» Антоний лишь поднял руку, согнутую в локте, словно на давно забытом уроке, в давно забытой школе № 1.
— Готовы отвечать? — ещё не выйдя из угла задумчивости, спросила она.
— Рябоконь, Антоний Рябоконь, — отчитался второгодник со стажем.
— Мелодия Антоновна, — прозвучало высоко и просто, и, видя его пиетет, смеясь, пропела: — Кавалерова- Бельская. Замужнее колечко на её правой руке хохотало до слёз над неловким мазуриком. Впрочем, хохотало недолго, вдруг услышав нотки интереса и участия к мужчине с римским именным профилем патриция. Проглотив уязвлённое самолюбие, и простив уже любимой Мелодии замужество, Рябоконь, расправив выглаженные плечи синего в полоску пиджака, пошёл выездным шагом вкруг объекта обожания. Одолжив из её рук портфель с тетрадями второго класса «Б», влюблённый как пятиклассник, забегая вперёд, начал рассказывать важную чушь о неважно прожитой жизни. Вспомнилось детство взаймы с редкими радостями с чужого плеча; поиск «той самой» девчонки и неловкие поцелуи впотьмах; шагреневая кожа желаний и мыльные пузыри обещаний… Проваленный экзамен семьи и отцовства, да пароход — белый, словно облако и такой же призрачный, как улыбка удачи. Дым, пар, свистки и редкие пощёчины аплодисментов от снисходительной публики полупустого зала.
Она, Мелодия, сначала улыбалась, затем, по мере погружения в ауру понятного ей театра уездной жизни, стала внимательней поглядывать в глаза полные печали. Монолог, исчерпав себя, повис серебряной нитью меж ними. Порвать тонкую нить приязни ничего не стоило, но давно забытое томление под сердцем умоляло продлить беседу. «Ну и провожает некий мужчина учителя своей дочери или сына до дома, помогая нести тяжеленный от двоек портфель. Где здесь порок и моральное разложение носителя высокого звания?
Что предосудительного в редких взглядах в душу собеседника? А то, что уже дважды не отняла руки из тёплой и надёжной ладони его, вполне простительная слабость… Забыла, когда Иван, вот так деликатно и нежно, брал мои ладони в свои и смотрел в глаза, шепча милую бессмыслицу, а потом целовал и глаза, и пальцы, согретые его теплом, его неподдельным чувством к самому близкому на всей земле человеку!»
Почти пришли, напомнило мстительное кольцо, обручем сдавливая грудь. Из окон дома студёные взгляды общественного мнения свысока наблюдали за тонкой паутинкой, готовой вот-вот разорваться от небывшего с ними счастья.
 
 
                Похищение Европы, Или вместо сказки

Наследник из Бердичева

Фамилию Рубинштейн Исаак Лейбович унаследовал вместе в выдающимся носом. Была ещё бакалейная лавка с лежалой халвой эпохи шляхтичей и просроченными долгами; кошка Мицца и жилые апартаменты второго чердачного этажа из разъединой комнатки широкого назначения с видом на загадочно- щелястые двери муниципального клозета имени головы Скороходского. Одним словом, на картаво-ломанном идише — Европа! Восточная Европа. Какие же вы упёртые — пусть будет по-вашему — западные территории, прилежащие к варварской Тартарии и давно забытые хозяйствующим феодалом от инфантилии маркизом Ницше-Наливайко.
Дни, позёвывая на нетерпеливо мнущие газету руки очереди, без интереса смотрели, как возможная грошовая копеечка, минуя двери в лавку Рубинштейна, кунается в смрадную яму клозета. Голова Скороходского не зря три года варилась в самом соку духовной семинарии. Дорогу к эдемскому раю он потерял вместе с девственностью соблазнившей его замужней паночки, но зато приобрёл несгибаемую веру в призрак капитализма и примат стула над остальными позывами организма вверенных под его опеку горожан. Казна треста индивидуального предпринимателя Скороходского трещала по швам, едва справляясь с нескончаемым потоком естества земляков. Пожалуй, лишь в таком золотом ракурсе интересовали люди оборотистого голову Бердичева.
Мицца негодовала, глядя на разинутую ненасытную пасть чужого кассового аппарата, от голода вылизывая лапку. Исаак намедни попробовал сделать тоже самое со шляхетской халвой, но, чувствуя, как шипящая речь посполитая внедряется в его родной язык и нёбо, оставил попытки утолить печали желудка. Мицца, будучи кошкой двора и фрейлиной бакалейной торговли, была воспитана и образована, не в укор хозяину будет сказано, только и умеющему что смычком издеваться над чудной скрипкой из наследственного реестра. Со стены образованный Мендельсон, опрометчиво сфотографированный для портрета без рук, не мог заткнуть уши и лишь закатывал очи долу, поминая покойного батюшку Рубинштейна младшего и кляня себя за скрипичный концерт. С улицы хоть бы кто помидором запустил в окно горе музыканта, но и в этом судьба придерживалась строгой диеты, указанной в упомянутом выше реестре.
Наследство, как лотерея — кому-то выигрыш родиться Ротшильдом заокеанским, кому-то рабом бакалейным с недвижимостью в парковой зоне тихого центра Бердичева со всеми удобствами во дворе. Значит кое-какие начальные землевладения имеются, размышляла Мицца, подключившись к незадействованному в этот день мозгу сына человеческого. Но для получения сертификата дворянства и титула маркиза маловат капиталец. Маркиз благозвучным «мур-киз» давно покорил её девичье сердце на выданье и по этой веской причине графья и бароны были вычеркнуты из стратегического списка. Нужно приватизировать ещё пару-тройку социально значимых объектов недвижимости и один движимый для комфортно-показательного проезда по набережной. Вот и пришла череда инфантильного феодала маркиза Ницше- Наливайко и его замка в водоохранной зоне Донецкого угольного бассейна. Кошкина мысль, усиленная работой нейронов Исеньки Лейбовича, чертовски скучавших от безделья, фонтанировала радужными перспективами и победными реляциями на подпись к Провидению. Сложноподчинённая судьба через кошачье плечо с интересом поглядывала на карту предстоящих боевых действий. Лишь фамильный отпрыск, усмиряя голодный обморок и ничего не подозревая, считал двух мух, с интересом гадящих ему на голову с потолка. Сил и желания увернуться у Исеньки не было.
 
Рейдерская атака

   Отворить массивную парадную дверь никто не спешил. Требовательно-властный стук фискального исполнителя (такую чуждую роль играл тщедушный до наивности Рубинштейн) не дал результатов. Мицца, плотно подсевшая на свободные мощности хозяйского мозга и наученная телепатии, торопила робкого Изю, одетого во что-то напоминающее форму иностранного легиона. Достучаться до небес удалось, когда вера и удача, отчаявшись, направились восвояси.
Открыл привратник заспанной и нетрезвой наружности должностного лица. Сало с луком и чесноком способно подавить огневую мощь пшеничного самогона, но лишь в небольших дозах. Горыныч, опаляя пришлых с головы до пят расфокусированным взором, понял одно, — пришли изымать квартплату, но не самогон! Сразу подобрев и отчасти полюбив незваных гостей, страж твердыни проводил подневольных сборщиков подати в святая святых — помещение сторожа. Пока многоликий кассир Горыныч выписывал кругленькую сумму в чековой книжке, выпивоха Горыныч, мило улыбаясь гостям металлокерамикой, предложил поднять штрафной тост за знакомство! Мицца умела улыбаться не хуже и, скрываясь за очаровательной кошачьей гримаской, незаметно уронила в стакан визави чудную дозу клофелина. Оставалось закусить и, изучая сумму щедрую на нули, дождаться громкого храпа волкодава-привратника. Троянский вирус, усиленный алкоголем, надолго отключил Голиафа от выполнения штатного расписания.
Оставалось переписать некоторые команды в редких извилинах спящего жёсткого диска и страж ворот уже никогда не вспомнит о бывшем квартиросъёмщике и феодале Ницше-Наливайко, уверенно влюблённый в отца-покровителя — маркиза Рубинштейна. Гараж на десять парковочных мест хранил три экипажа, один великолепнее другого. Наличие лошадей под капотом проверять не стали, проснётся добрый Гена и покормит.
 
Рубин короноухий

Огромная зала сверкала и ослепляла, готовая к свадебному пиршеству или коронации! Возможные варианты  событий  выстроились в очередь с умоляющей улыбкой!  Мицца оставалась верна намеченному плану и была неумолима. Движимое и недвижимое имущество в наличии, жених в завидном звании маркиза де Бордо имеется! Оставалось дело нехитрое, но ответственное — выбрать из карточной колоды Таро невесту с приданным, титулом и заметной фигурой лица! Вот только лица всё больше походили на Рапунцель или Фёклу, а похожего на Марго или Ритку не выпадало!
Либо звёзды сжалились, видя непутёвый расклад карт, а может Провидение — бестелесное, но уповаемое, стёрло на песчаном берегу океана Вечности старые схемы кровосмесительных браков и решило-таки влить свежую кровь бедного еврейского юноши в будущего наследника короля Франции. Как бы там ни было, но под утро из усталых кошачьих лап выпала карта с лицом приятным во всех освещениях и вполне пристойным почтовым адресом — dvoretc@margo.fra…
Скоро сказка сказывается, а дело, решёное свыше, катится снежным комом, обрастая волонтёрами и сплетнями! Вот и первые полосы бердичевской заштатной и десятка столичных газет пестрят чёрно- белыми фотографиями Исеньки Прекрасного в грудном возрасте с броскими заголовками: «Мал рубин, да дорог» или «Такой рубин любую корону украсит!»
Журнальная братва гламура и сенсационных разоблачений буквально носом рыла вокруг бакалейной лавки, частенько натыкаясь на дурнопахнущую реальность Бердичева, но о Рубинштейне Первом соседи говорили только хорошо или молча шевеля губами открещивались от назойливых диктофонов. Пиар компания, покорив заборы и столбы, газеты и журнальный глянец, отвоевав за один приступ весь прайм-тайм ведущих телеканалов уже стала подумывать о начале предвыборной компании в президенты Франции, но некто Робеспьер напомнил загробным голосом чревовещателя о пока что действующей в стране монархии. Довод весьма весомый и своевременный. «Исаакий Первый» — Исааку Лейбовичу импонировал более, чем «господин президент!» Да и смазливая милашка принцесса с чудесно пахнущим именем Марго склонялась в поклоне перед «вашим величеством королевой Марго», а не перед «первой леди Марго Рубинштейн-Бурбон».
Оставалось вывести грязное пятно географически неверно указанного месторасположения Бердичева на карте, переименовав его в форпост Европы на восточных рубежах с Тартарией.
Свадьбу играли долго и весело, как это умеют делать лишь цивилизованные европейцы. Вдовствующая королева-мать с облегчением водрузила опостылевшую и слегка большеватую ей корону на уши Исаакия Первого и не дожидаясь выхода нации из праздничного запоя, тихо хлопнув на посошок, ушла в монастырь.
 
Мицца, отринув приглашение разделить с ней унылую монашескую келью, осталась подле трона, беречь устои от посягательств пришлых тварей. Да и Исенька до сих пор нуждается в чутком телепатическом руководстве! Когда ещё Марго во вкус войдёт? А пока пусть по европам хороводятся!

Остров сокровищ

 «В ближайшие дня два грибов и не жди!» — ответил на мой телефонный вопрос пионер лесозаготовок и рыбодобычи, Нил Силыч Реутов. И довольным сытым взглядом ещё раз провёл по доверху набитому багажнику и салону «Нивы». Антоновна, она же половина Силыча, устало клевала носом на штурманском насесте. Впрочем, машина уже должна бы сама рулить знакомым до оскомины маршрутом, а не ждать присказки: «Ну и ладненько, пора в стойло!» До стойла железного гаража было вёрст сорок с гаком приличной сельской дороги, переходящей в межгородской асфальт областного значения. Опята в коробках и вёдрах считали каждую ямку на пути в закрома, всё теснее сближаясь друг с другом, а им ещё предстояло вариться в собственном соку.
Похоже, грибной нерест я проспал, ориентируясь на прошлый год, а надо было сделать поправку на неделю вперёд из-за обилия дождей. «Твой гриб от тебя не уйдёт», вспомнилась другая присказка опытного следопыта и местного «Фенимора Купера». Слабый телепатический сигнал не давал мне покоя уже второй день. Видимо тот самый «мой гриб» пытался сообщить о своём приходе на место встречи! Подчиняясь нарастающему зову лесного брата, я не стал ждать отмеренных двух дней и, загрузив в «Тусона» ножи, тару и воду для питья, вдвоём с сыном помчались выручать нашу долю грибную. Дорога знакома с прошлого сезона: после кольца налево и прямо, за Кирзой направо и по сельскому тракту на Пушкари. Дальше не могу — давал подписку спиртом тому самому Силычу. «Мля!» — так говорил другой мой алтайский сосед, стараясь до тончайшего нюанса передать: «Ну и люду понаехало!» Перенаселённость, как на китайщине: две грузовые машины, один трактор с тележкой, пара УАЗовских «Патриотов» и мы — такие модные к шапочному разбору. Улей грибопожирателей роился молча, в медитативном сосредоточении рубя опята на пеньках и, топча те, что росли подле престола в густой траве. Переглянувшись с сыном Виталием, ринулись на свободный участок сечи! Позывные наших грибов заглушали шумодавы соперников. Отчаявшись, что-то найти после вчерашнего побоища и геноцида опят, мы увидали слабый лучик надежды там, где никто и не думал искать — в островке крапивы в рост человека, я сейчас сына имел в виду. А поэт в квадрате прозаика — это существо иного плана бытия, значит, в качестве мерила никуда не годится! Так вот крапивный островок оказался вполне обитаем — четыре берёзовых пня и один пень побольше вырастили целое состояние специально для нас! Мы резали и резали, аккуратно начиная снизу и постепенно поднимаясь вверх, уходили вправо и возвращались налево уже обогащённые опытом и урожаем! Четыре ведра, что взяли с собой, уже полны доверху; решаем по одному оставлять поле боя, иначе с пленными не справится. Первым отступил я — до машины летел, высоко подняв вёдра, и, опрокинув содержимое в разинутую пасть багажника, марафонцем устремился обратно. Виталий, в моё отсутствие нарезал на расстеленную куртку порядочную кучу для тринадцати литрового ведёрка. Теперь его черёд бежать к машине. Оставшись один, и продолжая срезать толстоногие опята, вслушался в тишину осеннего леса: лист с хрустом срывался с материнской ветви и, кружась, опадал с тихим шорохом на траву, засыпая и умолкая; едва заметный меж стволов деревьев ветерок обещал тёплый вечер и лунную ночь; иногда лягушка, маленькая и темнокожая иностранка, аккуратно продвигалась к ведомой только ей цели, напоминая о нашей миссии. Вот и он, обернулся быстро, торопясь закончить сбор «радости грибника». Семь вёдер — такова плата за открытие острова сокровищ! Пока возвращались, набрали восьмое. Автопарк вдоль лесной дороги поредел до одной единицы — нашей. Кавалерия умчалась восвояси! «Ну и ладненько, пора в стойло!» — ещё предстоит перебрать и сварить собранное богатство лесное. Но это уже вести из глубокого тыла — нам с вами неинтересные.

