Кусочек вселенной

Летнее утро лениво вползало во двор вместе с первыми солнечными лучами.
Валера проснулся в своей тесной однушке с видом на теплотрассу. С самого рассвета под ребром ворочалась злость – тупая, как ржавый гвоздь, и ноющая, как зуб мудрости после вчерашнего разговора с управляющим. А может, просто от осознания, что он, Валера, Сизиф в спецовке, только вместо камня – мусор. Беспощадная круговерть бессмыслицы.

Вышел во двор. Взял метлу – верную подругу с облезлой талией, продолжение руки, задубевшей от знакомства с мировой грязью. Стал мести. Пыль висела в воздухе золотистым гноем вселенской простуды, садилась на робу, пропахшую потом и тоской, и лезла в ноздри. Мел он яростно, выбивая из асфальта не только окурки и фантики, но и само безмятежное утро. Казалось, выметает из себя накипь бессмысленного бытия.

Потом настал звездный час помойных баков. Тяжелых, как грехи человечества, вонючих, как сплетни на лавочках у  подъездов, покореженных ящиков прогресса. Перетащил одного монстра от третьего к седьмому подъезду – там народ мусорил с особым вдохновением, словно готовился к апокалипсису. Потом обратно. Чувство дежавю: возит их по кругу, как ослик на древней мельнице, только вместо муки – вонь, а вместо освобождения – вечная петля. Швырнул в пасть контейнера охапку сломанных веток и старое тряпьё с гаражей – эдакий музей ненужности. Мир – сплошная дрянь, которую он, Валера, бесконечно перекладывает. Тасует колоду грязи.

К полудню солнце расплавило асфальт до состояния липкой жвачки. Злость Валеры сгустилась, стала тягучей и липкой, как смола, в которую сел мамонт. Желудок скрутило в тугой узел. Антракт! Домой идти было лень. В служебной каморке развернул пакет с бутербродами. Ел медленно, созерцая через запыленное окно свой феодальный надел: качели с оторванным сиденьем (тренажер для экстремалов), машины, прижавшиеся к гаражам-ракушкам (улитки на парковке). Жил тут народ. Проходил мимо него, Валеры, иногда кивал, как статуе. Иногда шипел за ошмёток, упавший не в ту урну (а в какую «ту»?). А он мел. И возил. Смысл? Хлеб в горле встал комом. Комом философского тупика.

После перекура взял шланг. Резина теплая, живая, как удав после обеда. Вода хлынула с присвистом, ударила по иссохшей земле у клумб. Сначала лил куда придется, смывая пыль с плитки – сражение с невидимым врагом. Но струя наткнулась на маргаритки. Желтые сердцевинки – как пуговицы на детской рубашке, белые лепестки – потрепанные, но гордые. Дрогнули под напором, отряхнулись... и вдруг – о чудо! – стали ярче. Чище. Валера навел струю точнее, как снайпер живительной влаги. Видел, как земля жадно пьет, как листья блестят, словно начищенные медяки. Полил пожухлую петунию. Закончив, швырнул шланг, как ненужную кишку инопланетянина, пошел запирать каморку. День кончался. Бессмысленный. Обыкновенно бессмысленный, как инструкция к китайской технике.

Но тут к каморке подкатил Петрович – его верный Санчо Панса в мире коммунальных квестов. Из кармана спецовки, оттопыренного, как ухо слона, торчало горлышко поллитровки – путеводная звезда пролетариата. В руке – целлофановый пакет, от которого несло селедкой, огурцом и обещанием забвения.
– Валера-а! Не закупоривай свою цитадель! – громыхал он. – Сейчас тут вмажем!
— Может, тогда лучше у тебя? — неуверенно предложил Валера.
— Какой у меня! Там Люська нам весь праздник попортит!
—Пойдем тогда ко мне!
— Не, она тут же и к тебе припрется скандалить. Лучше здесь отсидимся, вдруг — проскочим!

