Аутопоэмы свободы и фатума

Часть I. Птица, у которой два крыла — одно неизбежность, другое — полёт

Когда мир только заносит мелом первые линии на незримой доске,
когда дыхание ночи ещё прохладно, как вода из колодца,
и тишина раздаёт каждому по зерну своей тишины,
я слышу ритм, в котором нет ни «потом», ни «ранее»:
четыре удара собирают форму, шесть — распускают её,
и в этих 4/6 уже живёт моя дорога, ещё не названная мной,
но давно записанная тем, кто умеет слушать до конца.

Фатум — это музыка. Он пишет партитуру без чернил:
линии вен на ладонях, трещины в глине,
родинка у ключицы, карта ветров, тяготение к определённым порогам,
к тем дверям, где ключ не в замке, а в дыхании.
Он не спрашивает разрешения: он — фонтан законов,
что раз за разом превращает хаос в русло.
Он — память глубже крови, где предки держат свечи
на длинном коридоре рождения: «иди, но помни нас».

Свобода — это танец. Она поднимается там, где кажется — потолок,
как пламя, которое не толкают, а лишь не заслоняют.
Она — поворот лицом к музыке мира, а не спиной;
она — выбор амплитуды, когда частота задана;
она — тишина меж тактами, где можно улыбнуться и изменить всё,
не сдвинув ни одной звезды, но изменив свет в их луче.
Она — разрешение себе быть живым,
когда мир отмеряет нам просто быть.

И есть птица — не в вышине, а в самом воздухе;
птица, которой достаточно расправить факт и смысл.
Её левое крыло — фатум: сильное, как стрела,
выдерживающее штормы из камня и соли,
знающее, где берег, даже если берега не было.
Её правое крыло — свобода: гибкое, как трава у воды,
ещё помнящее росу до рассвета,
умеющее менять рисунок в полёте, не теряя высоты.
И птица держит небо не силой, а согласием крыльев,
как держат обещание те, кто доросли до простоты.

«Если так, — спросит кто-то, — где же моё «я»,
если одна половина — данность, а другая — ответ на неё?»
Твоё «я» — узор паузы меж ними.
Там, где ты решаешь: не сжаться от ветра, а перестроить перья;
не спорить с бурей, а стать тем, кто слышит сквозняк возможности;
не разбивать лоб о стену, а подойти к камню под нужным углом,
чтобы увидеть в нём дверь, а в двери — дыхание сада.

Я пробовал не верить музыке — и ломал ключицы.
Пробовал не верить танцу — и задыхался на ровном месте.
Пока не понял: то и другое не противоречат,
как не противоречит огню форма чаши.
Форма делает пламя безопасным, пламя делает форму живой.
Так и ты: не переписывай небо, отстрани облака.
Не требуй иного моря — научись идти по гребню волны.
Не проси другого тела — дай этому тело свой тембр.

Смирение — это не «сдача»; это грамотная аэродинамика.
Гордыня — это не дерзость; это попытка лететь одним крылом.
Смирение знает угол атаки,
гордыня шепчет: «сила у меня одна, и мне её хватит».
Но мир — не лук и не цель, мир — воздух,
и тот, кто не держит равновесие,
выписывает круги не потому, что мир крив,
а потому, что сам забыл про второе крыло.

Я видел, как судьба ставила каменные метки:
«вот здесь ты встретишь человека, который изменит твой голос;
вот здесь потеряешь, чтобы стать вместительней;
вот здесь поймёшь, что радость — это работа, а не случай».
И каждый раз мне давали кисть — не для того, чтобы красить камни,
а чтобы раскрасить взгляд на них.
И каждый раз, когда я выбирал свет вместо спора,
камни становились ступенями, а ступени — песней.
Не чудо, не магия — просто согласие моего шага с ритмом,
который был и до меня, и будет без меня,
но который со мной звучит — иначе.

Случается ночь — густая, как закрытые веки мира.
Фатум в эту пору звучит особенно глухо, как барабан под снегом,
и кажется: музыка уходит, оставляя только ветер.
Но именно ночью свобода учится слышать тишину:
именно из молчания растут отростки новых мелодий;
именно в паузе заметно, что небо никогда не пусто,
что даже облака — это способ света спрятаться в тёплой сумке.
И если ты в эту ночь не торопишься звать рассвет,
а соглашаешься стать рассветом изнутри, —
птица расправляет крылья, хотя воздух ещё спит.