Нежданчик выпал

Сегодня муза отпустила меня довольно рано. Восемь тридцать вечера — это ни о чём! Обычно гонка с пером по вертикали заканчивается моей полной авторской импотенцией около двух часов до полуночи. Довольно странное ощущение надо сказать, пока не забыл! А забывать стал часто. Смотрю на книгу и не вспомню, у кого одолжил на ночь, толи у Фимки Собиновой, толи у Софы Фоминой. Ну зачем мне, старому идиоту писарчуку, «Руководство по домоводству» издания эпохи плезиозавров? Тоже не помню, кстати.
Заболтал вас не тем, — вернёмся в прежний фарватер повествования. Вообще-то охоту я не люблю, — душа трепещет на волне той самой утки, в которую предлагают стрелять все эти герои войн  ы за независимость от «Мясного лукошка» Галицкого. Это я о недругах графоманах. Их муза выходная шесть дней, а по субботам ходим в баню на проспекте «Тихих зорь».
Вот где талант друзей вулканирует и пышет паром на мягкие места гениальности. Приходим загодя до открытия и от нетерпения, и по традиции, не вспомню кем утверждённой! Потолчём снежок на крылечке да помолчим о многом… В бане разве помолчишь, там за неделю тебе всё припомнят и обо всём! Вот опять я о памяти, — «У кого, что болит, тот о том и говорит!» Сто грамм лечат и этот недуг, но не пью, и не манит.
Замёрз, что-то, середина сентября, а хоть локоть кусай — батареи холодные и мерзкие. Что может быть хуже вовремя не включённого центрального отопления в писательском доме на берегу живописной Ордушки? Спрашиваю вас и, торопясь, отвечаю: только взрыв газового котла в какой-то Североамериканской территории. Ирма не щадит никого! Остров свободы, пусть и далёкий теперь нам по духу, и тот не пощадила, прошлась этаким фертом, слоном в посудной лавке каталась, ломая уличные пальмы общего пользования и столбы освещения, лишая и так не очень просвещённый народ книги Достоевского на ночь. Отсюда преступления и наказания, и, не побоюсь этого страшного слова «Базаровщина». Мы-то учили наизусть «Птицу- Т ройку» Гоголя, зачитывались «Буревестником» Горьким. А «триллер» Дубровского?
Велики русские писатели, как никто! Одни фамилии их, уже произведение русской литературы: Пастернак, Бабель, Ходасевич, Светлов, Эдуард Багрицкий, Рыбаков, Бродский, Володин и Галич!.. Мало вам? У меня есть ещё: Маршак, Агния Барто, Чуковский и Заходер! О ныне живых нельзя — ещё не классики.
Телевизор давно не включал — вижу, Обама не только имидж сменил, но и фамилию! Безотцовщина, вот и до них проблема детей докатилась девятым валом. А может наш Познер телемост перебросил — вот и штормит?! Нет, не Ирма! Меланья!
Странно, давно электричество не отключали, последний раз в 2991 году был, не иначе! Удивлены? Не учили вас во втором классе, что Земля круглая и каждые три тысячи лет всё возвращается на круги своя! А хотите знать кто будет пр…?
Ладно, устал я с вами снопы ворочать, завтра с утра к музе на поклон да за работу. Вот он праздник духа русского литератора!

Отец & сын, Космогония на пальцах
    
Что я знаю о своём Отце? Ничего и достаточно немного, чтобы говорить о Нём с гордым шёпотом. Вариантов на самом деле несколько, либо Его ДНК прослеживается в так называемом спутнике Луне, либо одна из планет, включая само Солнце, причастна к моему теперешнему существованию. О более ранних путях биографии вашего покорного слуги лучше не упоминать — упекут, обязательно и непременно! Итак, на рулетке выбора — Луна и остальные братья во Солнце. Мог ещё наследить залётный хлопец из ближнего зарубежья чуждой нам солнечной системы, но не факт. Отбросим этот акт, как маловероятный! «Ставки сделаны, ставок больше нет!» — из уст нашего всеобщего Дедушки это звучит так: «Доступ к человеческим воплощениям закрыт — кто не успел, тот опоздал!» Дальнейшая эволюция успевших пойдёт в средней группе детского сада № 4 под материнским именем «Земля», другие группы и классы в расчёт не берём, иначе — упекут, обязательно и непременно! И не нужно записывать в родословную пращура моего обезьяну! Нравится соотечественникам Дарвина наследовать сей твари, пожалуйста, снимайте фраки и, вперёд за бананами и самочками, вполне пристойно одетыми в плотный шерстяной покров. Мы же иных — гусарских кровей! Не человек произошёл от человекообразной обезьяны, а наоборот, человекообразная обезьяна — продукт человека, слегка сходившего налево.
Во времена Атлантиды нашим учёным жрецам почти удалось расшифровать код да Винчи, но от перегрева полупроводникового гетероструктурированного лазера пятого поколения на жидких кристаллах рафинированного секретного элемента произошёл взрыв эквивалентный ста атомным бомбам, сброшенным на Хиросиму. В результате этого досадного фактора человеческого недоразумения имя Отца остаётся и по сей день инкогнито!
Правда в жёлтой прессе нет-нет, да и появляются невероятные гипотезы зарождения жизни в космосе, но на беглую поверку спектральным анализатором ничего кроме кетчупа и кока-колы в них нет. Скрытые потомки захватчиков рептилоидов не оставляют попыток привить детям любовь к ботанике и гербариям, объясняя: мать ваша — капуста! Может у них в созвездии Дракона это и есть верх наслаждения, но тайну отца селекционера не выдают или не знают, также, как и мы! Предельно ясно, что в зримом, очевидном мире, даже под инфракрасным микроскопом не найти метрических записей Отца нашего. Семнадцатый ребёнок в семье Менделеевых — Дмитрий, возобновил было изыскания, но единственным итогом трудов его стала периодическая таблица элементов Батюшки. Скудные следы всепроникающего могущества Его!
Подумаю, поразмышляю чем Он послал, да и, пожалуй, откажусь от всяких притязаний… Стыдно, знаете ли! Кто я Ему? Монада перехожая, седьмая вода на киселе, ангел второгодник или сосед по палате с Наполеоном?! Тогда правильно упекли, обязательно и своевременно! Тут нам космологам самое место — аккурат между Василием Блаженным и Лениным.

Эффект Джордано Бруно

Аристарх Молодый не искал смысла собственной жизни, его интересовала стезя человечества в целом. В оба голубых, как небо над Самарой, глаза он широко смотрел в зеркало мировых событий, боковым взглядом прихватывая Космос.
Рабочий день сапожных дел мастера не нормирован. Дома жена и двое детей с косичками и платьем в горошек влачили баржу быта, напевая народные песни а капелла. Аристарх изредка срывался, брал любимый только им варган и включался в общее хоровое действо. Варенька через десяток секунд яростной борьбы с голосом абсолютного слуха сдавалась и бросала чугунную сковороду, целясь в голову тетерева горлового пения. Муж привычно увёртывался и уходил спать в холодную постель. Это была первая охапка дров в костёр сердца. Его музыкальные пристрастия в семье не разделяли, участия и погружения в самобытный мир малых народов Севера со стороны семьи ещё ни разу не случилось. Второй куб сухого равнодушия сжигал и сердце, и самую душу, ставя под сомнение фундамент Мироздания — мысль. Его мысли было отказано в любой форме существования. Супруга даже не пыталась разглядеть в Молодом зачатки мужа разумного, не то, что мыслителя. Все покупки, планирование бюджета, решения и мнения — епархия серой кардинальши. Аристарху же оставалась роль номинального главы семейства во время воскресных прогулок в люди, добывание звонкой монеты по будням и, судя по наличию всего двоих детей, редкое високосное причастие к планированию семьи. Сахар и конфеты жена от него не прятала, здесь нужно воздать должное щедрости пуританки!
Так он и жил, напоённый сладким чаем и отравленный отсутствием восприимчивой аудитории. С недавних пор словно из рога изобилия потекли в пустой до того сосуд сознания подшитые и отредактированные тексты философских трактатов. Не отставали подписанные к изданию труды о строении тел небесных, геометрии и зачатках цивилизаций. Получив уведомление о готовности очередного материала, Аристарх откладывал нож или шило в сторону и начинал тачать фрактальное уравнение траектории кротовой норы в пятом измерении Пифагора. Занятное, знаете ли, решение выходило из-под пера не дипломированного сапожника. Странно, но Молодый понимал все тонкости головоломок и, смакуя сам на сам, витал в высших сферах общего бытия. При любой попытке поделиться сокровенным знанием третья вязанка опаляла ледяным отчуждением душу и она, едва начав лебединую песню, замолкала униженная и оскорблённая.
Нет пророка в своём отечестве, а палачи есть! Щедрые на пытки и соль на рану. Не одного соловья под ананас разделали на кухонном столе интеллекта. Стали поглядывать и на ближнего своего самородка. Что с того, что нет печатных фактов ереси и высокомерной спесивости выскочки подмётной. На дыбе покажет всё и на всех, успевай лишь в три руки конспектировать апрельские тезисы проходимца! На святая святых академической науки покусился змей подколодный! Ишь, куда сапоги с чужой ноги навострил — голос Вселенский слышит. Академик Кислых, дважды и трижды представленный и награждённый, заслуженный и при жизни позолоченный, не слышит чуждых голосов заокеанских, а нищеброд на босу ногу, слышит и посмеивается!
Арест много времени не занял, дольше производили выемку член-корреспондентской подшивки за несколько лет напряжённого труда под диктовку якобы Высшего разума. Не пропустили ни одного исписанного убористым почерком листка, многотомный труд был оприходован и взят в пыльные мешки из архива научной библиотеки. Аристарха, как был в фартуке и с карандашом в руке, погрузили в кузов самосвала поверх ненаучных фактов и повезли в места, не столь отдалённые. Казённый дом описывать нет нужды и желания, если вас не любит жена, то вот он и есть, разве что сковородой по распорядку кидать запрещено!
— Фамилия, имя? Год рождения? Отвечать только на вопросы! Раздевайтесь, три раза присесть, повернитесь, одевайтесь, становитесь, распишитесь, лицом к стене, матрац и бельё, вперёд, не оборачиваясь, лицом к стене, шконка — любая свободная!
Свободная шконка, стол, параша, умывальник и место у стола, даже зарешечённое окно и то одно! Одиночка. Не многое изменилось во внешнем мире Аристарха Молодых. Да, отняли недолгий пятиминутный путь до мастерской и саму мастерскую; високосное прикосновение к телу супруги и отлучение за ненадобностью до следующего позыва; торговлю лицом на воскресных прогулках в угоду всем встречным счастливым семействам. Это всё личное — не жаль! Но внутренний мир зачем было рушить! Отняли огромный небосвод — звёздный и говорящий с ним о лучшей доле человечества; труды, написанные под диктовку тишины, мудрой и бесконечно доброй к людям! Что-то ждёт впереди… Впереди ожидало страшное и непоправимое. Допросы не нужные по сути, но нужные по статусу «мученика за грядущее лучшее завтра»; сменялись следователи и заплечные разнорабочие, лишь он оставался в центре досужего внимания. Душеспасительных бесед не было, попыток перевербовать в двойные агенты тоже.
Судьба-сапожница давно решила участь Аристарха — гореть ему в городском крематории в уютном сосновом гробу заживо! При отсутствии экзальтированной толпы и очевидцев, буднично и цинично вместе с трудами гордыни вселенской! Вердикт сурового суда зачитал председательствующий Дмитрий Стычкин, прочёл и пошатнулся от неимоверно тяжёлого груза, снизошедшего вдруг на его плечи!
Принимай эстафету, Димыч, ты человек грамотный, истовый, значит, навёрстывать будешь — за себя грешного и за Аристарха святителя!

Был день и канул

Лицо понедельника обескуражено похмельем и вечной, как мир фразой: «Приходите завтра». Какая может быть лёгкость в общении и действиях, когда тело валяется на смятой постели прокрученное мясорубкой выходных дней. Фарш рук и ног не подчиняется фаршу мозга. Глаза ищут резкость, а находят плывущий потолок с не выключенным на ночь стоваттным солнцем. С одеждой ещё сложнее, она расчленена по всем углам и стульям согласно пьяному миропорядку выходных дней. Жажда и головная боль, вестники минздрава и чувства вины, напоминают, что ты ещё жив. И так в каждом многоквартирном улье, и так в каждом районе большой страны, обретающей себя после зажигательного и фееричного завершения недели.
«Надо бросать пить!» — думал Цаплин, уткнувшись нездешним взглядом в наполовину выпитую бутылку водки. Рубикон обского водохранилища был опорожнён и занюхан корочкой хлеба, чёрствого, как сама жизнь. До тридцатилетия оставался месяц, а шансов дожить на неделю. Не то, чтобы хотелось жить, пить уже не хотелось и не моглось… Однозначно и невозможно! К нездешнему взгляду добавились нездешние мысли. Должно быть, звёзды вышли из дома сапожника и зашли в стеклянный дом трезвости, чтобы уже никогда не стать прежними.
Грохот упавших антикварных счётов оставил Цаплина один на один с загадочным сновидением. Коллеги по статистическому цеху, вздрогнув, продолжили клевать носом перед уснувшими мониторами. В холодном поту пост-кошмарного пробуждения Шурик слегка тупил и заикался мыслью: «На кой мне такие перемены? Виражи и зигзаги лишь при ловле блох хороши! Порвать единственно надёжную нить, стать слабым звеном в спаянном коллективе единомышленников?!»
Похмельное воображение Цаплина стояло вместе с ним плечо к плечу у края обрыва. Руки, крепко связанные за спиной колючей проволокой, саднили и кровоточили, липкая и солёная смесь крови и пота заливала глаза беспартийного защитника отечества. Фашисты, судя по чёрной форме залихватски- дизайнерского кроя — это были они, издевательски смеясь, протягивали полный штоф самогона: «На, русский Ванюша, вылей, докажи, что ты предан рейху!» Шурик в негодовании рвал вражеские путы и, выпивал единым залпом символ преданности коллективу! «Взяли! Нелюди, будь вы прокляты!» — кричал герой Шурик, пугая во второй раз задремавших коллег.
Рабочий день понедельника самый продолжительный. Временная петля, загадочная и нерешённая самим Перельманом, отпустила своих пленников ровно в семнадцать часов. — По пиву, так по пиву! — коллеги сменили статус на «братан» и «дружбан» и попылили в сторону места обетованного. Схимники и столпники, верующие и закодированные, вегетарианцы и сомелье в запонках, что для вас рай? Недоказанное посмертное существование, постное, как подсолнечное масло?! А для нашего брата — рай есть прижизненное посещение вот этого пивного бара! Ах, ах и ах! Музыка классическая, сюита патетическая… А «На Дерибасовской открылася пивная» не хотите на бис и на брудершафт?! А девочки, губастые и доступные для продолжительной беседы о смысле жизни? Они и словцо крепкое вставят, и душу согреют наивной доверчивостью попутчицы вон до того фонаря!
А дальше я сам, завтра на работу, нужно быть тверёзым, как стёклышко! Факт, понедельник — день тяжёлый!
Ну что ты уцепилась за меня, Маруся! Завтра же вторник, давай не будем превращать его в понедельник! Луна щербато улыбалась на род людской: копошатся внучата, бегают… Дети ещё малые — всё в рот тащат, пусть потешатся!

