Арт Причал. Ослиные уши императора Фридриха

----- С  ВАМИ  ГАЛИНА  РОССИ -----


Veritas odium parit
Истина порождает ненависть
— Плиний Старший

I. Пролог

В седые времена, когда реки ещё помнили шаги богов, жил-был царь по имени Мидас — владыка Фригии, жадный до чудес, словно ребёнок, и столь же неразумный. За гостеприимство к спутнику Диониса он получил в награду право попросить одно желание — и загадал: пусть всё, к чему прикоснусь, становится золотом.
Желание исполнилось, обернувшись проклятием, ибо вино, хлеб — и даже любимая дочь — всё превращалось в металл. Тогда, потрясённый, Мидас стал молить Диониса о пощаде, и тот, вняв его мольбе, велел омыть руки в реке Пактол. С тех пор её пески стали золотоносными.
Но это было ещё не самое странное и не самое постыдное, что приключилось с царём. Позже он осмелился судить о музыкальных дарованиях сатира Пана и самого светозарного Аполлона — и предпочёл свирель лесного божка небесной лире.
Аполлон был оскорблён подобным вкусом — и наградил Мидаса даром, более чем достойным его слуха: длинными ослиными ушами.
Сначала скрытые пышными волосами и венцом, уши Мидаса оставались невидимыми для людских глаз. Но боги, если уж карают, то так, что не утаишь: и уши царя оказались органом весьма коварным — способные слышать то, что лучше бы не знать, они, в свою очередь, норовили выдать то, что хотелось бы навеки скрыть.
Во всей Фригии лишь один человек осмелился не вскрикнуть, узнав о царской тайне, — личный парикмахер Мидаса. Но, подавив изумление, он не сумел унять нарастающее давление молчания, хотя страх перед гневом повелителя стягивал горло, словно тугая петля. И тогда, измученный невысказанным, он, выждав удобный час, выбрался за город, выкопал неглубокую яму в мягкой земле, склонился над ней — будто над ухом самой природы — и прошептал:
— У царя Мидаса — ослиные уши.
Засыпав яму, он ушёл с облегчением, но правда, раз проронившая звук, уже не умолкает. Из той самой земли поднялись гибкие тростники, и ветер, блуждая меж их тонких стеблей, стал невольно повторять услышанное — как если бы сам воздух запомнил признание:
— У царя Мидаса… ослиные уши…
Так была рассказана легенда — не как фарс, но как метафора, не столько насмешка, сколько поучение.
Ибо власть, что стыдится своей сути, не в силах удержать её в тени: природа заговорит за человека — и сделает это куда красноречивей. А миф, однажды обретя голос, форму, ритм, будет жить дольше, чем его участники, перешёптываясь в зарослях, шелестя страницами, звеня в речных потоках сквозь века.

II. Возвращение мифа

История — та ещё насмешница: она любит возвращаться неузнанной, в новых драпировках, но с тем же упрямым взглядом пророка; и если миф, как семя, однажды был брошен в землю, он непременно прорастёт — пусть даже сквозь прах и пепел империй.
Так и случилось: спустя почти две тысячи лет тень царя Мидаса легла на мраморные полы дворца —древний сюжет вернулся — в ином обличье, однако с той же горечью. Но уже не во Фригии, а в Апулии, где под яростным солнцем, среди звенящих цикад и горьковатого аромата лавра, взошла и расцвела новая империя — та, в которой ослиные уши вновь стали темой многозначительных разговоров: то ли насмешливых, то ли тревожных.
Император Священной Римской империи, король Сицилии, сиятельный потомок Барбароссы, носил имя Фридриха — и голову, в которой, казалось, умещались звёзды, звери, законы небесной механики, повадки ястребов, да ещё и весь Ветхий Завет вперемешку с арабскими комментариями к Аристотелю. Он сочинял стихи на провансальском, заключал мир с султаном, отправлял эмиссаров в Багдад и всматривался в звёзды с башен своих замков. Он знал слишком много — а избыточное знание редко оставляет в покое тех, кто боится света.
Мир, копошившийся во тьме предрассудков, не знал, что делать с таким светом. Папа называл его антихристом, епископы — еретиком, бароны — чародеем; кто-то видел в нём пророка, кто-то — угрозу установленному порядку, а кто-то просто не мог оторвать взгляда. Он был как зеркало, в котором эпоха видела не себя, а своё несовершенство — и страх перед будущим.
И тогда, быть может, чтобы упростить необъяснимое, чтобы опошлить непостижимое, родилась новая легенда: у императора — уши осла. Длинные, мохнатые, в точности такие же, как когда-то у Мидаса.
Снова — правитель, что боится разоблачения.
Снова — человек, что слышит не то, что положено.
Снова — земля, готовая поведать тайну.