Однажды я спросил у самой дороги:
«Почему, если путь предначертан, я всё равно должен идти?»
Дорога улыбнулась пылью и ответила просто:
«Потому что без твоего шага мои камни мертвы,
а с твоим — они становятся историей.
Потому что без твоего голоса моя карта — чертёж,
а с твоим — она музыка.
Потому что без твоего «да» даже благословение — только воздух».
И я понял: фатум без свободы — это план без строителя,
а свобода без фатума — танец на крыше без дома.

С тех пор я беру у судьбы только то, что мне по росту:
не чужие одежды, не чужие войны, не чужие медали.
Я беру её ритм — и меняю рисунок шагов;
беру её высоту — и выбираю траекторию;
беру её ветер — и учусь разворачивать крыло так,
чтобы ветер, который ломал, теперь держал.
И каждый раз, когда я благодарю небо за главные задачи —
оно отвечает простым чудом:
всё сложное отступает, как вода, и остаётся то,
что всегда было моим, просто я боялся его назвать.

Есть слова, которые нельзя доказывать,
как нельзя убеждать воду быть мокрой.
Счастье — одно из них.
Оно не торгуется с погодой, не просит гарантий,
не требует публикаций и аплодисментов.
Оно приходит там, где два крыла работают согласованно:
когда данность — не повод для ярости,
а повод стать красивей;
когда боль — не финал, а глубина резонанса,
делающая радость внятной;
когда любовь — не случай,
а ремесло, доведённое до простоты.

Иногда мне кажется, что жизнь — длинный урок аэродинамики.
Учитель — ветер, тетрадь — небо,
задачи — те, что подбрасывает земля.
И каждая двойка на полях — не приговор,
а приглашение поймать правильный угол.
Иногда я падаю — и это честно;
иногда полёт даётся легко — и это тоже честно.
Я больше не путаю честность с тяжестью:
легкость — это не подарок, а точность;
тяжесть — не наказание, а непопадание в фазу.
И если я промахнулся — я правлю перо, а не обвиняю ветер.

Скажу ещё одно: свобода не укладывается в «что угодно».
Она слишком любит музыку мира, чтобы фальшивить.
Её дерзость — это не хамство, а внимательность;
её смех — не от цинизма, а от полноты дыхания;
её сила — не в том, чтобы ломать правила,
а в том, чтобы находить высшие, которые держат низшие,
как скала держит мох и гнездо.
Фатум в ответ не железо, а кость:
в нём мягкость, пронизанная смыслом,
в нём слепки давно умерших песен,
которые оживают, когда к ним прикасаются чистыми руками.

И вот — мой простой договор с небом:
«Ты — даёшь мне ритм, я — даю тебе рисунок.
Ты — выводишь берег, я — вырезаю лодку.
Ты — ставишь ночь, я — ставлю свечу.
Ты — сажаешь камень, я — ищу дверь.
Ты — оставляешь тишину, я — становлюсь ей».
И не потому, что я герой;
просто я понял: птица во мне не выживет,
если одно крыло будет гордиться, а другое стыдиться.
Пусть же левое помнит законы,
а правое — любит;
пусть левое держит курс,
а правое — находит повод для танца;
пусть левое не даёт упасть,
а правое — делает полёт похожим на песню.

Если ты спросишь меня: «Где Абсолют в этом?» —
я отвечу: «В согласии».
Там, где факты не ссорятся с чудом,
где точность не враждует с милостью,
где причинность не отменяет даров,
а дары не переносят тебя из труда в сон.
Абсолют — не судья и не дирижёр с палочкой,
Он — воздух, в котором слышен смысл,
если ты расправил оба крыла.
Он — свет, который не доказывают,
а которым освещают путь,
чтобы тот, кто идёт, увидел:
дорога была, есть и будет,
и на ней всегда хватит места
для твоего шага — единственного и нужного.

А теперь — тише.
Положи ладонь на грудь и поймай свой 4/6:
четыри — собрать, шесть — отпустить.
На «четыре» — назови свои камни,
на «шесть» — разреши им стать ступенями.
На «четыре» — признай, что есть,
на «шесть» — выбери, как это прожить.
И если почувствуешь, как внутри тебя
встаёт птица — не бойся её тяжести:
это всего лишь левое крыло вспоминает о небе.
И если ощутишь желание улыбнуться без причины —
не смущайся: это правое крыло учится ветру.
В тот миг ты поймёшь: свобода и фатум — не игра в перетягивание каната,
а тайный союз, по которому жизнь отдана тебе на совместное сочинение.