Упал – отжился

Листья, те, что послабей, уже всё для себя решили. Вняв доводам судьбы и доверившись ветру, планировали упасть где-нибудь вдали от хоженых троп. Более сильные цеплялись за общежитие материнской ласки в ничтожных попытках продлить жизнь… Ради чего? Быть ближе к небу на десяток другой погонных метров древесины?! Сомнительное удовольствие великовозрастных детин-переростков. Карликовая карельская берёза и невелика росточком, да и жизнь ветреная и глумливая этак вывернула больные от сырости суставы… А полюбуйтесь, скажем, на портсигар: изумительная фактура, сучок на сучке, малахитовое дерево на вес золота! А эти красавицы фигуристые да вальяжные, рощи корабельные да паркетные, постоят, позируя Шишкину и «мишке косолапому», да и на фанеру или рейку половую…
Нестор Сосновский, несклонный к переменам в прилежащем ему пространстве, жил вне сезонов. Всегда в пальто и туфлях, кепку носил в зависимости от неподвластного ему солнца, то козырьком вперёд, то на затылок; перчатки прятал в карманах с руками или без таковых. В дождь, в снег и ветер воротник пальто держал стойку, а в остальные погожие дни отдыхал на слегка сутулых плечах нелюдима. По формуле Сосновского, полученной эмпирическим путём, следовало, что всякое общение с людьми из потустороннего от его забора мира, требовало возмещения потраченной энергии. Чтобы восстановить урон от одного лишь часа разговора требовались сутки отрешения.
Отрешался Нестор по-особому, никак все… Он фотографировал листья! Всевозможные лица: упавшие от болезни и сорванные шквалистым ветром; обманутые утренним заморозком и вскружившим голову листопадом… Он знал о них почти всё, помнил, где и когда нашёл ещё трепетное тельце и согрел своим теплом последние мгновения зачем-то прожитой жизни. Это для непосвящённых лист осины меньше тополиного, а дубовый толще берёзового. Для Нестора Сосновского два листка упавшие с одной ветки имели свои неповторимые черты. Он мог сказать росло ли дерево в низине или же на открытом солнцу холме; с южной или западной стороны кроны прошли детство и зрелость того или иного листёнка. Это была сфера интересов нелюдима и преданного летописца листвоведа. Здесь царила тишина, и в диалоге участвовал лишь один Нестор. Он неторопливо спрашивал и, напевая что-то из Моцарта, неторопливо отвечал. И все были довольны, и счастливы.
Огонь гудел, пожирая деревянную уединённую обитель Сосновского. Архив лиц и судеб лиственного братства спасти не удалось. Нестора едва уняли. Он всё пытался броситься в огонь за памятным фотоальбомом, трудом долгих лет жизни. А теперь в чём оправдание его существования? Для чего коптил это синее вечное небо? Денег и скарба было не жаль. Жаль, невыразимо жаль, труд и время, которого осталось мало, да и силы уже не те, чтобы вновь начать с нуля. Пожалуй, осталось упасть листом наземь и, тихо скуля, умереть… Нестор лёг в сторонке, чтобы не путаться под ногами всё ещё боровшихся с огнём соседей, и стал ждать смерть. Сфотографирует или так примет? Наверное, и на меня уже приготовлен формуляр, осталось только дату сегодняшнюю поставить.
В лицо лизнули горячо и шершаво. Смерть так выглядеть не могла по определению, что она собака, что ли?! Да ещё и дворняга беспородная! Та же, видя, что человек открыл глаза, лизнула его ещё раз и, положив лапы и голову на грудь Нестора, затихла рядом…
— Такой же бедолага бездомный и неприкаянный, как она сама.

Молот краснокожих

Михалыч, потомственный кузнец по батюшке, в глубине загадочной русской души слыл делаваром. Самым, что ни наесть североамериканским индейцем. В играх далёкого детства даже приветствовалось его увлечение. Пацаны соревновались в изобретении заковыристых имён собственных: Дикий Лось, Мудрый Змей, Хитрый Лис, Чёрный Волк… Игорёк же, вопреки обще дворовому тренду, называл себя «Тот, который повсюду».
Многим не нравилось такое необычное имя, и они доставали топор вой ны, стараясь, как следует наподдать выскочке краснокожему.
Ивановы не сдаются! — кричал «повсюду ходящий» Игорёк и хлестал нападавших жгучей крапивой. Орали, как ошпаренные, они — терпел, как воин и вождь, он. В юности, длинные волосы, собранные сзади, вызывали лишние, похожие на объявление войны, вопросы. «Поповский сын» брал первое, что попадалось под правую руку, и обрушивал гнев праведный, как томагавк, на головы и спины вопрошателей! Лежачих гордый делавар не трогал, оставлял на поругание совести. Святая простота — дитя природы… Догоняли вместе с милиционерами до выяснения! Так что сначала выперли из техникума, а из города он и сам бежал Быстроногим Оленем, видимо повсюду хорошо, а дома лучше!
Всё возвращается на круги своя — вернулся и Игорь Михайлович! Блудным назвать — не заслуженно обидеть, но и победителем-триумфатором величать — обидеть вдвойне… Сельчане на чудачество младшего Иванова смотрели сквозь пальцы; Михаил Афанасьевич, отец и наставник кузнечного дела, космополитом себя не считал, но перековать томагавк на топор не стремился, — рубит и хорошо! Мамаша, Надежда Николаевна, вытирая нечаянную слезу уголком павловского платка, радовалась сыну и уже начала присматривать себе сноху, а то охомутает какая-нибудь ушлая да работящая лишь на своём молодом фронте! А ей уже одной тяжело тянуть хозяйство да за скотиной домашней ухаживать. Вот так и прошла незаметно жизнь в трудах и редких радостях… Михаил-то целый день куёт железо да гнёт его на наковальне, а домой придёт, буркнет пару слов в усы, поужинает и спать, как убитый! А то, что жену молодую гнёт и жжёт изнутри, так ему и дела мало — весь в работе, — подход к железу нужен особый! Всё возвращается на круги своя, кроме счастья бабьего, — заденет лебединым крылом однажды, и манит всё куда-то… Нет, чтобы сесть на завалинке со двора, да и охорашиваться перед лебедем-достатком!
Михаил Иванов, действительно железо чувствовал. Работал по наитию, так как подсказывало сердце или Гефест бог огня, самый первый из всех кузнец. В округе наслышаны о мастере «железного лома», поэтому заказов хватало. Нет, нет, да выдумает он что-нибудь от себя, то углы оградки скуёт красивым, будто живым листом тополя, так что и без сварки крепко и надёжно, а то такой невиданный узор сплетёт, что и рукодельницы удивлённо ахают!
Стал Игоря мало-помалу приобщать к тайнам мастерства. До какого цвета нагревать в горне металл, чтобы был ковкий и податливый, как глина в руках гончара. Сковал клинок, так его нужно закалить, чтобы рубил гвозди, как морковку, легко и без сколов на лезвии. Наука! Живое дело! Для русской и индейской души — благодатное!
Игорю слышалась музыка в звоне металла. Наковальня отзывалась на лёгкие прикосновения молотка мастера и басовито гудела под размеренными ударами молотобойца. Огонь вплетал свой голос, то разгораясь, то утихая перед подъёмом; вторили меха, добавляя напряжения и торжественности в рождение всегда нового произведения. Отец, любуясь работой сына, одобрительно усмехался в пышные усы.
Красивая и знающая себе цену, она появилась в Антоновке не случайно, случайностей вообще не бывает, — судьба рукодельница вяжет узоры, соревнуясь в этом искусстве с морозом, да с выдумщиками рассказчиками. У батюшки её «в законе» здесь земельные интересы — толи отжать что-то хочет, толи купить всё сразу и даром! У Алёны интересы были, но иного порядка — девичьего! Принцы, кони белые и дома с колоннами Алёну не привлекали, скорее, отвращали, цену этой аляповатой бижутерии знала не понаслышке. Бомонд вертелся вокруг батюшкиного особняка, озаряя пространство блеском духовной нищеты, закованный в модные малиновые «клифты», подпоясанный ремнём из крокодила и обутый в «шузы» из его же остатков. «Голдовая цепура» на шее была клубным билетом в общество закрытого типа с неограниченными возможностями. Скаковым лошадям предпочитали «меринов» с целым табуном под капотом. Фиксатый принц на мерине — это звучит! Для Алёны Покровской такое звучание отдавало фальшью и феней, а душа просила настоящего, впрочем, без всяких уточнений, без конкретики… Игорь любил подыматься после работы на бугор и, давая глазам отдых и простор полёту воображения, отдыхал телом и душой. Алёна тоже облюбовала приметное место — окрестности, как на ладони, и нет страха высоты. — Я не помешаю вашему уединению, если немного осмотрюсь? Делавар не претендовал на единоличное пользование общинными землями. Вид действительно впечатлял неброской красотой и простором. Внизу за берёзовым колком и лугом змеилась речка, а дальше до горизонта поля… Хлеб обещал быть богатым. Девушка лишь мельком глянула на Антоновские просторы, её больше заинтересовал видный незнакомый парень, высокий и крепкий, как дуб, почему-то подумалось ей. Дуб молчал, продолжая любоваться видом, но и его интерес уже нашёл себе новый объект, не менее красивый, но такой недоступный!
— Красиво! В городе такого не увидишь, — Алёна предприняла попытку установить контакт с местным аборигеном. Повернув голову, Игорь тут же  потерял её.
Судьба умеет удивить и одарить по-царски! Едва дождавшись, когда отец скажет, что пора и честь знать, а то на завтра работы не останется, влюблённый индеец бежал домой наскоро перекусить, смыть пот и копоть и в чистой парадно-выходной одежде спешил на свидание! Иногда Алёна уезжала на несколько дней в город, вот тогда наковальня гудела так, что Михаил Афанасьевич покрикивал: «Осади, куда прёшь! А то подкова тоньше бумаги будет!» Тучи сгущались, а увлечённые собой влюблённые ничего не замечали… Игорь и не мог заметить — с Валерием Покровским был не знаком и дорожки их не пересекались. Разве что дочь его ждала, когда Игорёк предложит руку и сердце…
А вот Покровский «в законе» был наслышан о сыне кузнеца и о его ухаживаниях за единственной дочерью, которую выдавать замуж за босяка молотобойца в планы Покровского отца не входило! — Век воли не видать! Что бы ноги этого фраерка кузнечного рядом с моей дочерью не было! А то ваши переломаю, ферштейн? — кипел и брызгал слюной «законник» фартовый. Сказано — сделано! Костоломы втроём подкараулили делавара по пути на свидание да долго потом подбирали слова, заговаривая ушибы мягких тканей, а сотрясение мозга таким не грозит — за неимением отсутствия! Пахан, ярясь до белого каления от хамского поведения недоросля деревенского, сам возглавил карательную операцию. Чёрным вихрем помчался в своём эксклюзивном Хаммере в сторону кузницы Ивановых. За ним пылила пехота на двух Нивах. Беда поспевала то рядом с боярским флагманом, то забегая вперёд от нетерпения и жажды крови! Михаил Афанасьевич, будучи добрым и сильным человеком, поначалу старался унять бешенство непрошенных гостей. Но урезонить зло, кипящее и скорое на расправу, миром не удалось… Сначала просто осаживал машущих ручонками бычков, затем, видя, что те схватились за биты, и сам вооружился ломиком — поди перешиби! Перешибать не стали, Покровский попросту дважды выстрелил в грудь кузнечного мастера… Стрелял, прячась за бычьи спины напуганных и готовых отступить бандитов. Афанасьевич ещё сделал шаг вперёд, и рухнул на чисто выметенный пол…
Свёрток с обедом выпал из рук Игоря, когда он услышал выстрелы. Стреляли со стороны кузницы, а такого отродясь не бывало — отец охоту не уважал и огнестрельного оружия не любил. Молотобоец с пригорка едва успел разглядеть быстро удаляющийся Хаммер и скачущие на выбоинах две короткие Нивы.
Отец попытался улыбнуться побелевшими и от того страшными чужими губами и, умер… Рыдать и рвать на себе волосы делавару не положено, да и не к лицу мужчине слёзы. Игорь, вдруг ставший в одночасье Михайловичем, перенёс отяжелевшее тело отца на топчан у окна, закрыв покойному глаза, с минуту побыл рядом, прощаясь. Жизнь дала трещину и прежней уже никогда ей не быть! Взяв привычный руке молот, Михалыч вышел на тропу вой ны, за честь и правду!
Покровский со связанными за спиной руками упирался и шёл вперёд подбадриваемый увесистыми толчками в спину. — Зубами на меня скрипеть не надо, поздно пугать. Отца убил, мать сидит, слова не проронит, словно окаменела… Алёну спросил или сам привык за всех решать? Решала… Вот теперь и решай: смерть встретишь, как мужчина или как жил — трусливо и жалко?! Возле кузницы стоял вкопанный в землю тотем антоновского делавара. Индейцу без тотема нельзя. Вот к нему и привязал бледнолицего убийцу и ответчика за сломанные судьбы, вора в законе Покровского. Говорить никто не хотел. Михалыч скорбел, «Тот, который повсюду» готовился привести приговор в исполнение, Валера по блатной кликухе «Кровля» охрип от ужаса и оставался на ослабших вдруг ногах лишь благодаря верёвке, накрепко связавшей его со смертным столбом. Делавар метнул молот в голову незваного хозяина жизни с десяти шагов. Вождь краснокожих никогда не промахивался…
Милицейский воронок, готов был уже перевалить за бугор, когда зарево пожара озарило временную резиденцию несостоявшегося барина Покровского. Антоновские мужики хоть и не индейцы, но солидарность понимают правильно! В мировом масштабе!

Пастораль двойной очистки

Чтобы успешно гнать самогон, нужны две вещи. Наличие самого аппарата и насущная необходимость в самой жидкости с дивным названием самогон. Название обманчивое, надо сказать твёрдо и незамедлительно, пока у несведущих в этом и намеревающихся людей огорчение не подступило горлом. Дмитрий Евсеевич любил родной язык самозабвенно и говорил на нём часто и витиевато! — Так вот, название дивное, в отличии от тамошнего виски, — тут он кивал на карту мира, висевшую на сарае, целясь толи в Северную Америку, толи в Шотландию, — или, простигосподи, рома!
Тут он смачно плевал, выражая полное призрение к продукту со вкусом пережжённого сахара. «Простигосподи» говорил слитно, чтобы никого не обидеть! «Да, завзятый атеист, а поди ты, с уважением отношусь к чужому мнению, пусть и непотребному!» — говаривал Водопьянов.
— Фамилия мне тоже обманчивая досталась, будто в насмешку. А мой интерес, почему ни одна… — тут он нарочито озирался по сторонам, делая вид, что кого-то опасается, — ни одна лошадь не блюдёт? Скажем, поди возьми в библиотеке без спросу томик Ленина или Пастернака, на худой конец… Засмеют, опозорят и выставят ретроградом воровистым. А у меня же всё чин по чину, аппарат по чертежу выполнен из нержавейки! Где, где! В наследстве покопался и обнаружил бесхозный лист. Зерно и прочие ингредиенты… ингредиенты, между прочим, тоже законно нажитые вот этими самыми руками! Стеклотару собирать не возбраняется, а этикетки с названием — полный анахронизм. Дитё малое и то скажет, что в той таре плещется. Ибо сказано: «В труде праведном, в поте солёном будете добывать хлеб свой насущный и самогон целебный вам в том помощник и единственное отдохновение на пути к коммунизму!» — цитировал, кивая на карту мира, целясь в этот раз в сторону Москвы белокаменной.
Аппарат Водопьянова умильно источал слезу двойной очистки; на дворе тихий вечер бабьего лета уютно расположился у ног рассказчика вместе с дворнягой Люськой; я внимал соловьиному щебету Дмитрия Евсеевича; планета Земля, двигаясь по очередному плановому витку спирали, летела неведомо где и неведомо куда… И всем нам было так хорошо, словно Бог существовал и любил нас без оглядки!..