Злость еще копошилась где-то в подвалах Валеркиной души, но вид Петровича – вечного узника подвалов, сантехника, чей мир – это трубы и крысы размером с кошку, – с его бутылочкой универсального антидепрессанта... что-то дрогнуло внутри.
– Заходи, – буркнул Валера, уже без прежней желчи.
— Анекдотец, для просветления мозгов! — Петрович деловито расчехлял закусь. — Специально для тебя — профессиональный: — Пришел Иван Дурак к Бабе-Яге, спрашивает: «Как пройти туда, не знаю куда и найти то, не знаю что?» — «Проще пареной репы, сынок! Окурок волшебный найди. Кинешь на дорожку... Куда дворник пошлет — туда и иди!»
Петрович сам же  весело хрюкнул!
Уголок Валеркиных губ дрогнул, наметив подобие улыбки.
— Мне... этот резанул ближе, — сказал он, грустно припомнив, что в детстве мечтал стать лётчиком. — «Ну, как устроился? Работа не пыльная?» — «Как сказать... Дворник я...».

— Хватит киснуть! — Петрович водрузил пол-литру на кривоватый столик. Достал селедку (серебристую, как мечта), огурцы (хрустящие, как правда), помидоры (красные, как стыд управляющего), хлеб. Грабли в углу дремали, как пенсионеры на лавочке, метлы стояли смирно, чуя пир во время чумы. Первая стопка – молча, под аккомпанемент хруста огурца. Тепло, липкое и доброе, поползло по Валеркиным жилам.
– Денек... – хрипло выдохнул он, вытирая губы рукавом. – Контейнеры туда-сюда.  Мусор. Пыль. Солнце – прожектор в лицо...
– Ага, – крякнул Петрович, доливая. – Я в подвале у пятого – труба плачет, как вдова. Чуть не утонул в слезах ЖКХ. Тьма – хоть глаз коли! Крысы – здоровущие, как кони! Носятся табунами. Думал – кондрашка хватит. Вылез – солнце! Воздух! Красота неебическая!
– Какая красота? – усмехнулся Валера. – Ржавые тачки? Гаражи-уродцы?
— А цветы?! Глянь! Маргаритки! Пионы! Прямо розовые балерины после душа!
— Будто ты их под душем видел?
— Балерин...нет. Не видал. Зато однажды лицезрел голого негра. В бане. Но он, наверное, наш. Уж больно ловко матюгался!

—  Тогда точно  наш, — согласился Валера, накатив 50 грамм и внимательно посмотрев на клумбы. Маргаритки белели в сумерках маленькими фонариками надежды. Пионы, тяжелые и влажные после полива, покачивали пышными головами, словно кивая ему. Петуния, ожившая, тянулась к небу, как пьяница к собутыльнику. Асфальт, старый, потрескавшийся, но чистый – его рук дело. Баки стояли строго, на своих, теперь вдруг осмысленных, местах – как солдаты после построения. Весь двор, залитый алым закатом, выглядел ухоженным. Мирным. Даже чертовски... прекрасным.

– Красота-а... – протянул Петрович, чокаясь просто так, от избытка чувств. – Она, братан, мир и спасет! Вот те крест. И дышится... легче. Как после хорошей драки.

Валера молча выпил. Тепло внутри было уже не от «беленькой». Другое. Тихое. Тяжелое, как полная урна, и легкое, как перышко, унесенное ветром с только что подметенной площади. Петрович балагурил про баб, потом выдал новый перл: офисный планктон ржёт над объявлением сантехника «Гондоны, презервативы в унитаз не спускать!» – мол, деревенщина, не знает, что это одно и то же. Пока самый умный не врубился, что «Гондоны» – это обращение...

Но Валера слушал его краем уха, как помеху любимой песне.

Смотрел в окно на преображенный двор, на плоды проведенного дня.
 Злость ушла, растворилась, как пыль под струей. Осталась усталость. Глубокая. Но и что-то еще. Крошечный росток. Из-за чего завтра он снова возьмет свою метлу-скипетр. Потому что этот двор, этот кусочек вселенной, подметенный и политый им, Валерой, – он был чист. И в нем, несмотря ни на что, цвели цветы.