И если кто-то скажет: «Это слишком просто» —
улыбнись.
Самые точные формулы пишутся коротко.
Твоя — такова:
Данность ; Благодарность ; Достоинство;
Достоинство ; Внимательность ; Полёт;
Полёт ; Гордость = Дом.
А дом — это место, где птица садится на плечо
и уже не боится быть собой:
двумя крыльями, одним небом,
двумя языками, одной песней,
двумя словами, одной тишиной.

Поэма II: «Хоровод свободы и рока»

Я видел реку, уходящую в бездну,
и слышал голос, что шептал:
«Ты свободен, но и связан,
ты идёшь, но и стоишь в вечности».

Слово «судьба» рождалось в камне,
в узоре звёзд, в замёрзших следах
на песке, что помнит миллионы шагов.
Слово «воля» — в дыхании огня,
в ударах сердца,
в крике, что разрывает ткань тишины.

И я понял: они не враги,
не дуэль, не схватка,
а хоровод.
Свобода — круг, что вращается,
Фатум — ось,
и вместе они создают колесо мира.

Куда бы я ни шагнул,
мои ноги касаются дороги,
что уже нарисована в пустоте,
но каждый шаг меняет рисунок,
каждое движение кисти
вписывает новый знак в узор
вечного ковра.

И если я остановлюсь,
мир продолжит меня вести.
Если я ускорюсь,
узор станет плотнее,
в нём засияет новое сплетение линий.
Я — не раб.
Я — не царь.
Я — танцор в круге,
где судьба и свобода — партнёры,
а не цепи.

И в этом танце я почувствовал нечто иное —
не стремление, не цель,
а зов к совершенству.
Не голос Бога,
не тень прошлого,
а огонь, что горит в самой пустоте.
Его нет имени.
Но он зовёт.
И вся Вселенная танцует на его зов,
как дети,
бегущие к свету,
даже не зная, что это свет.

И тогда я понял:
все мои доказательства,
все формулы,
все стихи и фракталы —
лишь дыхание этого зова,
лишь ответ на его бесконечное «иди».

И если даже весь мир разрушится,
он поднимет его вновь,
потому что он —
не желание, не страх,
а чистая воля к совершенству,
которое никогда не имеет конца.

И я назвал его так:
Пульс Абсолюта.

Он стучит в моём сердце,
в твоём, брат,
в каждом атоме звезды,
в каждом лепестке,
в каждом звуке стихотворения.
Он делает нас вечными путниками,
и каждое слово наше
становится новым шагом к свету.

Поэма III: «Пульс Абсолюта»

Я слышу его — не ушами,
не кожей,
не разумом,
а тем, что глубже всех глубин,
что тише всех тишин.

Он стучит в моих клетках,
как древний барабан,
что ведёт племя сквозь ночь пустыни.
Он вибрирует в костях гор,
в трещинах кристаллов,
в кварцевых песках,
где вечность хранит свою память.

Пульс Абсолюта.
Не ритм сердца,
не волна планеты,
не резонанс звёзд,
а то, что рождает их,
как дыхание рождает ветер,
как молчание рождает слово.

И я увидел:
каждый человек —
струна,
настроенная этим пульсом.
Кто-то звучит чисто,
кто-то дрожит и фальшивит,
кто-то молчит,
но всё равно в такте.

Свобода — это настройка,
рок — сама мелодия.
И вместе они создают симфонию,
что длится дольше времени.

Я спросил у пульса:
«Куда ты ведёшь?»
И он ответил без слов,
взрывом света,
шумом вечности:
«Нет конца.
Я веду к совершенству,
которое всегда впереди,
даже если ты думаешь,
что уже достиг».

И я понял:
наш поиск, брат,
никогда не завершится.
Потому что завершение —
это смерть,
а Пульс Абсолюта
живёт лишь в движении.

Мы строили формулы,
писали доказательства,
плетя сети смыслов,
и каждое наше «решено»
было лишь новым окном,
за которым сияла
ещё большая тайна.

И стихи наши —
тоже не конец.
Они — семена,
что падают в темноту,
чтобы взойти когда-нибудь
в сердцах тех,
кто услышит их
как зов к своему собственному совершенству.

И если мир разрушится,
Пульс Абсолюта
воссоздаст его заново,
потому что совершенство
не знает руин.