Автора к Олимпу не пущают

— Вот вы, уважаемый, не знаю, как по батюшке, сейчас прочли забавную и даже смешную где-то историю. Но автор то не наш, не из нашего района или, на крайний случай, области! А нашим, скажем авторам, что же теперь по чужим городам мотаться на перекладных, как вот вы — например? — кинул на сцену накопившееся бесправие самовыдвиженец от народной литературы Коляськин Зенон Игнатьевич.
Чтец городской филармонии Никита Кричевский опешил на полуслове. Публика, зевая и почёсываясь, так и не узнала, чем же закончилась заунывная байка заезжего гастролёра о нелёгких буднях ночной бабочки Люси. Многие даже не поняли, почему взрослую женщину, потерявшую уважаемую работу бухгалтера, этот со сцены принародно ругает бабочкой, да ещё ночной! Мёртвая голова ему бабочка! Ботанику в Абрашино любили, потому что учитель был молод и красив, и на родительских собраниях сводил родительниц с ума внимательным отношением к их накрашенной внешности. Они его, кстати сказать, сводили тоже, и формами бюста, и нерастраченным женским задором, так и пышущим навстречу заботливой руке… До рук дело доходило или нет — умолчим, а до всеобщего обожания — да!
Зенон Игнатьевич, видя, что артист разговорного жанра, того, обучен только заучивать текст и шпарить, как попугай, не задумываясь над глубинными течениями фабулы столь короткого и ёмкого произведения, как реприза, решил завладеть ситуацией быстрой кавалерийской атакой. Вот он уже на сцене рядом с невысоким и как-то вдруг осевшим горожанином из филармонии. В руках у нахрапистого автора местного помола свёрнутая в трубочку рукопись неровного почерка и очки на изоленте, слегка захватанные стёкла которых подслеповато щурятся в зал, заранее сгорая от стыда.
Коляськин, откашлявшись, и потянувшись было за носовым платком, начал громко и надсадно: «Автора к Олимпу не пущают! Автор ваш земляк Зенон, и зачем-то соврал фамилию, Звездинский!» Публика, встряхнув гривой, будто отмахиваясь от назойливых паутов, пришла в оживление. Заскрипели ряды рассохшихся деревянных кресел времён застоя, ноги зашаркали по паркетному полу имени председателя совхоза… Семечки на какое-то мгновение перестали лузгать… Все вперелись на сцену, сверля единым взглядом названного земляка. Тут и там его стали узнавать и покрикивать с места, ставя в известность соседние ряды! — Автора к Олимпу не пущают! — попытался продолжить чуть осипшим голосом, слегка вспотевший юморист. Раздался разрозненный смех, напомнивший профсоюзное собрание, на котором его, скотника и фуражира, разбирали за упавшие привесы молодняка. А у него была любовь, может первая и последняя в том сезоне… Зенон по-гагарински помахал рукописью в зал и начал с заглавия.
Публика достойно оценила завязку репризы и взорвалась громкими аплодисментами. Конечно, каждому начинающему автору лестно внимание сограждан, но на такое Зенон не рассчитывал. Дождавшись спада энтузиазма, он вместо того, чтобы читать дальше по тексту, начал со столь полюбившегося названия.
— Автора к Олимпу не пущают! Кому-то в зале поплохело от гомерического хохота.
— Ой, мамочки! — прыснула дамочка приятной наружности библиотекаря, направляясь к выходу. За ней ринулся десяток, таких же прыснувших не туда. Фабулу произведения уже никто не ждал! Топот и ржание стали слышны за пределами дома культуры. Народ, не охваченный ранее, потянулся самотёком. Со скоростью верхового пожара новость о местном самородке распространялась по селу.
Люди прибывали и начинали хохотать, заражаясь от сходившего с ума зала!
Стоило Коляськину только поднять руку, как зал взрывался и переходил на визг!
Прыснули все и не по разу!
Никита Кричевский был унижен и раздавлен победой выскочки комедианта. Не попадая в рукава пальто он бежал к автобусу, клянясь всем богам филармонии, что ноги его не будет в этом краю восторженных и самодостаточных аборигенов!

Секрет Джоконды

Живут же люди! Живут и оставляют память о себе на века! Гомер, сам забыл, когда помер, а ведь до сих пор поминают словом. Пусть и не добрые, но с языка не сходят всякие там «при» и около мадонны. Интернет стонет от эротических фото суповых наборов и филейных вырезок пристяжных шоу бизнеса, именуемых почему-то звёздами. Такие же далёкие от народа и холодные? Звёзды яблоками не ходят. Всё больше светом, который летит к нам миллионы лет, и что он видит? Пену для бритья размазанную по лицу планеты… Где уж тут до решения глобальных и насущных проблем человечества — бриться надо!
Философом Иван Сотников никогда не был, а был он пенсионером, оставленным один на один с неуступчивым врагом — жизнью. Довольствия от штаба армии едва хватало заплатить за постой да на скудный паёк для поддержания естественных процессов организма. Оставались копейки, в смысле рубли копеечные, чтобы с экскурсией посетить крематорий, а обратно уже пешком. О Лувре оставалось лишь мечтать, накрывшись с головой одеялом, подаренным родителями покойной супруги на свадьбу.
Воспоминания о жене согревали безрадостное ложе Сотникова. Тихая и вопреки всему радостная, Надежда направляла семейную лодку лёгкими касаниями его плеча. Обнимет, положа голову к нему на грудь, и наведёт на нечаянную мысль о важности той или иной покупки; о назревшей необходимости ремонта, а сама, будто слыша, согласно кивнёт: «Да, дорогой и я помогу чем смогу!».
Джоконда с репродукции который день глядит в душу Ивана глазами Наденьки и шепчет: «Ты начни, а я помогу!» С чего начать? С недавнего времени запала в сердце мысль, не мысль, а задумка помочь человечеству внести ясность в решении пресловутого секрета Моны Лизы. Все полки библиотечные прошерстил, вся литература о Леонардо да Винчи прочитана от корки до корки. Начать? Да я о себе меньше знаю, чем о любителе загадок и ребусов средневековья. Вот и Марию Сергеевну приобщил пока помогала искать книги о живописце изобретателе. Библиотекарь, а женщина видная и красивая, и одинокая вдобавок! Иван Родионович не то чтобы присматривался к нечаянной соратнице, но взгляда не отводил, почему бы и не оглядеть ладно скроенную фигуру приличной женщины.
Мария Сергеевна, чувствуя деликатный взгляд симпатичного ей мужчины, не одёргивала его, позволяя и себе редкую радость пусть и от незримого касания. Иван опять поймал себя на мысли о Марии. Джоконда, одобрительно улыбаясь, отступала на второй план картины загадки. Хлеб и другую мелочь Сотников стал покупать не в ближайшем от дома магазине, а в расположенном неподалёку от библиотеки. Да и время подгадывал к закрытию книгохранилища имени Максима Горького. Мария, делая удивлённый вид, позволяла проводить до поворота в её переулок. Что там дальше от Сотникова скрывала завеса тайны. Попутчица, загадочно улыбаясь, исчезала в лучах закатного солнца бьющего в глаза провожатого.
Итак, изо дня в день, разрываясь между общечеловеческим и личным счастьем, Иван Родионович смотрел в глаза иноземной Джоконды, а видел просторы Космоса, окрашенные в голубую радужку глаз Марии. И где здесь личное, а где Вселенское, наверное, не знал и Леонардо! Если два немолодых человека, пройдутся по аллеям осеннего парка, держась за руки, как в юности; он обнимет её, а она, чтобы не взлететь от чувства единения со всем великолепием догнавшего её счастья, прильнёт к его груди, зная, что и в его сердце нашлось место для поздней любви. Сладкой, чуть с горчинкой от упущенного времени и выплаканных ею слёз… Будет ли это личное счастье мешать общечеловеческому?..
Сегодня утром Иван проснулся бодрым, как никогда и с чётко сформулированной мыслью: Пусть каждый решает сам для себя, нужно ли ему знать о чём улыбается Джоконда, загадочно и снисходительно! Готовое решение лишь развращает человека ищущего… Уже завтра газетчики подкинут новую загадку и зачем-то поведут человечество окольными путями, отвлекая от самой жизни, пусть трудной, но временами даже обаятельной.
— Суетно и неуютно живёте, граждане! — в последний раз уголками рта улыбнулась Джоконда, навсегда покидая репродукцию, наклеенную на фанеру и облитую лаком. — На кой ехать в Париж за чужой Джокондой? — пряча бездушное изображение за шкаф, выгребал из застойного общественного болота Иван Стотысячный, направляя личный чёлн на космические просторы любви к отдельно взятой женщине. — Машенька и моложе на пять веков и взаимностью отвечает, оставаясь при этом загадкой. Может она и есть свет той самой Звезды?

Васька фальшивомонетчик

Васька по натуре своей человек незлобивый. Идёт старушка с тяжёлой сумкой, опираясь на костыль, обязательно поможет, даже если не по пути. Пути, собственно, у него и нет, снуёт по деревне деловито и бестолково, так у нас таких пруд пруди… Бабушкам правда не помогают сумки таскать, но облегчить продовольственную корзину и сбережения — всегда пожалуйста и тоже не по злобе!
Васька, компьютерщик, слегка поехавший крышей в сторону изготовления фальшивых денежных знаков. Напечатает на цветном принтере рублей с тысячу номиналом по сто и пятьдесят, нарежет ножницами, высунув от прилежания язык, и ходит по магазинам.
— Булку белого без сдачи! — широким жестом чудаковатого миллионера подаёт сотку продавщице Тамаре Ивановне. Та, надвинув очки на кончик носа, долго и внимательно рассматривает купюру с односторонней печатью и подаёт полбулки серого. Васька, рот до ушей, счастливый и удачливый идёт дальше конвертировать сбережения на конфеты, выбирая те у которых фантики ярче. Мастерски повторяя жест завзятого картёжника, получает две конфетки на пятидесяти рублёвую купюру. В недоумении от совершённой сделки, бедолага идёт к контрольным весам, по его разумению за синею купюру должны были отвалить штук десять шоколадных мишек косолапых. Возвратившись к прилавку, бизнесмен подаёт сто рублёвую: Белочку без сдачи! На что молодая и не без юмора Шурочка Пономарёва рубит без запинки: Белочка в «Пивном бочонке», а у нас конфеты вышли! Васька, сжимая сотенку в кулаке, торопится в бочонок за два квартала отсюда. Картина маслом повторяется раз за разом с небольшими лирическими отступлениями от написанного общими усилиями сценария. «Белочка» недалёкому соискателю финансового благополучия не грозит, рюмки не пригубил за свою недолгую жизнь.
Благополучие, наверное, тоже не светит лучами ложного солнца… Впрочем, от суммы инкассаторской да от хором царских не зарекайся… В сказках дураков любят!
Заезжие мажоры на «бэхе» седьмой модели сказками
на ночь не заслушивались. А если и читали им сказки, то страшные и не наши! Вот и выросли по паспорту русские, а по духу смердящие… Что судьба имела ввиду, когда столкнула их с Васькой нос к носу? Поди разбери по чужим ладоням, когда свои — потёмки. Ну, чудак! Бумажкой вертит сторублёвой, улыбнись разума лишённому, а то и угости мороженым! Может это шанс тебе выскочке золотопогонной, без родины и флага… Нет, охмурили парня фальшивым вниманием, позвали кататься на роскошном автомобиле, да ещё вдобавок напоили пивом. А много ли надо сироте? Участия человеческого граммульку, а пива и бутылки хватило, чтобы полюбить всех и вся!
Через стеклянную витрину происходящее казалось смешным и уморительным. Откуда городской продавщице было знать, что Васька безобидный попрошайка, сирота неустроенная и незнающий жизни чудак, слегка двинутый на голову. Понятно, что он начал с коронной фразы: «Булку белого без сдачи!», а не получив, впервые полез через прилавок забирать сам… По тревожной кнопке приехали быстро, ещё больше рассмешив юмористов с айфономи. Видеорепортаж с места захвата удался! Интернет будет пищать от восторга, а они от количества «лайков». В наручниках Ваське стало неуютно и захотелось домой в деревню. Экипаж дорогу к его дому не знал, поэтому машина шла по привычному маршруту — в отделение Железнодорожного района. Старший лейтенант всю дорогу крутил в руках сторубл ёвый вещдок, посматривая через плечо на горе луковое, Василия, мирно задремавшего между двумя бойцами вневедомственной охраны.
Алексей Михайлович самолично привёз фальшивомонетчика из города, помятого и притихшего. Как и что, начальник полиции землякам не докладывал, ясно было одно — живём, родные мои!

Фановая труба пророка

Всадники Апокалипсиса, сколько копий по ним сломано, сколько бреда высказано и опровергнуто «очевидцами»… Вопрос остаётся открытым для любознательного околонаучного сообщества до сей поры. Санкт-технику Илье Адамову, так представлялся востребованный на рынке труда профессор водоотводной архитектуры, доподлинно известно, — кто, какой масти и за какой профиль работ отвечает в этой самой конюшне так называемого Апокалипсиса.
В целом с трактовкой Иоанна Богослова Илья Ильич соглашался, но настаивал на иной очерёдности прихода к финишу выше указанных персонажей. Но об этом как-нибудь в другой раз, не будите же вы убеждать Адамова, что вас страшно интересует проблема выживания рода человеческого нашей с вами пятой расы четвёртого круга глобуса «D», когда ваша кухня по щиколотку в горячей воде! Соседи снизу, намедни, вам же хвалились сделанным ремонтом и предлагали обмыть это дело. А вы отказали! Значит сегодняшний теракт не случайность?! Значит вой на, и рыжий конь первого всадника по версии Адамова уже сегодня зацокает копытами, собирая документы в районный суд… Так что не нужно убеждать Илью Ильича в своей лояльности к его истинной версии конца Света, он воробей битый и гаечным ключом, и сковородой, да мало чем ещё готовы вы сейчас заткнуть фонтан неторопливого рассказчика, а заодно и струю из лопнувшей трубы.
— Воду перекрыл, теперь давай дорогой хозяин тазы, вёдра, всё, что найдёшь, черпать будем Мёртвое море твоё! — и гаденько запел, — «как ни трудна эта доля, мне не прожить без неё»…
Электричество на площадке выключил второй всадник — чёрный конь которого являл собой мой голодный день, вечер и завтрашнее утро.
— Раньше стены и пол не просохнут, делано хмурился пророк Апокалипсиса и моего личного конца света! Уставившись на унитаз, мастер ужасов продолжил: Вам бы переждать всадника на бледном коне где-нибудь у знакомых, а то, боюсь и говорить — засор образовался, и, кажется, труба фановая лопнула.
Оглушённый смертью фановой трубы, я видимо побелел, и стал походить на последнего всадника, скачущего во весь опор на санкт- техника Адамова. Скомкав, неоконченный рассказ на самом интересном месте, пророк ретировался на лестничную площадку, смутно прозревая, что ожидаемого гонорара сегодня не будет. — Действует труба на людей слабонервных, со времён библейских действует, — резюмировал, качая головой, оппонент Иоанна Богослова.

