Мам

— Мам, только не блокируй, прошу. Мам, я му*ак, я тебе клянусь, это в последний раз. Добавь пятьсот. Мне не у кого спросить, и честно, это не на пьянку. Мамуль, ответь. Мам, мама...

Когда это всё началось? Когда из моей жизни ушло счастье, пропал цвет, почти исчез звук, оставив монорежим с постоянными шумовыми помехами. От меня осталось что-то безликое, обладающее всего одним качеством — платёжеспособностью. Женщина с понурым и затравленным взглядом, серая мышь. Не потому что отсутствует вкус или я так влюблена в чёрное, нет. Просто со временем, песчинка за песчинкой, пропадало желание выделяться. Я песочный человек, из которого высыпались эмоции и яркие краски. Эта пыль начала раздражать глаза и чувства. Потому что яркое привлекает внимание, которого я теперь избегаю. Чёрный — мой плащ-невидимка от всего мира и от него, когда-то родного и милого, превратившегося в моего постоянного мучителя.

— Мам, что делаешь?

— Ну что ты сразу... мне только на тэху и сиги. Курить хочу. Я сейчас в больнице. Не, не переживай, со мной всё норм. Ты не волнуйся, Катька вышла из окна... Да, с пятого. Мам, не плачь, с ней всё нормально, живая, там с ногой что-то. Кинь денег, поеду домой, надо прибраться, там менты натоптали, и окно открыто. Да. Снег сильный... повезло.

— Мам, ты дома? Какую больницу? Тебя? А чё с тобой? Хорошо, поправляйся. Кинь тысячу, очень надо. Пожалуйста. Не, мне на еду, всё будет норм, обещаю. На дачу? Только полить? Конечно, сделаю, я же не урод какой-нибудь. Ты поправляйся...

Помню, как выходила из наркоза, резкие, яркие звуки резали слух, помогая мозгу стряхнуть хмарь. Наяривал телефон, лежащий на тумбочке. Кто? Все мои в курсе, что я в больнице. Тянусь к нему, понимая, что звонок не банальная телефонная брехня, здесь чувствуется желание поднять меня любой ценой. Поэтому предпринимаю неимоверные усилия, облизываю пересохшие губы и впускаю в себя звук.

— Ну что? Воспитала сыночка? Лежит вон на полу с пробитой головой.

Волна тошноты захлёстывает, темнеет в глазах, кто-то свыше вспомнил про петлю на моей шее, которую я таскаю уже несколько лет, и решил проверить её в деле. Немного перестарался, я задыхаюсь. Из последних сил набираю своих.

— Ты как?

— Норм. Что с ним?

— Кто тебе сказал? Не волнуйся, мы в приёмном покое, зашили, забинтовали, жить будет.

Отпускает, я снова дышу и прихожу в себя. Огурцы тем июнем без полива погибли.


— Я не виноват. Да полез. И что? Я же не на продажу, себе. Не начинай, мам. Все так живут. Ну и что? Ну и отсижу. У меня там всё схвачено. Да ладно тебе. Знаю, что дурак. Нет. Не хочу. Не сяду, лучше вздёрнусь. Прости.

Шёл март. Я уже почти поверила, что дожили. Что всё как у людей. Бордовый цвет тюльпанов в вазе. Улыбки, поздравления. Хоть раз, один грёбаный раз. Прячу синяки от коллег, слишком опрометчиво закатала рукава, когда накрывала на праздничный стол. Да что тело, эта боль быстро проходит, а вот внутри... С душой всё намного сложнее, она уже не принимает и не отпускает одновременно. Занемогла. Тихо, бессильно плачет.

Срок три и восемь. Но вытягиваю из последних сил четыре и пять. Накинули. Снова не пришёл отмечаться. И ещё одно. Место. Новое для него и гиблое для меня. Катарсис. Нравственное очищение в результате душевного потрясения или перенесённого страдания. Не очистилась. Искренне хотела, а он — нет. Сказал, что всё туфта. Не помогает. А я? Как же я? Ведь нас нельзя разделить. И как быть, если ты живёшь верой в светлое, а вторая половина любит тьму. И никакой веры, любви, а значит и надежды для меня. Не будет бордового в вазе. Только чёрный в моно. Сколько ещё мне? Сколько?

— Прости меня, я исправлюсь. Мам, мам, мама...