III. Ослиные уши Фридриха

(легенда как зеркало, миф как инструмент толкования, политической карикатуры)

Говорили — и не без ужаса — что всякий, кто стриг императора, вскоре исчезал без следа.
Молва не уточняла, что именно происходило с парикмахерами: одни шептали о ямах и вилах, другие — о том, что их уводили в безмолвные кельи и запирали до скончания дней; были и те, кто верил, что сам Фридрих — алхимик и некромант — превращал их в деревья, в камни, в грифонов свода Кастель-дель-Монте.
А всё — из-за ушей. Длинных, непристойных — ослиных.
Однажды, утверждали, один смельчак, стригший августейшую голову, не вынес бремени и, выкопав яму в безлюдном месте, шепнул в землю:
«У императора — ослиные уши».
А из земли, как и положено по канону, вырос тростник, и на ветру он начал перешёптываться сам с собой.
Но эта легенда, на первый взгляд всего лишь насмешка, и очевидная калька с мифа, на деле — ключ к пониманию восприятия власти в эпоху Фридриха.
Грубая сатира, прораставшая в народном воображении, как тростник из мифа? Несомненно.
Но какова её суть?
Что значат эти уши? — ведь карикатура не рождается без повода.
Мидас предпочел Пана — воплощение природы и страсти — идеальному и рациональному Аполлону, он оказался вне божественного порядка.
А что слышал Фридрих — такого, чего не стоило слышать?
Может быть, слишком много.
Может быть, не то, что хотелось слышать его современникам.
Папа читал Фридриху литанию, а тот думал о движении звёзд.
Феодал — требовал рыцарской верности, а Фридрих цитировал Коран.
Народ ждал чудес, а Фридрих показывал механику.
Собеседник надеялся на вежливое молчание, а Фридрих отвечал правдой.
Так, может быть, уши эти — не знак глупости, но знак того, что этот человек слышал так много?
Слух, обращённый не только к своему лагерю, не только к своей эпохе. Слух, чуждый и потому — пугающий.
И тогда легенда — уже не только злословие.
Она — способ отбросить сложное, вычеркнуть чуждое, затоптать то, что не укладывается в картину мира.
Сказать: «Он — осёл» — и не задаваться вопросом, почему осёл знает языки, философию и анатомию лучше кардинала.
Смеяться — вместо того чтобы понять. Смеяться громко — чтобы не слышать.

IV. Миф и империя

(параллель между Мидасом и Фридрихом: власть как отчуждение, знание как ересь, образ как пророчество)

Что общего между Мидасом и Фридрихом?
Царь и император. Один — полумифический владыка Фригии, другой — исторический повелитель Священной Римской империи. Времена, культуры, контексты — несоизмеримы. Но обоим дано было то, что часто считают даром, а оказывается — проклятием.
Мидас жаждал золота: не ради богатства, а ради силы, которая делает всё подвластным. И получил — силу, которая обращала хлеб и вино в металл, прикосновение — в одиночество.
Фридрих искал знание: не ради украшения ума, но ради постижения мира. Он изучал птиц и звёзды, спорил с догмами, собирал трактаты и возводил замки — как загадки из камня, как послания, которые ещё предстояло расшифровать. И получил — страх, подозрение, анафему.
Оба обладали властью — но оба оказались чужими.
Мидас — в своём теле, Фридрих — в своём времени.
Первый был наказан за вкус, второй — за разум.
Первого отверг бог — за выбор. Второго — люди — за мысль.
Их след — в тростниках.
У Мидаса — они выросли из земли, чтобы выговорить тайну, которую человек пытался утаить.
У Фридриха — они пустили корни в легенде: слухи, карикатуры, насмешки и рассказы об ужасных деяниях, передаваемые шёпотом.
Но и те, и другие шепчут одно — власть, не совпадающая с образом, пугает, особенно когда этот образ не глуп, не жесток, но просто — иной.
Инаковость — не изъян, не сбой, не ошибка в программе привычного. Это — вызов. Немой упрёк всем, кто привык к симметрии и зеркалам, отражающим только своё.
Инаковая власть — не просто другая. Она отказывается быть удобной.
Фридрих — осёл в глазах тех, кто не понял его языка.
Мидас — осёл в глазах тех, кто не принял его выбора.
И оба, быть может, слышали то, от чего другим стало бы не по себе.
Не потому, что это была ложь, — а потому, что правда не умещалась в дозволенное.
 
V. Эпилог

Говорят, нет ничего более уязвимого, чем тайна, которой не можешь поделиться. Она вырывается наружу — в случайной фразе, во взгляде, во сне, где не действуют запреты А если тайна — об императоре, то она переживает века, превращаясь в притчу.
Так и здесь. Может быть, никакие парикмахеры не исчезали, да и уши были самыми обычными. Но что-то в облике Фридриха — в его глухом отрешении, в упрямой страсти к истине, в замках без капелл и книгах на арабском, — рождало у современников чувство: он иной. Слишком иной.
А миф — как зеркало, в котором отражается испуг. Отражается так, как умеет —  в гротеске, в насмешке, в злом анекдоте.
И всё же... если когда-нибудь, в час затмения, вы подниметесь по холму к «кристаллу» Кастель-дель-Монте, и ветер пройдёт сквозь сухие травы у подножия, прислушайтесь — и быть может, в шелесте тростника и стрекоте кузнечиков, вы услышите старую, очень старую песню:
— У императора были длинные уши. Он слышал то, что другим было страшно услышать.

 Историческая ремарка:
Легенда об «ослиных ушах» Фридриха II Гогенштауфена — позднейшее фольклорное переосмысление, вдохновлённое мифом о царе Мидасе. Подобные образы не находят подтверждения в хрониках XIII века и скорее отражают попытки представить императора через призму сатиры и страха перед инаковостью.