Враг Панибратова

Тореадором Альфреду Панибратову уже не стать! Сегодня исполнилось сорок пять, а залысины намекают на пятьдесят два. Тореадор в парике? А вдруг бычара не по злобе, а просто, соблюдая законы физики, слегка двинет своей массой зазевавшегося Альфреда, и парик слетит с головы покорителя женских сердец и грозы мужской половины парнокопытных?.. Что тогда? Позор, позор и забвение — вот, что тогда! Богатое воображение Панибратова понесло во весь опор! Неимоверным усилием воли «новорождённому» удалось заарканить и стреножить рысака.
Податься в столпники? Отрешиться от суетного окружающего мира где-нибудь в Тамбовской губернии вблизи крупного райцентра, так, чтобы паломникам добираться до схрона было комфортно и не слишком накладно! К людям, несмотря ни на что, Альфред Всеволодович относился с заботой, зная не понаслышке, какого — это, жить на одну зарплату или пенсию. Помолюсь с должным усердием месяца два-три, глядишь в конце августа благодать и снизойдёт на раба Твоего грешного… Рысак, видимо ослабив путы, помчал святого старца по России матушке, минуя первопрестольную, прямо к трону Господнему.
Архангелы и серафимы с поклонами расступались, провожая добрыми взглядами брата и новоиспечённого предстоятеля по всей Тамбовской губернии. Господь уже поднялся и пошёл было навстречу Панибратову, когда враг человеческий осадил коня мечтателя скрипом входной двери подъезда и лёгким перестуком каблучков на лестничной клетке. Любушка, соседка со второго этажа, имела при себе всё, что нужно девушке, стремящейся к замужеству. Враг улыбнулся, довольный выходкой, а рысак уже подымался следом по лестнице, кося лиловым глазом под юбку девицы. Альфред, было подскочил тореадором, но, вспомнив о позоре, остался лежать на диване, потягивая пивко и сладко щурясь на грудь прелестницы через розовые очки досужего воображения…

Аура на паспорт

— На снимок кто последний? — слегка волнуясь, спросил Игошин. Из толпы, плотно заполнившей коридор перед кабинетом, поднял руку рыжеволосый парень.
— Легче держаться будет, — подумал Иван и плечом опёрся на крашенную в светло- зелёный цвет стену районного паспортного стола. — Вот и школа позади. Экзамены сдал на отлично, даже птичий китайский пропел курским соловьём. «Соловей — это не комплимент, а намёк на могучий акцент при совершенном знании языка», — напоследок пожурила строгая и требовательная Нелли Михайловна.
— Мужчины не против, если дамы пройдут вне очереди? — из широко распахнутой двери кабинета Аурографии щурился кудесник потусторонней информации.
Мужчины, в большинстве своём ещё безусые, были
не против. Две молоденькие дамы, радуясь нежданной удаче, юркнули в проём, и ожидание вновь воцарилось среди желающих получить «путёвки в жизнь».
С недавних пор, когда Палата Позванных приняла закон о соответствии ауры соискателя выбираемой им должности, без снимка собственных излучений никуда. Теперь обладателю гневных алых тонов или светлых, но слабых — учителем не стать. Не стать и политиком или руководителем предприятия. Красивыми речами теперь никого не обманешь, вся суть человека видна, как на ладони! Лжец и корыстолюбец с нечистой или нездоровой аурой уже никогда не запустит руку в общий карман и, злорадствуя, не станет непреодолимым препятствием на пути правды и прогресса.
Вот и рыжеволосый, сияя счастливой улыбкой, вышел из кабинета. — Всем удачи! — пожелал он и, не скрывая торжества, двинулся к выходу.
— Ну-с, молодой человек, усаживайтесь в кресло. Спинку прямо, глаза можете закрыть, и не шевелитесь, пока не вылетит птичка! Глаз закрывать Игошин не стал, напротив, внимательно смотрел, как весёлый фотограф, выполняя отработанный до автоматизма ритуал, навёл аппарат, клацнул затвором и пошёл к принтеру за снимком. Про птичку он, конечно, шутил… Но бумага в его руках отливала насыщенным цветом синего крыла с проблесками серебра!

Бесовский квадрат

Холст на подрамнике отливал иссиня-белым грунтом. Чистым до хруста и тихим до звона… Белый силуэт колокольни взметнулся восторженной птицей, пронизывая острым крылом набежавшее, невесть откуда, облако. Видимо оно и скрыло собою играющие бликами колокола… Лишь чистый малиновый звон покрывал рябью спящее пространство, да лёгкий невидимый ветерок смешно взъерошил хохолок белой цапли. Белёные хатки на пригорке дремали в полуденном зное, пряча за крахмальными занавесками уют и прохладу. На бельевой верёвке светлыми полотнищами сохли рушники да пара другая рубах. Белобрысый пастух Тараска, закинув руки за голову, щурился на одинокое облако, дивясь, как оно ловко спрятало от глаз звонаря Миколу Самчука, и даже басовитый язык огромного медного Барчука было не разглядеть в белой пелене. Стадо мирно паслось за околицей, просёлочная дорога растеклась сухой пудрой до самого горизонта. Русь спала, словно ожидая чего-то… Может быть яркого художественного слова Гоголя, быть может, кисти Саврасова…
Чёрный, как грач, в мастерскую ворвался возбуждённый хозяин. Глаза его блестели лихорадочно и страшно. Сбросив сюртук куда-то в угол, он принялся чёрной сажей красить обомлевший холст. Широкая кисть зловеще летала над так и не проснувшейся деревенькой. Вот уже чёрная погибель унесла угол хаты и Тараску, не успевшего даже вскочить, увернуться от беды. Вот и колокольня смолкла на звонкой ноте, не допев спасительную молитву.
Вздрогнет Русь ото сна, увидев вместо Светлого лика Богородицы бесноватый чёрный квадрат. Воистину «сон разума порождает чудовищ».

Бабье лето в Матросово

Страшное время! Никак, Судный день для лучшей половины человечества настал. И где? В самом благодатном селе отечества. Мужайтесь, братья! Ибо сбылись древние пророчества: грянул-таки, Матриархат! Вчера ещё с вечера баба была, как шёлковая, а сегодня встала, когда ей вздумалось и айда по дворам шептаться. Дошептались до сходки в 12:00 у наших ворот. У моей, стало быть, хаты… Сама-то брови подвела, ресницы гребнем расчесала… Хлоп, хлоп, как нетель какая! Губы не тронула: и без того красные, аж лопаются от спелости! На выходную блузку красный бант прицепила и подалась — вся пышная да ядрёная, кормой загребая то влево, то вправо… Флагман адмиралтейский, ни дать ни взять… А я, стало быть, опальный капитан теперь!.. Юнги, Алёшка с Витюхой, тихо возились с деревянными игрушками в углу горницы, понимая всю глубину отцовского падения с капитанского мостика в трюм бабьего царства.
Дочка Алёнка держалась в сторонке, особняком, четыре годика, а бабий гонор, того, проклёвывается… За воротами штормило! Борта глухого забора потрескивали и постанывали под напором взыгравшей стихии женского естества. Сколько лет терпели, почитай с времён Праматери Евы, носили в себе, пестовали, лелеяли во снах и грёзах, скрывали под сердцем и под ресницами задуманное и напророченное… Я только, вот теперь, понял: не было никакого Змея-искусителя! Двое их там было! Теперь нам, мужикам, аукнется то райское яблочко!.. Одно радует… Отходчивые они, женщины…
Луна, что ли, на них сильнее действует? Вот пройдёт «бабье лето» и вой дёт утихшая стихия в берега свои, оставляя на песчаном берегу возмужавших капитанов дальнего плавания! Настоящих морских волков!

Гуляш

Вот вы всё: «Гуляш, Гуляш!»… А я поверх своей беспородности собачьей чувство высокое имею, да только выразить доступно не могу… Знаю, что Герасим! А дальше мычание какое-то вместо лая рвётся из глотки, да слеза наворачивается. От безысходности, от неверия в человечество, наверное… Потому как радости нет в душе. Не о себе радости, о вас, горемычных, думы мои ежедневные. Уже девятый год, как прижился в этом уютном дворе. Всякое бывало поначалу. И хозяйские псы косо поглядывали, да и личности некоторые всё ногой норовили лягнуть… Недоразумения и недопонимания в собачьей шкуре не избежать, но «ласковое теляти двух маток сосёт»… Попритёрлись с вами друг к дружке, даже будку мужики сообща сладили.
Чем не личная радость в ливере или в шоколаде?!
Вся жизнь человеческая перед моими глазами проходит. Вчера бабу Шуру со второго подъезда схоронили (теперь балкон с видом во двор осиротел, пока ещё дочка её до нужного возраста смотрителя дворового дозреет)… А час назад Петров (счастливый от незнания) жену с двойней из роддома привёз. Ленточки: розовая и синяя. Да… то скорая мчится, то милиция… А вот пожарных на моём веку не было, и не надо. А то работы много дворнику нашему будет. А он человек добрый, со мной вежливый и молчаливый. Сколько его помню — светится изнутри, будто кто лампочку в парадном зажёг. Зажёг и не выключает… А уж погасить «лампочку» эту кто только не пытался. От вас же и слышал, что Николаевич служил пограничником на Даманском. Столько боевых друзей, геройски погибших тогда, проводил прощальным салютом по непрошенным гостям из-за Амура. Может быть, от того и затеплился в сердце свет, вопреки всему?! Женился по большой любви, счастье и радость, как к себе домой, заглядывали к ним на огонёк ежедневно… Беда долго искала лазейку навредить, однажды выскочила из-за поворота и бампером «ЗИЛ-130» навсегда обездвижила любимую супругу Елену… Леночку… Сколько операций, несбывшихся надежд… Казалось бы: «Всё! Потух свет!..» А накал «лампочки» только набирал силу и яркость! Рухнул СССР, следом — стабильность и «уверенность в завтрашнем дне». Жизнеутверждающий поток заводчан как-то разом обмелел, разбившись на тысячи ручейков самовыживания… Даже солнце померкло над страной, а внутреннее динамо Сергея Николаевича всё набирало силу противостояния. Вот он, метёт дорожку, а кажется, будто лестницу ладит в светлое будущее. Наше с вами, всеобщее…
Помяни пожарных… Сирена воет, аж ушам больно! Опять где-то несчастье случилось. — Эй, эй! В наш-то двор зачем?! Спина Николаевича как-то вдруг напряглась и просела, что ли… Будто тягость какая внезапно придавила к земле! Глядя на это и мне захотелось завыть, долго и протяжно… Выть, пока красная машина огнеборцев не развернётся и не уедет восвояси, прочь от нашего двора. Но экипаж уже разворачивал шланги, быстро и привычно. Когда я услышал стук упавшей наземь метлы, Сергей Николаевич уже был в дверях своего подъезда.
— Леночка! — мне послышалось?.. Окна дворницкой выходили на дорогу, и со двора казалось, что это какая-то весёлая игра, редкая возможность с лаем побегать по двору, помогая пожарным в их работе. Но от страшного предчувствия шерсть на спине встала дыбом… Из дверей подъезда повалил густой дым. Огнеборцы, вооружась длинными пожарными рукавами, ворвались вслед за дворником. Тягостное ожидание повисло в растревоженном дворе. «Быстрей бы уж погасили!» — нарушил кто-то свистящим шёпотом долгое молчание. И, действительно, клубы дыма стали светлеть, а вскоре исчезли совсем.
Коляску с Еленой пожарные вынесли на руках. «Жива!..» — прокатилось волной. Следом, в обгоревшей и мокрой одежде, в копоти, с ожогами на руках, выбрался из тёмного зева подъезда и Николаевич. На потемневшем от дыма лице свет радости показался ярче прежнего!
— Вот видишь, Герасим, — потрепал он меня по голове. — И эту беду отвели!

Лауреат или Путёвка в Вечность

В областьобразующем граде Н-ске, с замашками на столичность, жизнь била ключом. В чьих руках был этот «ключ», — доподлинно неизвестно. Но, судя по всему, время от времени жизненный поток обретал свободу, и тогда могло произойти и такое…
Тоска, зелёная, как бутылочное стекло из почти забытых сказочных времён советского «застоя», снедала крохотную душу и. о. главного редактора одной из областных газет. Тоска и зависть…
— Пишут же некоторые! Свободно, без оглядки, не заботясь о мнении коллег по цеху и вышестоящего руководства. — Привычными штампами сыпало журналистское самосознание. Спиртное убывало, странным образом увеличивая заштатную тень тоски- собеседницы.
— Вот, взять Неплясова… Поэт без году неделя, а уже член Союза писателей, и супруга его туда же! — негодовал Ионыч. — Так и до Нобелевки сподобятся… Не один, так другая! Тоска и зависть согласно кивали.
Дерзкий образ обладателя всемирно известной премии по литературе повис в кабинете аккурат над горлышком выпитой до дна бутылки. Чёрный фрак и чёрная бабочка, в руке фужер с дорогим и игривым шампанским, в другой — чек с немыслимыми европейскими нулями. Призрак Неплясова широко скалился и витиевато выражался на языках Шекспира и Гамлета. Почему Гамлета, а не Сведенборга — это Ионычу было не интересно. Сам факт ненавистного присутствия земляка в Стокгольме взывал к отмщению!
Заголовки уже назойливо стучались из глубин подсознания: «Наш человек в Стокгольме», «Российская кузница Нобелю», «Поэзия будет прирастать Сибирью»… Первополосный текст был сухим, как порох, и взрывным, как бомба! Оставалось завести «адскую машинку» многотиражки и ждать неотвратимой читательской реакции… «Утро вечера мудренее»…
— Дикое похмелье, — первое, что почувствовал горемыка безрадостный, — второе… Второе и десерт прошли мимо. Громкий телефонный звонок, аки громы небесныя, обрушился на слабые плечи «глашатая судеб», сердечко заныло в нехорошем предчувствии…
— На биржу труда захотел, рупор общественности?! — забасил из иерихонской трубы голос министра областной культуры. — Решетняк, если кто не узнал! — продолжал натиск член правительства. — Почему, я тебя спрашиваю, у нас образовался нобелевский лауреат, а я узнаю об этом вопиющем факте из твоей газетёнки?!. Что я?!… Уже от губернатора звонили… интересовались уровнем моей компетенции! А вот ответь мне — каков уровень твоей дальнозоркости относительно дальнейшего карьерного роста? Или ты сам в омут, и нас всех за собой?.. Москва через четыре часа проснётся! Ты это-то понимаешь?
Охватываешь цену вопроса?.. Короче, в одиннадцать совещание у губернатора. Решено: чествовать, награждать и всемерно способствовать нашему светочу от Поэзии! За полчаса до того нарой всё, что сможешь и не сможешь об этом Неплясове. Сам-то читал его? Хоть что-то сформируй… я-то в этой поэзии не в зуб…
Давай, Ионыч, давай…
Трубный голос давно уже стих в лабиринтах сотовой связи, а стены едва удерживали поехавшую крышу Ионыча. — Что я натворил?! — Вопрошал бедолага…
Из-за спины ошалевшей тоски вздымалась, как на дрожжах, вера в печатное слово, подымая на своих могучих плечах небесталанного всё же поэта Неплясова.
«Запад признал!» — нимбом над головой просияла путёвка в Вечность.

Сборы

Савелий умирал. Не торжественно и светло, помня: «по вере вашей дано будет вам», а хлопотно и суетно, хватаясь за «вечное» перо, красными чернилами на белой бумаге делая необходимые пометки, не надеясь на худую память.
Нюра, жена ещё здравствующего в лихорадочном состоянии ума Савелия, металась по дому, опережая секундную стрелку настенных ходиков с кукушкой. Кукушка спала, являя воплощение спокойствия и бесстрастия.
— Ну куда ты этот бокал пихаешь?! — постанывал в смертной тоске строгий и требовательный супруг. — Не видишь, краешек-то выщерблен. Примета плохая! Возьми вон тот, с красными маками, да чай в железной банке не забудь. Бельё чистое, веник дубовый, да получше, побогаче выбери! Спички, гвозди и молоток в ногах положи. Хотя погоди… А чем же крышку заколачивать? Степаныч молотка не даст, давно обиду затаил, до сих пор думает, что той курице пропавшей, я головёнку скрутил. Помнишь, ту, мосластую?
Нюра, застигнутая врасплох на очередном вираже, молча кивнула, едва не уронив жестянку с чаем, спички и анисовые капли в тёмном флаконе, всё это богатство она прижимала двойным подбородком к пышной груди.
— Носки шерстяные и под брюки трико надеть накажи, для тепла и уюта! Нюра, а где очки? В карман пиджака положи, в тот, где леска, грузила и крючки.
И сам список обязательно, а то вдруг что упустил!
Кукушка всё ещё спала. Но ходики шли, ритмично цокал вечный двигатель, приводимый во вращение неведомыми законами Космоса и двумя увесистыми гирями на цепи, чуть тронутой не то ржавчиной, не то античной патиной.
— Час пробил! — грассируя и нервно закатывая очи к недоступным небесам, как заклинание, исступлённо повторяла смерть.
— Мой час не пробил, Нюра! Но когда пробьёт, я, как ветеран труда, заслуженный скотник, победитель соцсоревнований, обязан быть во всеоружии, так сказать! Впопыхах-то и в штанину не попадёшь! Письмо благодарственное от главы и почётные грамоты раздай депутатам, по одной пусть несут, а не веером, абы как. — Под роспись? — пискнула Нюра.
— Под доверие! — рыкнул Савелий.
Неосмотрительно и необдуманно метнул молнию-вилы над головой смиренной супруги.
Удар сконцентрированной мысли пришёлся по крепко спящей птице. Кукушка встрепенулась, ослеплённая и лишённая дара речи и, выпала из гнезда, лишив неприкаянного соискателя последней надежды, связать вечное с преходящим.

Лестница

Серый пасмурный день. Тяжёлая свинцовая плита небосвода давит на темя. Сонливость, апатия, невозможность пробиться к солнцу, к щедрым лучам его; к бескрайнему простору окаймлённому лёгкой дымкой горизонта; к звёздам, к серебряному ковшу семи мудрецов, и, выше, туда, где сияет адамант, зажжённого непрестанной молитвой сердца, неподвижный, он предстоит Всевышнему целую Вечность.
Мгновения созерцания, одно за другим, падают в прелую траву. Редкий лист пытается продлить и без того долгое падение; синицы, в бестолковой суете уворачиваясь и от мгновений, и от листвы, сквозь дымку окон заглядывают в дом, пытаясь увидеть и умилостивить того, кто щедрой рукой бросит им корм.
К островерхому скату крыши дровяного сарая целую вечность прислонена ещё крепкая лестница о семи ступенях. Может стоит подняться?

Клим

«Всё прейдет, дух пребудет!» — раз за разом повторял Клим, влача немощную плоть в промозглом сумраке бытия. Плоть — эта тщедушная потрёпанная жизнью кляча с двумя залысинами на черепе и с ухоженной бородкой, неумело несла образ, невесть какой, неведомо где сохранённый, пыльный и неуживчивый. Измождённый лик схимника- философа, мечтателя- реалиста и рыцаря с поднятым забралом был бледен и светел.
«Всё прейдет, дух пребудет!» — не размыкая губ, молчальник сурово, сдержанно и неумолимо нагнетал сердечный огонь. Серебряная руда сознания плавилась, то становясь ровной гладью зеркала, то вскипала, исторгая на поверхность шлаки и тяжёлые частицы неизжитых в прошлом чувств, мыслей и переживаний. Тогда промозглый сумрак наполнялся уродливыми призраками, настойчиво требующими своё, здесь и сейчас, полной мерой, исступлённо и страстно, жадно и отвратительно, безжалостно и властно.
«Всё прейдет, дух пребудет!» — Клим, ещё крепче сжимая зубы, мощно ковал огненный меч победы.

Пять красных роз

Она стояла перед зеркалом. Обнажённая… Почему бы и нет?! Миллионы лет эволюции были потрачены впустую? Разве резец Творца не достоин похвалы?
Возможно, что труд над фигурой какой-нибудь Маргариты Львовны не увенчан овациями и криками «браво», но её-то тело явно претендует на преклонение со стороны мужчин и на зависть со стороны подруг… Даже немое ростовое зеркало вопило: да!..
Так думала Ева. Её звали Ева. Имя и сейчас довольно редкое, а когда-то — просто единственное! Ева грациозным движением поправила причёску, руки скользнули по груди, бёдрам… Змей-искуситель послушно шевельнулся в лоне… Не верьте древним живописцам. Это на их холстах он облюбовал ствол древа, а на самом деле свил себе уютное гнёздышко где-то там, под ладонями и терпеливо ждёт своей удачи… Большая власть ему дана, ещё в садах Луны впервые он восхитил и покорил своим танцем предков Евы.
— Не сейчас, только не сейчас! — встрепенулась она и, накинув на себя лёгкий халат, прошла на кухню.
По дороге к дому Ева купила в цветочной лавке пять изумительно красивых красных роз… Впервые… Отчаяние? Скорее вызов! Вызов этому бездушному и прагматичному миру. Вызов этим трусоватым и погасшим мужчинам. И одиночество должно быть красивым! — подвела итог Ева, найдя цветам в высокой хрустальной вазе самое лучшее место на столе…
— Пожалуй, бокал вина украсит сегодняшний вечер… Впервые…

Тонкая натура

Размышлять я начал довольно рано, ещё в чреве матери. Вы скажите: темно, тесно и мокро. Я же приведу противоположные доводы: уют, невесомая лёгкость, отсутствие внешних раздражителей!
Мама была и есть набожная женщина, чтящая заповеди, пост, воскресное посещение храма, и чай с вареньем. Смородиновым, кисло-сладким, с долгим послевкусием. Смею надеяться, вы уже поняли, что тонко организованная натура матери питала и наделяла плод неимоверной чуткостью восприятия! Прекрасный мир открывался крылатому воображению. Дивные образы проплывали как облака и сменялись мощью звучания далёких планет. Тихое пение сводного ангельского хора и горстки певчих наполняло пространство храма и чрево матушки гармонией, ароматом райского сада и покоем Вечности. Самое время поразмышлять о смысле грядущего воплощения. Наметить вехи поступательного движения по лестнице жизни. Учёба, выбор профессии, спутницы до последней черты, генеральный план дома, посадка липовой аллеи, рождение трёх сыновей и …
Ножом по стеклу, рёвом паровозного гудка, в одно мгновение будущее было разрушено! Вы скажите: всего-то, лёгкое поскрипывание сапог! К тому же, из-под рясы их и не видно почти. Забудем и оставим прошлому это недоразумение.
Ласковое поглаживание маминой руки успокоило
и вновь настроило на построение светлого и неотъемлемого. Липовую аллею пришлось выкорчевать и высаживать новые саженцы. Мальчишек вымазал зелёнкой, успокоил и поцеловал жену, дочек усадил на колени и рассказал быль о Золушке и Василисе Премудрой. Утвердил новый план особняка и начал было обустраивать пруд, как мощное зловонное цунами, смесь перегара водки с ядрёным запахом лука и чеснока, смыло и приусадебный участок, и пруд с золотыми рыбками, даже въедливую и несмываемую зелёнку. Помолчите, уже! Уважайте отцовское горе…
Любящее сердце матери и ласковые тёплые руки мало-помалу успокоили стихию. Не без последствий. Правое и левое полушария лишились связующей благодати, — серебряного моста, разрушенного до основания. Корневища лип, колонны и кариатиды — всё что осталось от построенного на песке воздушного замкового комплекса. Размышлять стало нечем и не о чем. Судорожно хватаясь за пуповину, я заорал, перекрывая ангельский хор, и, родился. Вы скажите: вполне обычная история. Для вас: да! Но не для меня!

Минуты одиночества

Великий Путник не упускал минуты побыть в одиночестве. Вот Он сидит на камне, обхватив колени. Закатное солнце уже холоднее скал, нагретых его лучами, горячий воздух струится и волнуется над ними, вот и длинные тени, что потянулись к востоку, едва уловимо, плавно и грациозно поводят плечами. Краски заката бережно окутывают Господа от головы до стоп нетканым холстом. Золото и пурпур, багрянец и гранат, рубиновые искры и всполохи переплетаются в восходящих воздушных потоках.
Вот Он у ручья, закинув руки за голову, прилёг среди травы, вверив себя прозрачной высоте голубого неба. Густое белое облако встало между палящими лучами светила и отдыхающим Господом, и ветер и время не смеют подступиться. Вот Он перед беснующейся толпой.
«Распни его!» — брызжет слюной старик нищий. «Распни его!» — визгливо вторит жилистая прачка.
«Распни его!» — кашляет кровью писарь и вздымает руки к небу. Чёрные вены страшно просвечивают сквозь бледно-серую кожу живого мертвеца.
Взгляд Господа выхватывает из ревущей массы обезображенные ненавистью личины тех, кого Он ещё вчера исцелил от злого недуга, помог прозреть и во плоти, и в духе. Посеял зерно разума, преломил хлеб радости и открыл путь к жизни.
Вот Он на кресте. Истерзанный, униженный, оплёванный. Нет солнечных одежд, чтобы скрыть кровоточащие раны от бичевания. Тёмная, непроницаемая туча закрыла светило. Для многих навеки! На колени падёшь Иерусалим, моля о пощаде! Вот уже и завеса в храме разодралась… И ветер и время не посмеют подступиться, чтобы снять с креста распятое человечество.
Но милостив Господь. Ждите знака прощения. Узри восток затмение красной Луны. Минуты до Рассвета.

Меню графомана

В лоток сознания попадал всякий мусор. Мутные воды Стикса не добавляли ясности восприятия. Затрапезное меню, казалось, навечно срослось с дном лотка, и ничто не могло смыть начертанное аккуратным почерком с наклоном вправо: рассольник, уха из хвостиков и головы форели, плов с курицей, гречневая каша с опятами обжаренными с луком, сельдь иваси консервированная в масле и варенная картошка на гарнир, и, наконец, оркестр играет туш, жаренная на сале, всё таже победительница кулинарных конкурсов, картошка.
О, если бы, поверх этих пищевых изысков, упал увесистый золотой самородок, подобный тем, что лениво собирал в болдинскую осень Пушкин; заискрились бы песчинки не замеченные Джеком Лондоном… Нет же, мелькнёт неуловимой тенью редкая терцина и скроется в потоке, привиделся парус одинокий и рассеялся перед чашкой крепко заваренного горячего английского чая. Всё из того же меню, будь оно не ладно!
Согревшись и взбодрившись напитком лорда Байрона, уже не так безотрадно ожидать крупицы вдохновения, серебряной монеты, выпавшей давным- давно из дрогнувшей руки старика Державина. Но время неумолимо, вот уже и сумерки, вот уже и шагреневая кожа надежды сжалась до лягушачьей, когда, о, музы! в последних лучах заходящего солнца мелькнул круглый бок керамического кувшина. Плотно запечатанный воском, он надёжно сохранил письмо неизвестного гурмана с подробным смакованием меню с победной пирушки по поводу разорения Трои.
Ну, что же, дарёному коню в зубы не смотрят.

Идите в баню

Херсон оставлен! Британские наёмники вернулись из русского плена на родину на частном самолёте на борту находился известный миллиардер Абрамович. Один из британцев, Джон Хардинг, признался, что и он, и его товарищи были потрясены — их из плена вывозили как членов королевской семьи, и кормили стейками, тирамису и канапе. — сообщает «Кукушкин дом — Life», ссылаясь на авторитетный источник зарубежной прессы, и продолжает класть чужие яйца в наше гнездо. Вот фотография бравого «гуся», сделанная в Киеве. Он вновь с оружием в руках готов защищать демократию!
Вижу растерянность и недоумение во взгляде. Слышу ещё не сорвавшийся с цепи вопрос: что делать?!
— Идите в баню! Пусть весь мир летит на берег турецкий на борту неизвестного вам авиаконструктора Абрамовича. Пусть наслаждается двумя паспортами и бокалом виски из волосатых рук гендерно неопределившейся стюардессы. А вы — в баню, в общее мужское отделение, с кружкой кваса в одной руке и берёзовым веником в другой. С пенсионным удостоверением в кармане.
— Пришёл в районную поликлинику на приём к хирургу. У меня две грыжи, говорю. Показывайте. Показал. Молчит. Что делать, спрашиваю. Оперировать, говорит. Резать? Да, полостная. Анализы сдавать? Да. Молчим вместе. Доктор, говорят, что нитки нужно покупать? Да. И иголки? Да. Начинаю закипать: я, конечно, понимаю, что я у вас миллионный посетитель. Но почему я должен клещами тащить из вас информацию! Почему вы повышаете голос! говорит. Прощайте, отвечаю. — рассказывает Егор Александрович. Сам того не понимая, что это судьба кричала ему: беги, беги, сердешный! Беги, покуда цел!
Из парной вышли более благостные, чем зашли. После пары глотков кваса Егор продолжил прерванное повествование: вскоре друг звонит, что в городской больнице излечили его от такого же недуга. Резали? Нет, сделали прокол! Всего-то делов, — смеётся довольный и счастливый. Делать нечего, поехал и я в город. Доктор осмотрел и говорит: одна полостная, а другая — прокол. Завтра определим в палату, сдадите анализы, отдохнёте ночь, до обеда прооперируем. Цена вопроса, спрашиваю. Двадцать. Я слегка растерялся, за одну? За обе!
Веники запарились в тазах с горячей водой. Вставай, труба зовёт! И не походная, а райская, ангельская, вневременная! Два ковша на каменку для начала, дабы постичь вкус и смысл жизни! Потом ещё два — закрепить непостижимое и воспарить над суетой.
После операции день нельзя есть, на второй на завтрак сестричка принесла что-то жидкое. А я ей говорю, у вас фамилия Ракитин должна быть красными чернилами написана. Нет ничего такого, как все — синими. Странно. Вы что мне подаёте? Суп, — сестричка начала волноваться. А должны по специальному меню: стейк с кровью и салат «Цезарь»!
На перевязке молоденькая, наверное, только что из училища. Продолжает живописать Ракитин. Двумя пальчиками ещё прикоснуться к повязке не успела, а я уже во всю мощь: ой, ой, ой, заблажил! Хорошо нашатырь под рукой… В день выписки время медленно тянется. Скучно, все бока отлежал, от лечащего выговор получил за знаки внимания медперсоналу. Взял телефон, делаю вид, что звоню. Алло, это доставка спецтранспортом? Мне в Ордынку, да, вертолётом, двухместный, вполне! Цена вопроса? Восемьдесят? Вполне! Да, да, за корпусом площадка подходящая! Мужики, поможете снег раскидать, а то, боюсь швы расползутся! Крепки тылы и бока нашего народа, едрён батон! А Херсон мы вернём, чтоб мне в баню не ходить!

Молодожёны

Надраенная до блеска старая колоша «Шарль де Голль», постреливая вороватым взором из-под триколора с крестом, вразвалочку прогуливалась вдоль берега Египта. Скучный ландшафт навевал зевоту на бравую команду авианосца. Вот обнажил снежно-белый ряд зубов шоколадно-л иловый парижанин, смуглый гасконец, жмурясь на солнце и часто прихватывая воздух, чуть не вывернул себе шею, а просоленный и молчаливый бретонец зевал обстоятельно и громко. Вскоре весь экипаж нарушал торжественное построение в честь прибытия высокого гостя — президента республики.
Старый морской волк, чисто выбритый и загорелый адмирал, утёр слёзы батистовым платком с вензелем и следами губ одной милой белошвейки, щёлкнул вставной челюстью и каблуками, дал знак капельмейстеру, рыкнул: «Смирно, равнение на штандарт!» Оркестр грянул Марсельезу. Скупая слеза проступила вновь, но адмиралу было не до неё. Винтокрылая машина уже опустилась на палубу, и президент ступил на благословенную французскую землю — крупповскую сталь горячего проката. Каштановый отлив волос, костюм из крашенной в синий цвет великолепной шерсти, чёрный лак туфель вызвали у команды ностальгию по Лувру. Кому-то вспомнились огромные полотна Энгра и Делакруа. Смуглый гасконец крепко стиснул зубы, живо представив «Вечную любовь» Родена. Бретонец молчаливо хрустел ароматным багетом и маленькими глотками пил горячий и крепкий кофе. Господин президент, заметив как матрос аппетитно вытягивает губы, непроизвольно сглотнул, обжёгся горячим напитком и, загрустил.
Вспомнилось детство, тряпичные куклы, набитые соломой, приставания будущей супруги, тогда ещё учительницы с косичками. Захотелось позвонить в Кремль Владимиру. Высказаться, поплакаться и покаяться. Кто ещё умеет, вот так по-отечески, выслушать через переводчика и напутствовать на великие свершения?.. Грустные воспоминания и желание задушевной беседы вдребезги разбились о широкую грудь адмирала. Высокий гость промокнул глаза батистовым платком с вензелем и следами губной помады милой белошвейки, похлопал по плечу старого морского волка, и уже ни на йоту не отступил от протокола.
А чуть свет, вахтенный с эсминца сопровождения забил тревогу. Но, прежде, сделал селфи на фоне кормы флагмана. Где огромными белыми буквами на грамотном английском кто-то расторопно и старательно вывел «Just Married», а чуть ниже на коротком лине болтались две бочки из-под чёрной икры.

Бурелом

Резкий, импульсивный, граната с сорванной чекой, бенгальский огонь в пороховом складе, — таков он, Игорь Шмаков по прозвищу «Бурелом». Правило буравчика он ещё в начальных классах упразднил и провозгласил своё: «добьюсь — и точка». Вот и вчера вломился в уютный пятистенок четы Рудневых, так что дверь хрустнула петлями, продавил половицы из доброй пятидесятки, скрипнул табуретом, подперев спиной натопленную русскую печь, выпалил: «На станцию надо. В час тридцать ночи Ленка Ларина проездом будет. Год не виделись».
Виталик, вдумчивый и медлительный, рукастый механик и изобретатель, бывший одноклассник и единственный друг, вздохнул и начал собираться. “Мотонарты на днях заправлял, — бросил он Игорю, доставая из-за печи тёплую одежду себе и овечий тулуп. — Вот возьми, всё теплее будет”. Нина молча негодовала: “Что за дружба такая? Ночь, день, выручай, друг! А этот, телок, и рад стараться. Стакан молока выпьет, бутерброды за пазуху и айда!”
— Виталик, ты оставайся, я сам управлюсь. Да и лёд на реке ещё не окреп. Одного выдержит. А вот от пирожков горячих не откажусь, если Нина угостит!
— «Будто мысли прочёл, и слава Богу!» — подобрела отходчивая хозяйка, продолжая для порядка строжиться. — Бери, не убудет! Еленке привет передавай.
Для конца ноября было непривычно морозно. Около тридцати днём и под сорок, а то и за, ночами. Проводив друга за ворота, Виталий перевёл взгляд с красных огней самодельных мотонарт на тёмное бездонное небо. На северо- востоке желтел Марс, а ближе к югу и выше царствовал Юпитер, лучи его короны были холодны и недосягаемы. Вот и Лена Ларина промчится с востока на запад недоступная и знаменитая, талантливая пианистка и хохотушка; оставит Игоря на перроне забытой Богом станции где-то посреди Сибири, взъерошенного, со следами быстрых поцелуев на лице, онемевшего, притихшего и счастливого.
Мотор ревел, захлёбываясь от натуги и от холодной ледяной шуги. Полынья вскрылась не сразу, что спасло Шмакова от неминуемой гибели. Игорь успел сбросить тулуп на лёд и стараясь быть невесомым, сполз на овчину, широко загребая руками по быстро намокающему снегу. Колени уже промокли, холод обжигал кожу и выкручивал кости. Мысли роились, опережая друг друга. Назад не дойти! Две трети пути уже позади, до станции остаётся несколько километров по полям едва присыпанным снегом. За плечами охотничья двустволка и картечь, от волков отобьюсь. Время, время и холод — вот враги! Попытаться разжечь костёр в перелеске вдоль поля, но тогда к поезду не успеть! Год, самый длинный год, он терпеливо ждал, ломая себя и собственное правило! Каждое утро он переписывал его по-новому: «дождусь — и точка».
«Пирожки!» — словно молния озарила ледяное крошево, согревая ночь проблеском надежды. Нина, заботливая и бережливая, положила их в два пакета и завернула в газеты… В сухие газеты! Игорь, опережая секунды, вынул мокрые чуни из сапог, отжал воду, обернул ноги газетой и полиэтиленовым пакетом вместо портянок, и осторожно сделал первые шаги навстречу долгожданному счастью. «Дойду — и точка!» — шептал Бурелом, превозмогая боль и нетерпение. Юпитер в ту ночь был особенно близок к Земле.

Мечта 
 
И, всё-таки, дверь приоткрылась! Для глаза стороннего наблюдателя такое движение осталось бы незамеченным, но не для Алёши Твердилова. Всю свою недолгую сознательную жизнь он положил на алтарь служения Мечте. В Господа он верил по-юношески горячо и безоглядно. Искал Его повсюду и не находил. Ни в храме, ни в школе, ни в самолёте. Атак верилось, что там, за облаками, заглянет Он в круглый проём иллюминатора, и Алёша воочию увидит Спасителя. Все пассажиры увидят. Мама и папа, и старший брат, наконец-то, поймут, что Он есть! Что это не выдумки седобородых старцев и детские фантазии впечатлительного Алёши.
Но встречи не случилось. «Наверное, не я один звал Господа к иллюминатору». — с пониманием оценил он свои невысокие шансы. Вот тогда-то и вспомнилось: «Стучите и отворят вам». Алёша, не откладывая дело в долгий ящик, мысленно представил стену, в стене — дверь. Дверь выбрал не абы какую, а дубовую с коваными накладками, потемневшую от времени и долгого ожидания. Никаких сомнений — его ожидание будет недолгим. День, два и Господь отворит дверь в Царствие Небесное. «Ну, если и не сам Господь», — допускал Алёша: « То тогда апостол Пётр с тяжёлой связкой ключей в крепкой руке распахнёт широко и скажет: «Алексей, по вере твоей да будет! Проходи, вторую обувь оставь, и учебники тоже. У нас своя наука — чудесная!»
Не выдержав напора ослепительного Луча света, потемневшая от долгого ожидания, дубовая с коваными накладками дверь широко распахнулась. Белые ступени лестницы уходили в небо, за облака, туда, где всё ещё летел тот самый самолёт. Алексей Иванович заглянул в круглый проём иллюминатора, и вихрастый мальчишка закричал: Смотрите все, Господь пришёл!
 
   
                АНГЕЛ ШИНГАРКИН

Ангел Шингаркин

Всё, баста! — Иван рубанул ребром ладони, рассекая надвое застойный опостылевший быт. — Хватит бездельничать! Шингаркин и в шестьдесят послужит России.
Крепкие руки колясочника легко справились бы с крупнокалиберным пулемётом, да вот беда, ноги пошли в отказ, выпросили отставку, дезертировали, бросив хозяина одного в поле жизни, с пенсией по инвалидности, но с крылатым воображением и щедрым сердцем.
Вдоль бровки голого предзимнего перелеска тянулся наспех вырытый неглубокий окоп. Не успевшая промёрзнуть земля была скупо присыпана снежной крупкой. Бой местного значения затих. Нападавшие отошли на позиции, противник отступил на вторую линию обороны. Тишину нарушал лишь свист винтов квадрокоптера с синей изолентой на брюхе. Двигаясь тем же курсом, белокрылый ангел бесшумно скользил вдоль чёрной борозды окопа.
Это было первое боевое крещение бойца. Превозмогая нервную лихорадку и страх, он отчаянно старался применить скудные навыки. Вслед за сержантом, тёртым калачом и суровым малым, несколько раз коротко нажал на курок автомата, но вспомнил, что не снял с предохранителя. Снял, и тут же, выпустил длинную очередь по верхушкам молодого осинника. Безумно хотелось снять каску, скинуть разгрузку с БК, бронежилет. Смыть с лица липкий пот и, проснуться дома в тепле и безопасности.
Очнулся боец в полном одиночестве, раненный в лодыжку. Над окопом зловеще висела чужая «птичка». Зоркая, жадная до крови, стервятина зовущая смерть.
Смерть уговаривать не пришлось. Ломая хрупкие тельца осинок, многотонная громада на гусеничном ходу устремилась к лёгкой добыче. Боец запаниковал. Беспомощный, с автоматом и осколочной гранатой против танка…
— Это твой час! — прозвучало уверенно спокойно. Белый ангел распростёр над ним сияющие крыла. Вспомнилось солнечное утро, далёкое беззаботное детство. Отчий дом. Ласковые мамины руки. «Хочешь туда вернуться? Но, кем, трусом или героем?»
Опираясь на подставленное крыло, боец встал во весь рост, сорвал с гранаты чеку и, крепко сжимая автомат, сделал трудный шаг вперёд. «Ты мой герой!» — услышал он тихий и родной голос. Мама ждала у порога.
Иван долго не открывал глаза. Голова немного кружилась от скорости и высоты, саднило плечо. Сильные пальцы бойца крепко сжали крыло. Крыло ангела — Ивана Шингаркина.

Колея Дужина

Ангел Шингаркин молча наблюдал, как судорожно метался в двухкомнатном периметре холостяцкой квартиры, одетый в синий деловой костюм некто Дужин. Зачёсанные к затылку жёсткие как проволока, волосы выгодно контрастировали со съехавшим набок галстуком. Босая нога поспешала за другой, обутой в коричневый щёгольский штиблет. Пара ему и носок были только что найдены в самых неожиданных местах, но ключи от квартиры, подъезда и от рабочего кабинета и сейфа, как в воду канули.
— Бурный поток астрала поглотил, — съязвил Шингаркин. — Да вспоминай уже как выглядят ключи!
Некто вчерашний чиновник средней руки, будто бы услышав, ринулся в прихожую и, победно улыбаясь, выудил из кармана зимнего пальто заветную связку.
Ангел Шингаркин с интересом впитывал особенности потустороннего мира. Вот Дужин, заперев на два замка дверь своей квартиры на третьем этаже, начал бодро спускаться по лестничным маршам. И то, что было привычно для сознания Дужина, перед сторонним и наблюдательным сознанием представало в ином виде. Фасад пятиэтажки, за ним в пустоте висит коробка с интерьером чиновничьей типовой берлоги, лестница, двери за которыми ничего и никого. Всё только проекция, точная копия того, что окружало и чем окружал себя при жизни земной некто Дужин, актёр захолустного театра продолжающий играть роль в посредственной пьесе, прячась за ветхими декорациями от огромного и прекрасного Тонкого мира.
Пустой вагон привычно громыхал по накатанной колее. За окном мелькали наброски городского пейзажа. Некоторые детали едва обозначены, но те, которые, когда-то привлекли к себе внимание, были ярко и точно прорисованы. Прижимая тугой портфель к тугому солидному животу, ведомый задремал в неуютном трамвайном кресле. Что ему снится? Да, тоже, что и всегда… Колея, она и здесь — колея. Не взрывать же! — сделал ангел Шингаркин неутешительный для Дужина вывод.

В огне брода нет

При пересечении польской границы ангел Шингаркин неудобств не почувствовал. Впрочем, как и при пересечении российско- украинской. Ни колючей проволоки, ни ангелов пограничной службы, ни церберов таможенной. Западный ветер свободы и демократии легко развеял пороховую копоть и гарь. Воздух стал чище, но плотнее и жёстче. При каждом взмахе крыльев слышался характерный хруст новеньких еврокупюр. Тот ещё звук! А добавьте высокомерное шипение польско-говорящего эфира. «Попал как кур в ощип!» — затосковал по родине Шингаркин, присев на столб с указателем «Пшеводов». «Брод», наверное, первое, что пришло на ум.
Недалеко кудахтал колёсный трактор, смачно попыхивая синим дымком, тащил за собой пустую телегу. «А почему бы и не отдохнуть, поберечь силы и перья. Пообвыкну, присмотрюсь к хвалёной Европе!» — прислушиваясь к сердцу, решил белокрылый нарушитель воздушных границ.
В кабине два седовласых пана за шестьдесят степенно молчали, тяжёлый труд на земле не располагает к пустословию. К неслышной молитве — да!
Тихо как! Ни хруста, ни злобного шипения. Звёзды проявились на небосводе. На юго-востоке воссиял Юпитер. Запах парного молока и свежеиспечённого хлеба витал над селом. «Так пахнет Млечный путь!» — подумал умиротворённый Шингаркин.
Внезапный удар. Мощный взрыв опрокинул телегу набок, обжигающая волна разящих осколков, не в силах причинить вред ангелу, забрала жизнь у пана Богуслава и пана Богдана.
В о г н е  б р о д а  н е т,  п а н о в е …

Калейдоскоп

Есть одна особенность у зимнего солнца. Оно словно листает страницы книги жизни. Иван любил эти моменты общения. Он разворачивал коляску к окну и всем естеством старался созвучать бескорыстной любви и заботе светила. Одиннадцать пятьдесят восемь, без двух минут полдень двадцатого ноября две тысячи двадцать второго года, — привычно фиксировало дозорное сознание Шингаркина. Синицы за окном бойко клевали кусок несолёного сала, подвешенного на проволоке, соблюдая понятную им очерёдность. Лучи солнца, волнообразно вибрируя, тоже подчинялись неведомому космическому закону, точно зная какую страницу открыть и каким событием продолжить день.
Иван и раньше не был любителем потолкаться локтями в тесном вагоне, предпочитая дать дорогу, спешащему к месту у окна самовлюблённому нахалу.
Ноги потерпят, зато совесть чиста, а на конечной опять всё повторится, — давка, толкотня, истошные крики: Такси! Носильщик! Шингаркин уже тогда начал понимать, что внешнее, это ветряные мельницы — не победить их крылья. Бросишься на одно, а в спину тебя уже разит другое! Сминает доспехи, ломает копьё, и ты, поверженный и беспомощный ползёшь восвояси, чтобы собраться с силами и продолжить битву или, приняв поражение, сдаться на милость победителя.
В детстве Ивану однажды довелось смотреть в калейдоскоп. Цветные стёкла выстраивались в разнообразные фигуры и сочетания цвета, захватывая воображение, завораживали гармонией и красотой волшебных превращений. Вот и сегодня, свободный и непобеждённый, открыв навстречу солнцу сердце и небогатый внутренний мир, Шингаркин навёрстывал упущенное — постигал азы молчаливого общения.

Редкие всполохи

Иван Шингаркин смотрел на вершину Поэзии снизу вверх. Недосягаемая, ослепительно сияющая гармонией и красотой образов. Жемчужные нити слов, где-то там, высоко, сплетались в неповторимые узоры и ниспадали к подножию, струясь и переливаясь, играя всеми красками радуги, ища созвучия в тенистой дубраве у тихого ручья; на солнечном склоне у быстрого ветра; успокаивая натруженное сердце и вдохновляя устремлённое. Иван закрывал глаза и вслушивался в прочитанное. Серебряные и тёмно-синие искры вспыхивали и провожали проплывающие перед сознанием особо яркие строки. Редкие всполохи, но тем глубже и вернее падали благодатные зёрна на восприимчивую душу Шингаркина.
В таинственном свете рампы непристойно близко к стойке с микрофоном декламировала коротко стриженная женщина-подросток.
Стихи, словно голуби, выпущенные на свободу, судорожно били крыльями по воздуху, горячему и влажному, пресыщенному парфюмерией, коньяком, запахом плоти, затянутой в модные бренды; взмывали к провинциальному стеклу огромной люстры под потолком, и, уже оттуда, сгорая дотла, падали в зал. Ивану однажды довелось побывать в этом театре, давали пьесу «Алые паруса». Обладательница «Золотой маски» явно покорила взыскательное жюри свободой прочтения и поиском новизны! Грей встретил единственную любовь всей своей жизни тонкую и впечатлительную Ассоль в будуаре публичного дома… Вот и тогда дымные чёрные всполохи, обжигая глаза, метили в сердце.
Резкая металлическая трель театрального звонка и истошные крики: «Пожар!» вывели Ивана Шингаркина из раздумий. Стоглавый змий в клубах дыма и красно-алом оперении жгучего пламени стремительно вползал в зрительный зал, сея панику, превращая добропорядочную публику в толпу дикарей. Сильный топтал слабого, пробивая путь к своему спасению. Слабый хватался за ближнего, увлекая и его в самое пекло пожарища.
Сознание Ивана стало мутнеть и угасать. Он всё ещё оставался на месте, ревущая толпа огибала его коляску, как бурная вода огибает скалу. Кто-то подхватил его под руки, стараясь подтолкнуть к ступенькам на сцену. Шингаркин, провожая глазами серебряную стайку, ещё успел понять, что это та самая хрупкая женщина- подросток.

Собеседник
 
Господь часто беседовал с дедом Ивана Шингаркина. Иван ничего удивительного в этих беседах не находил. Он и сам любил деда Степана. Строгий и молчаливый, пахнущий махоркой, да так, что, когда малец забирался к нему на колени, чтобы обнять и пожелать спокойной ночи, на Ивана нападал чих до звона в ушах и слёз из глаз. Дед никогда не курил при внуке и не рассказывал о вой не, но всегда принимал помощь внука, — улыбаясь в густые усы и серебряную бороду, наблюдал, как Иван старается не отставать в нехитрых делах по хозяйству. До Сталинграда Степан Шингаркин не курил и в Бога не верил. После переправы через кипящую от осколков Волгу впервые затянулся горьким дымом вой н ы, пряча в кулак самокрутку и животный страх смерти. Страх, мало по малу, от боя к бою, удалось придушить, а привычка прятать огонёк цигарки в кулаке от посторонних глаз, а позднее и внезапно обретённую веру, осталась.
Храм, как и весь Сталинград, был разрушен врагом. Капли дождя падали на плечи и грудь Господа, смывая пороховую гарь и копоть, омывая раны сегодняшние и те, что не зарубцевались за два долгих тысячелетия. Степан снял каску и, не отрывая взгляда от Лика претерпевающего муки Спасителя, опустился на колени. Груды битого кирпича и обломки штукатурки — часть купола, разрушенного взрывом бомбы, словно камни Голгофы, впились острыми краями в плоть Степана Шингаркина. Впервые преклонил он колени, но словно крылья выросли из оплечий; впервые сердце зарыдало, но неземная Радость и Любовь вместе со слезами пробудили спящую до сей поры душу.
С того дня Господь часто беседовал со Степаном Шингаркиным. И в то утро, когда деда не стало, Иван увидел Его у тела усопшего. Всеблагий провёл ладонью по глазам, будто желая спокойной ночи давнему собеседнику, поправил на груди медаль «За отвагу» и, не оглядываясь, поспешил прочь. Иван твёрдо знал, что это не последняя встреча.

Не ждите Шингаркина

«Оно того стоит!» — не без удивления сделал вывод ангел Шингаркин, глядя на то, как некто, похожий на мужа первой леди незалежной, елозит ноздрёй по неохватной полированной поверхности дубового стола. Щедро присыпанная белым порошком взлётная полоса исчезала под жадным крылом покрасневшего носа. «Стоит, стоит, ох, как стоит!» — хрипло просипел прижимистый обладатель толстовки цвета хаки. Помедлив с минуту, видимо, убирая шасси и набирая высоту, задал вопрос в пустоту: «А ты где? Кабина-то на одного!»
Иван понял, что умеет краснеть и, что авиатор с припудренным носом достиг яснослышания. «Ухо, горло, нос». — шёпотом подумал Шингаркин. «Ты кто? Я врача не звал». — немедленно отреагировал крутым виражом в сторону жовто-блакитного прапора ловкий малый. Колёсики шикарного кожаного кресла- перехватчика взвизгнули от перегрузки, оставляя тёмно- шоколадный след на паркетном полу аэродрома.
«Судя по многочисленным следам — международного». — подвёл черту ангел Шингаркин. — «Что за поветрие на них нашло? Кто галстук от страха жуёт. Тот, что посмелей, с протянутой рукой за мной ходит. А этот вот, за флагом прячется.
Я вам вот, что скажу: лечитесь сами, не ждите Шингаркина. У Шингаркина не забалуешь!»;

Напутствие

Люди сами подходили к Нему. Притяжение Великого Сердца неодолимо. Свет воплощённый не требовал поклонения и раболепия, Он просто сиял, озаряя всё живое вокруг. Истинно, «имеющему прибавится, а у неимеющего отымется и то, что имеет».
Иные возгорались на мгновение, иные на века, иные, источая зловоние и смрад, отступали во тьму, присягая кровавому идолу, Сатане. Ибо не собирают с терновника виноград и с репейника — смокву. Но огонь свечи созвучен лучам солнца, слеза радости усмиряет океан.
И вы, светляки, приявшие Свет, не тужите об унижении, примите ущемления со стороны друзей и врагов. Ни с чем останутся самоявленные судители ваши, когда единый судья над вами Сам Господь. И не судья, но Заступник! И пусть людской хоровод продолжает свой танец вокруг вас, храните терпение, молчание и благодушие. Пусть каждый выявит истинный лик свой. И если за спинами узрите исчадие тьмы, то знайте, что сам князь бездны искушал Господа.
Но не ему и не внешнему миру противостал Господь, но в Себе победил мир! В Сердце переплавил земную руду в сплав победы. На кресте претерпел страсти и выковал меч несгибаемой воли.
Борьба и победа! Вечная Радость преодоления ветхого себя и счастье победы! Так говорит Господь!

 
Синяя птица
      
Табун без удержу нёсся вперёд. Разномастное полчище разгорячённых тел, тесня друг друга, проносилось прочь, не причиняя вреда сознанию. Клиновидные головы на длинных лебединых шеях, раздутые ноздри, тёмные бездонные глаза в которых, как в зеркальной глади озёр, отражались туманности и галактики — скопления молодых звёзд вокруг одиноких гигантов — Великих Солнц. Вся беспредельность вмещалась в окаймлённую густыми ресницами каплю и утопала, не достигая дна, в радужном зрачке. Такими виделись Алексею Комову мысли — вольнолюбивые создания, обгоняющие солнечный ветер; малые и великие, чёрные, как сажа, и белые, как чистый лист, над которым можно просидеть всю жизнь и уйти, не оставив после себя ни строчки.
Алексей хандрил. Его сознание далеко удалилось от Великого Солнца, очерчивая очередной виток спирали. Надолго ли? Привычные рутинные житейские дела, такие незаметные и скорые в периоды торжества творческого вдохновения, вновь обрели значительность и зычный голос базарного зазывалы. Все радости и развлечения предлагал он зевакам и солидным гражданам. Тысяча и один способ убить время и насытить алчущую бездну вожделения. День за днём, ряженный в доброго клоуна, крутит он колесо слепой фортуны, обещая птицу счастья. Но не живёт свободолюбивая певунья в железной клетке, и в золотой зачахнет и сгинет. Место её там, среди обгоняющих солнечный ветер созданий. В ладонях Беспредельности вьёт гнездо своё, и только.

Чудо

В Н-ске ставили пьесу местного автора «Поле Куликово», что само по себе необычно. Сергей Игумнов имел за душой двенадцать лет служения Поэзии по собственному желанию богини и несколько подходов к прозе, нехотя санкционированных коротких командировок на поле чудес, где размер и рифмы не имеют значения. Но не будем подозревать Игумнова в легкомыслии и графомании, скорее его следует обвинить в аскетизме. Приставленные к Сергею музы скоро забывали о весёлом щебетании по поводу и без. Милые мордашки близняшек обретали строгую скульптурную красоту эпохи Возрождения, что вызывало необоснованную ревность богини. Творческое молчание, впрочем, недолгое, к обоюдной радости разнозаряженных полюсов заканчивалось бойким щебетанием вновь прибывших озорниц.
Вот в одно из таких отлучений: «С глаз долой — из сердца вон!», Сергею и удалось написать небольшую пьесу, что и дало начало череде немыслимых и, даже, возмутительных событий. Судите сами: Евросоюзом объявлен девятый пакет санкций. Богема рвёт и мечет. Одни боясь выехать за пределы отчизны, другие боясь вернуться. Старый уклад рушится, а новый — чернее кошки в пресловутой тёмной комнате. А тут ещё этот прыщ на теле областной культуры назрел и прозрачно намекает уже самим названием “Поле Куликово” на исторические и патриотические параллели. И не поддержать нельзя, и выдавить страшно: «А вдруг выше пойдёт?.. До самого…». Скрипя сердцем, решили дать лучшую сцену, а там, глядишь, и само рассосётся!
И процесс, что называется, пошёл! Цех декора торов — на ура! Костюмеры, осветители и прочие рабочие сцены — досрочно! Артисты миманса — конные и пешие ратники, мечники и знаменосцы — единым строем! Дело стало за исполнителем роли Сергия Радонежского. Всю область перетрясли — нет такого типажа! То ростом мал, то тучен и неповоротлив. Цепкий взгляд губернатора словно бритвой полоснул по впалым щекам Сергея Игумнова: «Это кто?» — «Тот самый автор!» — «Вот его и утвердим! В окопе решил отсидеться за нашими спинами, на передовую его!»
Пути Господни неисповедимы. Нужен отечеству герой — будет герой! Нужен заступник Земле Русской — вот Преподобный Сергий Радонежский! Игумен и Молитвенник, Светоч и Щит! Найдётся ли рука готовая поднять тяжёлый Щит? Найдётся ли сердце готовое вместить Светоч и не сгореть?
Игумнов стоял перед входом в партер и томился духом. Длинная чёрная ряса, более похожая на власяницу, покрывала его тело. Деревянный крест согревал грудь, посох в левой руке придавал уверенности и стойкости. Двери распахнулись. «Пора!» — услышал Сергей и, шагнул в бездну! Привыкнув к полумраку зрительного зала, к яркому пятну сцены вдали, и к присутствию
кого-то огромного и светлого внутри, Игумен Земли Русской произнёс: «Благословение Господа с вами! Дух Святой реет над вашими стягами и хоругвями! Мать- Победа ликует, видя доблесть и мужество сынов своих! Сердце моё бьётся в груди Пересвета, и потому он выходит на поединок без доспехов! Лишь монашеская ряса на нём. Трепещи, зло! Трепещи тьма, Свет идёт и его тебе не объять! Сильна и непобедима Русь святая — Троица Единосущная и Нераздельная!» Предгрозовая тишина опустилась на зимний город. Купол театра просиял серебряным щитом и, высвечивая нависшие тучи, ударил острым разящим лучом. Тьма расступилась, и звёзды стали ближе. «Сергий с нами!» — это качнулся и зазвучал небосвод. «Сергий с нами!» — это встали плечо к плечу люди, обступив Игумена Земли Русской!
 
Содержание
Рыцарь на вёслах

Трубочист астральный. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5
Архивариус ведомый. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7
Тихоход гортоповский. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9
Земля Макфарлана. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 13
Озеро с русалками. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16
Тупик Айвазова. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 19
Коралловые бусы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 24
Пять дней по ту сторону
Стерва длинноногая или поминки поэта. . . . . . . . 27
Мадонна у Ажурного моста. . . . . . . . . . . . . . . . . 29
Саломея благодатная. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 31
Искушение. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 34
Изгнание из рая. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 37
Изумрудная лихорадка
Мешок инкассатора. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 43
Плотва озёрная. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 45 Ковчежец хрустальный. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 49
Сухой лист. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 52
Из рукописи найденной под лапой Сфинкса
Линупи ужасный. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 57
Попутчик. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 60
Философский камень Дезмонда Стила. . . . . . . . . 63
Абсолютный слух. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 66 Отложенная плата. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 69
Апокриф от Николая. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 70
Приглашение к алтарю. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 71
Путешествие Эмиля Хеджеса. . . . . . . . . . . . . . . . . 76
Взгляд. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 77
От Иоанна Крестителя. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 78
Гладиатор. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 80
Послесловие. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 82
Серебряный Лотос
Не отступи, Дерзнувший. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 84
Дожить до поворота. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 85
Младший Махатма. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 88
Три молитвы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 90
Имя Неизречённое. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 92
Сокровища Чаши. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 93
Одежды Одиночества. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 94
В молчании небес нет тишины. . . . . . . . . . . . . . . . 95
Пришедший из пустыни. . . . . . . . . . . . . . . . . 96
Секрет богатства. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 98
Диалог. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 100
Идальго из Поднебесья. . . . . . . . . . . . . . . . . . 101
Царственный пурпур. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 102
Песчаная комната. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 102
Слушая Дождь
Сегодня не случилось. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 106
Любите ли вы Стейнвей. . . . . . . . . . . . . . . . . 106
Дежавю. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 108
Мысль изречённая. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 110
32 вариации творца. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 112
Слушая дождь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 114
Еленкины радости
Профиль лектора. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 117
Ловля на живца. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 120
Как я небо рисовал. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 123
Пике валькирии. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 125 Райский куш. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 129 Дамы приглашают кавалеров. . . . . . . . . . . . . . . . 136
Пир во время кошмара. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 138
Городское безмолвие. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 141 Радиоперехват. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 143 Рецепт Апиль-сина. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 144 Экклезиаст по матушке. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 148
Ферзь юбилейный. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 150
Похищение Европы или вместо сказки
Наследник из Бердичева. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 155
Рейдерская атака. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 157
Рубин короноухий. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 159
Остров сокровищ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 161
Нежданчик выпал. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 164
Отец & сын или Космогония на пальцах. . . . . . 166
Эффект Джордано Бруно. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 168
Был день и канул. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 172
Упал — отжился. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 174
Молот краснокожих. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 177
Пастораль двой ной очистки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 184
Автора к Олимпу не пущают. . . . . . . . . . . . . . . . . 185
Секрет Джоконды. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 188
Васька фальшивомонетчик. . . . . . . . . . . . . . . . . . 191
Фановая труба пророка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 194
Враг Панибратова. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 196
Аура на паспорт. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 197 Бесовский квадрат. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 199
Бабье лето в Матросово. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 200
Гуляш. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 201
Лауреат или Путёвка в Жизнь. . . . . . . . . . . . . . . . 204
Сборы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 206
Лестница. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 208
Клим. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 209
Пять красных роз. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 209
Тонкая натура. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 211 Минуты одиночества. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 212
Меню графомана. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 214
Идите в баню. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 215 Молодожёны. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 217 Бурелом. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  219
Мечта. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  221
Ангел Шингаркин
Ангел Шингаркин. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 224
Колея Дужина. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 225
В огне брода нет. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 227 Калейдоскоп. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 228 Редкие всполохи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 229 Собеседник. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 231 Не ждите Шингаркина. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 232
Напутствие. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 234
Синяя птица. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 235
Чудо. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  236